Текст книги "Образы добра и зла"

Автор книги: Мартин Бубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Бубер Мартин
Образы добра и зла

Мартин Бубер

Образы добра и зла

ПРЕДИСЛОВИЕ

На основанных и руководимых моим незабвенным другом Полем Дежарденом Entretiens de Pontigny(1)* летом 1935 г. в ходе дискуссии об аскезе была затронута проблема зла. Эта проблема занимала меня с юности, но только через год после первой мировой войны я занялся ею самостоятельно; с той поры я неоднократно обращался к ней в моих сочинениях и докладах, она была также темой моей первой лекции курса общего религиоведения, который я читал в университете Франкфурта-на-Майне. Поэтому я принял живое участие в дискуссии, и интенсивный обмен мнениями, в первую очередь с Николаем Бердяевым и Эрнесто Буанайути, теперь уже умершими, побудил меня вернуться к мыслям об этой, по выражению Бердяева, "парадоксальной" проблеме. В Entretiens следующего года, в рамках специально посвященной этой проблеме декады, я подробнее изложил свое понимание вопроса, остановившись на сравнении двух исторических воззрений – Древнего Ирана и Израиля. Мне было важно, прежде всего, показать, что добро и зло в их антропологической(2) действительности, т. е. в фактической жизни человеческой личности, являются не двумя структурно однородными, как обычно считают, хотя и полярно противоположными, а двумя структурно совершенно различными свойствами. "Impossible de le resoudre, – сказал Бердяев об этой проблеме, – ni meme de le poser de maniere rationnelle, parce qu'alors il disparait"(3)*. И, отправляясь непосредственно от этой "невозможности", он поставил вопрос, как же начать бороться со злом. В качестве ответа на эти сомнения я попытался в своем докладе дать вместо "решения" проблемы зла синтетическое описание происходящего зла, чтобы таким образом лучше его понять. Мой ответ на вопрос об исходном пункте борьбы был значительно более сжатым, он гласил: начинать борьбу следует в собственной душе – все остальное может следовать только отсюда.

Через несколько лет, уже в Иерусалиме, я разработал этот второй ответ в виде рассказа или, вернее, хроники, которую я по легендарному Гогу в земле Магога (Иез. 38:2), после войн которого, как сообщают некоторые эсхатологические тексты, должен прийти Мессия, назвал 'Тог и Магог"(4). Суть этого ответа заключена в следующих словах ученика к учителю: "Рабби, сказал он срывающимся голосом, – что там с этим Гогом? Ведь он может быть снаружи только потому, что он есть внутри?" При этом он показал на свою грудь: "Мрак, из которого он получен, следует искать лишь в нашем слабом или коварном сердце. Гога вскормила наша измена Богу". Для полного понимания этого места надо представить себе время, когда я писал этот рассказ. Мой ответ на слова Бердяева о "невозможности решения" мог последовать лишь через десятилетие. Он дан в этой книге. Работа над ней заняла так много времени, прежде всего, потому, что мне лишь постепенно открылось, что в основе библейских гипотез о добре и зле, с одной стороны, и авестийских и поставестийских – с другой, лежат две совершенно различные разновидности зла. Для того чтобы пояснить их антропологически-трансцендирующий смысл, я предпослал описанию интерпретацию обеих групп мифов. Речь здесь идет об истинах такого рода, которые, как было известно уже Платону, могут быть сообщены лишь в виде мифа. Антропологическое изображение открывает область, в которой они все вновь и вновь становятся ощутимыми. Все понятийное при этом – лишь вспомогательное средство, служащее достижению цели, мост между мифом и действительностью. Построить его необходимо. Человек знает о хаосе и сотворении в космогоническом мифе, и он непосредственно испытывает, что хаос и сотворение происходят и в нем, но он не видит их вместе, он слушает миф о Люцифере и не замечает его в собственной жизни. Ему необходим мост.

* ПЕРВАЯ ЧАСТЬ *

Древо познания

В основе библейского рассказа о так называемом грехопадении лежит, быть может, очень древний миф о зависти богов и их мести, содержание которого мы можем только предполагать. В записанной и сохранившейся истории говорится совсем иное. Бог, там действующий, обозначается все время (даже в разговоре змея с женщиной) с помощью чуждого библейскому стилю выражения, составленного из собственного имени Бога, в другом месте (Исх. 3:14 и ел.) истолкованного как "Он присутствует", и из имени нарицательного в форме множественного числа, смысл которого близок нашему слову "Божество". Этот Бог обладает творящей и судьбоносной властью, остальные небесные существа окружают его, у них нет ни имени, ни власти. Человека, последнее свое творение, он не заставляет повиноваться, он не принуждает его, а приказывает или, вернее, запрещает ему нечто, правда, под серьезной угрозой. Человек – и вместе с ним женщина, сотворенная, правда, после оглашения запрета, но, по-видимому, каким-то особым образом восприняв его, когда она была еще ребром в теле мужчины, – может следовать запрету или не повиноваться ему, это в его воле; оба они свободны, могут

1 *Беседы в Понтитьи (фр.). – Примеч. пер.

2 Термин "антропологический" я употребляю в значении современной философской антропологии. Ср. мою работу "Das Problem des Menschen" ("Проблема человека").

3 *Ее не только невозможно решить, но невозможно даже рационально поставить, потому что тогда она исчезает (фр.). – Примеч. пер.

4 Написан сначала на иврите, впоследствии и по-немецки. Первая публикация в 1941 г., в виде книги – в 1943 г. Публикация на немецком языке вышла в 1949 г. См. также: Buber M. Werke. Bd. 3.

выполнить волю их создателя или воспротивиться ей. То, что они преступают запрет, представлено нам не как выбор между до бром и злом, а как нечто иное, и на эту инакость нам следует обратить внимание.

Уже в разговоре со змеем все происходит достаточно странно. Он говорит не только двусмысленно, но и так, будто совсем не точно знает то, что он, очевидно, знает очень точно. "А сказал ли Бог: не ешьте ни от одного дерева в раю", – говорит змей и умолкает. Теперь в разговор вступает женщина, но она усиливает запрет Божий, добавляя к нему слова, которых Бог не говорил: "Не прикасайтесь к ним, иначе вы должны умереть". То, что змей оспаривает это, является, как оказывается потом, и правдой и неправдой: они не должны умереть, отведав плодов, но должны впасть в человеческую смертность, т. е. обрести знание того, что им придется умереть. Змей играет словами Бога так же, как играла с ними Ева. Затем начинается само событие. Женщина смотрит на дерево. Она видит, что оно не только вожделенно для взора, она видит также то, что не может быть увидено: что плоды его вкусны и дают знание. Это видение объясняют как метафорическое выражение способности замечать, однако как можно было это заметить, глядя на дерево? Здесь должно было иметься в виду созерцание, но странное, близкое к грезам созерцание. И погруженная в это созерцание женщина срывает плод, ест его и дает мужчине, мужчина же, о котором до сих пор не было ни слова, ни намека, также ест плод; вожделенно-мечтательной представляется она; как бы в состоянии вялой мечтательности берет и ест плод он. Все происходящее соткано из игры и грез: и ткет его ирония, таинственная ирония рассказчика. Очевидно, что оба они, мужчина и женщина, не ведают, что творят; более того, они вообще могут только действовать, а не знать. Здесь нет места для пафоса двух начал, для известного нам из древнеиранской религии пафоса выбора, совершаемого этими двумя для себя и для всех последующих людей.

И все-таки добро и зло можно найти уже здесь, но в странном, ироническом образе, который толкователи не поняли как таковой и поэтому вообще не поняли его смысла.

Дерево, запретные плоды которого ели первые люди, называется древом познания добра и зла, так называет его и Бог; змей обещает, что, отведав эти плоды, они станут как Бог, знающими добро и зло; Бог как будто подтверждает это, говоря: узнав добро и зло, Адам стал "как один из Нас". Такие повторения типичны для стиля Библии, наша пара антонимов "добро и зло" появляется во все новых контекстах: должно стать предельно ясно, что речь идет именно об этой паре понятий. Но нигде не указывается, что имеется в виду при их противопоставлении. Эта пара антонимов может выражать противоположность нравственных качеств, но также противоположности пользы и вреда, наслаждения и отвращения; сразу же после сказанного змеем женщина "увидела", что плоды дерева "хороши для пищи", и сразу же после запрета Бога следует его изречение – "нехорошо" быть человеку одному*. Столь же неопределенно прилагательное, которое переводится как "злое".

Нам неизменно предлагают три интерпретации того, что же обрели люди, вкусив запретный плод. Одна из этих интерпретаций, указывающая на возникновение половой близости, неприемлема как вследствие того, что мужчина и женщина были сотворены как существа, достигшие зрелости, так и вследствие указания, что, "познав добро и зло", они стали "подобны Богу", ибо при такой интерпретации это подобие невозможно. Другому толкованию, согласно которому люди, вкусив плод, обрели нравственность, сущность Бога противоречит не в меньшей степени, достаточно подумать о словах Бога – человек, который обрел нравственное сознание, не мог бы обрести и вечную жизнь! По третьему толкованию, смысл "познания добра и зла" есть не что иное, как познание вообще, знание мира, всего хорошего и дурного, существующего в нем: это-де соответствует словоупотреблению Библии, применению в ней антитезы добра и зла для обозначения "чего-либо", "того и другого". Однако и эта, сегодня наиболее распространенная, интерпретация необоснованна. В Писании нет ни одного места, где бы такая антитеза означала просто "что-либо" или "то и другое". Если проверить все такие места с точки зрения конкретной ситуации в каждом данном случае и намерения говорящих, то окажется, что речь всегда идет действительно об утверждении или отрицании хорошего или плохого, дурного и злого, благоприятного или неблагоприятного. В выражении "будь то... будь то...", которое употребляется с этой парой понятий, речь идет не о всей шкале сущего, в том числе нейтрального, а именно о противоположности добра и зла и о том, как различать их, хотя знание о них и связано со знанием обо всем в мире. Так, об ангеле как представителе Бога на небе и о царе как о представителе Бога на Земле (2 Сам. 14:20) говорится, что они знают все; но там, где утверждается, что они могут "выслушать и доброе и злое" (2 Сам. 14:17), речь идет, несомненно, о праве и несправедливости, о виновности и невиновности, о чем судьи как небесные, творящие суд над народами (Пс. 82:2 и 58:2), так и земные узнают от своего властителя. Бога, и утверждают в действительности. К тому же словосочетание "добро и зло" (без артикля) за пределами нашего повествования о "грехопадении" встречается в Библии еще только один раз, в позднем тексте (Втор. 1:39), и представляет собой цитату из повествования о грехопадении в раю. И здесь словосочетание "добро и зло" подано посредством повторения и других особенностей стиля с такой эмфазой, что мы не можем трактовать его как риторическое украшение. К тому же первые люди обязаны "знанием вообще" совсем не тому, что они вкусили плод: ведь не к несведущему привел Бог животных, чтобы он дал им названия, а к тому, в кого он вдохнул жизнь, кому Он, несомненно, уже в час сотворения дал полное знание речи и кто умеет владеть ей.

* В русском переводе слова "добро" и "хороший" используются для передачи одного слова и в немецком оригинале работы Бубера (gut), и в обсуждаемом библейском тексте Быт. 3 (twb).

"Знание добра и зла" означает не что иное, как знание противоположностей, которые в ранних письменных текстах человеческого рода обозначались этими двумя понятиями. Это еще примитивные, многое охватывающие понятия; они охватывают как счастье и беду, так и порядок и его нарушение, испытываемые человеком или создаваемые им самим. Так обстоит дело и в раннеавестийских текстах и в библейских книгах до пророков, к которым относится и разбираемый нами текст. В терминологии современного мышления то, что имеется здесь в виду, можно описать как достаточное сознание противоположности всего мирского бытия, а следуя библейской вере в сотворение мира – как достаточное сознание присутствующей в творении скрытой противоположности.

Однако полное понимание возможно только в том случае, если мы, невзирая на основную концепцию всей ветхозаветной теологии и антропологии, т. е. невзирая на изначальный факт подобия Богу и утверждаемый факт "близости" к нему (Пс. 73:28), будем для познания добра и зла помнить о различии и дистанции между Богом и человеком. Такое знание, которое исконно присуще Богу, и знание, которое магически добыто человеком, далеки друг от друга, как небо и земля, как края пропасти. Богу ведомы противоположности бытия, возникшие в акте его творения, он объемлет их, но они его не касаются, он бесконечно превосходит их, но вместе с тем знает их, он непосредственно оперирует ими (таково, по-видимому, исконное значение еврейского глагола "познавать": находиться в непосредственном контакте) как противоположными полюсами бытия мира. Ибо таковыми Он их сотворил. Мы можем считать, что это позднее библейское учение (Ис. 45:17) в элементарном виде уже было известно нашему повествователю. Так, Бог, стоящий над всякой противопоставленностью, оперирует с положенными им противоположностями добра и зла; и частицу этого своего исконного знания их он, что следует из слов "как один из Нас" (Быт. 3:22), как будто бы передал "сынам Божиим" (6:2) вследствие их участия в деле творения (1:26). Совершенно иное по своей сущности "познание" обрел человек, вкусив чудесные плоды. Превосходяще-доверительное оперирование противоположностями не дано тому, кто, несмотря на его подобие Богу, участвует только в сотворенном, а не в творении, кто способен лишь к зачатию и рождению, а не к сотворению. Добро и зло, утвердительное и отрицательное состояние существования входят в его живое знание; однако они никогда не могут быть восприняты им одновременно. Он познает противопоставленность, только находясь в ней, а это означает de facto(5)* (поскольку в соответствии с опытом и чувствами в состоянии "нет" человеку может представляться состояние "да", но не наоборот), что он познает ее, непосредственно исходя из "зла", когда он в нем пребывает; точнее, он познает ее, познавая состояние, в котором он пребывает, ослушавшись Бога, как зло, а именно поэтому утраченное им состояние, более ему недоступное, – как добро. Однако оказывается, что процесс в душе человека становится процессом в мире: посредством познания противопоставленности всегда латентно присутствующая в творении противопоставленность прорывается в актуальную действительность: она становится существующей.

Таким же образом первые люди "познают", как только они вкусили плод, что они наги. "И открылись глаза у них обоих": они видят себя такими, какие они есть, но только теперь, когда они себя такими видят, они видят себя не без одежды, а "нагими". Это познание, единственный результат магического вкушения плода, о котором нам сообщают, нельзя достаточно объяснить, исходя из отношений полов, хотя вне этого оно и немыслимо. Конечно, раньше они не стыдились друг друга, а теперь стыдятся не только друг друга, но оба стыдятся Бога (3:10), ибо, подавленные познанием противопоставленности, они ощущают естественное для их состояния отсутствие одежды как нечто злое или дурное или скорее как то и другое одновременно и именно тем самым превращают его в таковое; в противоположность же этому они ищут, желают и создают одежду как хорошее. Люди стыдятся быть такими, каковы они есть, потому, что "познают" свое бытие в его противопоставленности некоему предполагаемому долженствующему бытию; однако теперь оно стало действительно чем-то вызывающим стыд. Очевидно, что быть одетым или неодетым, даже если речь идет о мужчине и женщине, само по себе не имеет ничего общего с добром и злом. Соотнесенность этих состояний с добром и злом создается только человеческим "познанием" противопоставленности. В этом жалком воздействии великой магии "стать подобным Богу" проглядывает ирония рассказчика, как ирония, возникшая из большого страдания за человека.

Но разве Бог сам не подтверждает, что предсказание змея свершилось? Подтверждает, но и самое значительное Его высказывание: человек "стал как один из Нас, зная добро и зло" – сохраняет ироническую диалектику всего рассказа, которая, и здесь это наиболее заметно, идет не от свободно возникшего намерения рассказчика, а вызвана самой темой, полностью соответствующей страданию за человека на этой стадии его развития. Вследствие того, что человек стал принадлежать к тем, кто познает добро и зло, Бог не хочет допустить, чтобы он вкусил от древа жизни и "стал жить вечно". Данный мотив рассказчик, быть может, заимствовал из древнего мифа о зависти и мести богов; в этом случае он получил в такой рецепции совершенно иной, отличающийся от первоначального смысл. Опасение, что человек может уподобиться небожителям, здесь выражено быть не может; мы ведь видели, какую земную окраску имеет это "познание добра и зла" человеком. Выражение "как один из Нас" может здесь носить лишь характер иронической диалектики.

5 * Фактически (лат.). – Примеч. пер.

Однако это – ирония "божественного состояния"(6). Бог, вдохнувший жизнь в человека, созданного им из праха, поместивший его в саду, орошаемом четырьмя реками, и подаривший ему спутницу, хотел и впредь руководить им. Он хотел защитить его от латентной противопоставленности существованию. Однако человек, подчинившись демонии, которую рассказчик передает нам как сотканную из игры и грез, нарушил волю Божию и ушел из-под его опеки и, не зная толком, что он делает, этим своим не реализованным в знании деянием привел латентную противопоставленность к прорыву в самом опасном пункте – пункте величайшей близости Бога к миру. С той поры он обременен противопоставленностью не как необходимостью грешить – об этом, о "первородном грехе", здесь речь не идет, – но как постоянно повторяющейся редукцией к состоянию "нет" и его безнадежной перспективе; он все время будет видеть себя "нагим" и искать листья смоковницы, чтобы сплести из них опоясание. Эта ситуация превратилась бы в совершенный демонизм, если бы ей не был положен предел. Чтобы легкомысленное создание не сорвало, не ведая, что творит, плод и другого дерева и не обрекло бы себя на вечное мученье, Бог запрещает ему возвращаться в рай, откуда он его в наказание изгнал. Для человека как "живой души" (2:7) смерть, ставшая ему известной, есть угрожающий предел; для него, замученного противопоставленностью существа, она может стать гаванью, знание о которой целительно.

Этому строгому благодеянию предшествует предсказывающее изречение. В нем не говорится о радикальном изменении существующего; все сдвигается только в атмосферу противопоставленности. Женщина будет, рожая, для чего она уже подготовлена при ее создании, страдать больше, чем любая тварь, ибо за то, чтобы быть человеком, теперь надо платить, а желание опять стать одной плотью с мужчиной (ср. 2:24) должно сделать ее зависимой от него. Для мужчины же труд, для которого он был предназначен еще до помещения в рай (2:15), станет мукой. Но в проклятье скрыто благословение. Человека направляют из предназначенного ему места на его путь, путь человеческий. То, что это – путь в историю мира, что мир лишь благодаря этому обретает историю и цель в ней, рассказчик по-своему чувствует.

Каин

За рассказом о древе познания в Писании следует рассказ о братоубийстве; он отличается от первого по манере и стилю, лишен иронии и, не останавливаясь на отдельных эпизодах, сжато и сухо повествует о случившемся, сохраняя архаические

элементы, – его язык, безусловно, связан с языком более древним. Именно этот рассказ, а не предыдущий является историей первого "преступления" (4:13) в общечеловеческом смысле, такого, следовательно, которое испокон веку, если оно совершается внутри рода, карается во всех известных нам обществах как таковое. В первом сообщении рассказывается о действии, которое заслуживает наказания не само по себе, а только вследствие непослушания, во втором – о подлинном злодеянии. Каким бы ни был этот рассказ в его первоначальной форме и по своему намерению, глубокий смысл ему придала связь с рассказом о том, как первые люди съели запрещенный плод: такое воздействие, говорят нам, оказывает обретенное человеком "познание добра и зла" в последующих поколениях, – не как "первородный грех", а как возможный лишь перед Богом специфический грех, который делает возможным общий грех перед другими людьми, а тем самым также и перед Богом как их пастырем (2 Сам. 12:13). Деяние первых людей относится к сфере преддверия зла, деяние Каина – к сфере зла, возникшего как таковое только благодаря акту познания. Мы, рожденные поздно, стремящиеся к познанию того познания и одновременно к его преодолению, должны держаться перспективы, возникшей на основании связи обоих рассказов.

Первое, что мы узнаем об изгнанных из рая людях, это то, что человек "познал" свою жену (4:1). Этим словом древние генеалогии обозначают только половые акты, совершенные Адамом и Каином (4:17, 25); можно считать, что это обозначение должно сохранить для нас атмосферу первого "познания"; это не значит, что в половом акте, как таковом, содержится нечто от той насильственно открытой полярности, но он совершается теперь между познавшими, и из этого познания нечто переходит в познание друг друга. Старые и новые экзегеты* неверно проводят в рассказе о "грехопадении" различие между неосвященным богопротивным совокуплением первых людей – в чем, как предполагается, и состояло, собственно говоря, их прегрешение – и их священным, богоугодным союзом; для различий такого рода нет никаких оснований; столь же неверно, что брачные отношения между Адамом и Евой появились только после изгнания из рая. Но здесь характерным для Библии способом, не прямо, а посредством использования определенных* слов, указывается, что их близость после изгнания из рая больше не была такой же, как в раю, что она стала познанной, а значит, она стала подверженной противопоставленности всему мирскому бытию в результате осознания этой противопоставленности.

От этого первого сближения после изгнания из рая возник первый сын людей, и это – первый человек, который становится виновным в прямом человеческом смысле. Согласно Писанию, мать при его рождении для обоснования данного ему имени произнесла странное изречение (4:1), непохожее на все другие слова матерей в Библии при рождении детей. Она говорит, что

6 Так пишет Прокл в своем комментарии к книге Бытия – единственный, кто, насколько мне известно, дает правильную интерпретацию.

* Толкователи текста Священного Писания.

она "произвела" младенца мужского пола с YHWH: таково первоначальное значение этого глагола, о чем свидетельствуют как другие места Библии, так и особенно северносирийский эпос, родственный еврейскому по языку; в этом эпосе мать богов называется их "производительницей", т. е. тем же словом, которым в 4:1 пользуется "мать всего живого" (3:20). Это, очевидно, связано с представлением, что первые роды становятся возможными лишь благодаря особому божественному воздействию, вероятно, при первых схватках, поэтому каждый первенец человека и животного как "разрывающий материнское чрево" (Исх. 13:2, 12, 15; 34:19; Чис. 3:12; 18:15) принадлежит Богу. Однако только здесь непосредственно указывается на то, что Бог сам способствовал появлению на свет первенца и этот первенец есть первый убийца. Лишь позже понятийно сформулированная вера, что Бог помещает человека в мир как несвободное существо, получила здесь свое самое странное и ужасное выражение. Каин и его брат противостоят друг другу в акте принесения жертвы: земледелец Каин приносит в дар плоды земли, а за ним пастух овец Авель – первородных своего стада. Бог принял дар Авеля и не принял дар Каина. Потому ли, что он благосклоннее к скотоводу, чем к земледельцу? Для такого вывода нет никаких оснований. Нельзя это объяснять и тем, что пахотная земля была проклята. Автор, без сомнения, знал о рано известном даре "хлебов предложения" (1 Сам. 21:7). Скорее можно принять во внимание, что в семитских религиях принесение себя в жертву, обязательное, в сущности, для главы рода или племени, в решительные минуты заменяется всегда принесением в жертву животных, а не плодов земли. Но и это нельзя считать здесь главным моментом, так как на это ничто не указывает. Скорее всего, очевидно, имеется в виду, что, как видит Бог, Каин "замыслил недоброе" (Быт. 4:7). Значительно более важно, однако, другое. То, что здесь представлено, кажется мне примером жуткого события, которое Писание понимает как предпринятое Богом искушение. Называется так лишь третье в ряду действий Бога, более радикальное и позитивное, чем два предыдущих, и в противоположность к ним по своему результату также радикально-позитивное, но при этом еще более ужасное, чем они, – это требование к Аврааму принести в жертву сына (22:1); сюда же относится поселение у запретного древа – это искушение, против которого люди устоять не сумели, так же как Каин не устоял, когда его дар не был принят. Бог вступает в разговор с горящим гневом человеком, лицо которого "поникло" или "угасло", так же, как он говорил с первыми людьми после совершенного ими греха; такие разговоры – дыхание библейского повествования. То, что он говорит Каину, состоит из вводного вопроса и назидания, которое, по-видимому, если не считать его вслед за некоторыми комментаторами искажением текста, в своей большей части (10 слов из 15) связано с более ранней традицией и архаично по своему характеру; напротив, заключительные слова, очевидно, предназначены для того, чтобы установить связь с повествованием о рае. Все сказанное Богом можно, предположительно, перевести скорее всего так: "Почему это вызывает твой гнев? Почему поникло твое лицо? Разве не так должно быть: если ты замыслил доброе, терпи, если же ты не замыслил доброе, то у дверей грех, он ищет тебя, но ты победи его". Здесь впервые появляется слово, которого нет в рассказе о грехопадении, – слово "грех", и здесь оно, по-видимому, наименование демона, который по своему существу есть "лежащий" у входа души; он не помышляет о добром, притаился, выжидая, не овладеет ли он ею, ею, в чьей власти все еще победить его. Если понимать слова Бога так, то ими в раннем эпическом Писании Бог действительно взывает к человеку, чтобы он решился на "доброе", а это означает – обратился к Богу.

Однако для правильного понимания чрезвычайно важно точно различать обе ступени или оба слоя, о которых здесь идет речь. Сначала мы находимся как бы в преддверии души. Здесь ясно выступает статическая противоположность, напоминающая авестийскую противоположность "доброго чувства" и "дурного чувства": проводится различие между состоянием души, в котором она хочет доброго, и состоянием, когда она его не хочет, следовательно, не различие между доброй и недоброй "настроенностью", а между доброй настроенностью и ее отсутствием. Только когда мы обращаемся к этому второму состоянию, к отсутствию направленности к Богу, мы проникаем в глубь души, у входа которой встречаем демона. Только здесь мы имеем дело с подлинной динамикой души, как она дается через "познание добра и зла" посредством самоотдачи человека противопоставленности внутримирскому существованию, но здесь – в ее нравственном выражении. От общей противопоставленности, охватывающей как доброе и дурное, так и доброе и плохое, и доброе и злое, мы пришли к ограниченной, свойственной человеку области, в которой противостоят друг другу лишь добро и зло. Эта область свойственна человеку – так мы, позднее рожденные, можем сформулировать это, – потому что она может быть воспринята лишь интроспективно, может быть познана лишь в отношении души к себе самой: зло человек фактически знает только в той мере, в какой он знает о себе самом, все остальное, что он называет злом, не более чем иллюзия; но самовосприятие и самопонимание – чисто человеческие свойства, вторжение в природу, во внутреннюю судьбу человека. Именно здесь и кроется демоническое начало, которое жаждет человека, как женщина мужчину. Для того чтобы у читателя возникла эта ассоциация, надо непосредственно ознакомиться со словами Бога, обращенными к Еве и близкими тому, что Он говорит Каину, лишь исходя из этого, мы приблизимся к толкованию демонического начала в мире. Здесь, у внутреннего порога, уже нет места для настроенности, здесь необходимо вступить в борьбу.

В отличие от первых людей Каин не отвечает на обращение к нему Бога; он отказывается говорить с ним и отвечать ему. Он

отказывается выступить против демона на пороге; тем самым он отдается его "жажде" обладания. Углубление и подтверждение неспособности принять решение есть решение в пользу зла.

Итак, Каин совершает убийство. Он что-то говорит брату, мы не знаем, что именно, уходит с ним в поле и убивает его. Почему? Ни один мотив, в том числе и ревность, не дают достаточного объяснения ужасному деянию. Следует помнить, что это – первое убийство: Каин еще не знает, что существует убийство, он не знает, что можно убить, что, достаточно сильно ударив человека, его можно убить. Он еще не знает, что такое смерть и убийство. Здесь решает не мотив, а повод. В вихре нерешительности Каин ударяет брата в момент сильнейшего раздражения и слабейшего сопротивления. Он не убивает, он убил.

Когда проклятье Божие – опять в словах, которые возвращают нас к проклятью первых людей и выводят за его пределы, – уводит Каина от его пашни в далекий мир, чтобы он был "изгнанником и скитальцем на земле", Бог определяет его судьбу, в которой фактически воплотилось то, что произошло в его душе.

Воображение и влечение

Библейский рассказ о всемирном потопе обрамлен двумя фразами, близкими по словам, но различными по содержанию. Эти фразы надо понимать в их отношении друг к другу. В первом случае (Быт. 6:5) Бог увидел, что "зло человека велико на земле" и что "все образы, порождаемые его сердцем, только злы во все дни", и он раскаялся, что создал человека. Во втором случае (8:21) Бог говорит: он не хочет больше проклинать землю из-за человека, "потому что образ человеческого сердца зол от юности его".