Текст книги "Стрекоза ее детства"

Автор книги: Мартен Паж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Мартен Паж
Стрекоза ее детства

Посвящается Анне, подруге и писательнице

~~~

Впервые улыбка Фио явилась миру в одной из египетских гробниц времен правления 18-й династии. 8 июня 1912 года молодой лорд Далузи покидал долину Дейр-Эль-Бахри у подножия скал близ древних Фив, где велись археологические раскопки. Море белых полотняных палаток, казалось, поглотило землю, и все пространство бурлило из-за бесконечного передвижения самой разнородной публики: восторженных дилетантов и блестящих ученых вперемежку с контрабандистами. От денег, которые лорд Далузи получил у Британского Королевского музея благодаря поддержке своего научного руководителя, знаменитого профессора Ф. Л. Гриффита, почти ничего не осталось, и все, что он мог увезти с собой в Англию, это сокровища, приобретенные у осквернителей могил. Лорд Далузи отер лицо, словно стряхивая с него пыль долгих странствий, и обратил свой взор на север, мысленно уносясь к берегам далекой Англии, к туманному графству Кумбрия с его зелеными холмами и озерами. В тот момент, когда он принял решение тронуться в обратный путь, один из его носильщиков внезапно исчез, утянутый в пустоты пустыни; песок разверзся у него под ногами. Крик стих, когда голова несчастного разбилась о камни десятью метрами ниже. Глаза лорда Далузи загорелись, будто обретя способность отражать солнце – к нему вернулась надежда. С помощью веревки он спустился в образовавшийся провал и обнаружил древнее подземелье. В свете масляной лампы лорд Далузи увидел фреску, на которой были изображены греческий сановник Небамон со своей женой и послушно присевшая между ними дочь. На ее лице неровный свет огня явил улыбку еще не рожденной Фио.

Три года спустя лорд Далузи умер от какой-то загадочной болезни, так и не повидав более графство Кумбрия; умер, бесконечно гордый своим вкладом в египтологию и абсолютно счастливый, несмотря на то что слишком тесное общение с тайнами прошлого, которые он вырвал из забвения в дар потомкам, явно сократило его дни. Но он даже не подозревал, что сумел извлечь из небытия истинное чудо, золото, которое не блестит, бриллиант телесного цвета.

Возможно, улыбка Фио являлась и в более ранних изображениях, фресках других цивилизаций или даже в наскальных рисунках, но о них ничего не известно. Впрочем, если бы и существовал какой-нибудь тоненький каталог произведений искусства, в которых встречается улыбка Фио, то и с его помощью вряд ли удалось бы найти хоть какую-то закономерность в ее появлениях: она встречается в Китае в XIII веке в акварели на шелке Ма Юаня [1]1
  Ма Юань (1170–1260) – китайский живописец. – Здесь и далее прим. пер.


[Закрыть], у Уистлера [2]2
  Джеймс Уистлер (1834–1903) – американский художник.


[Закрыть]в его «Симфонии в белом № 3» и в его портрете Мэджа О’Донога, а потом вдруг у «Девочки в голубом» Модильяни [3]3
  Амедео Модильяни (1884–1920) – итальянский живописец, скульптор, график.


[Закрыть]. Она может затаиться на века, а может родиться два раза за год. Фотография молодой польской партизанки, на голову которой нацистский офицер накидывает петлю, стала последним следом улыбки Фио, перед тем как она осветила лицо своей законной владелицы. И нет ничего странного в том, что ни один искусствовед не догадался проследить генеалогию этой улыбки: чтобы ее увидеть – необходимо ее знать; чтобы ее найти – надо ее любить.

* * *

9 мая 1980 года улыбка Фио преодолела шейку матки своей матери. Это была едва сформировавшаяся улыбка, как будто недоношенная, и, конечно же, только люди серьезные и искушенные смогли бы ее опознать. Она приковывала взгляд, но возникала лишь под определенным углом освещения, в дымке полутьмы, в те моменты, которые не длятся и доли секунды, в глазах тех, кто говорит свои последние слова. Ее тонкие, бледные губы, напоминавшие складку анемичного горизонта и резко контрастировавшие с рыжими волосами, оставались практически неподвижны, даже когда она говорила; но улыбка с них никогда не сходила. Если о ней догадывались, она становилась ослепительной и даже казалась божественной тем немногим, кому дано было разглядеть ее на этом, в общем-то, банальном лице. Неясно, улыбка ли эта рождала иронию, озарявшую лицо Фио, или же наоборот. То была ирония, мягкая, как нож с лезвием из лепестка розы. И если бы мертвые способны были улыбаться, то они улыбались бы именно так.

* * *

18 декабря в 17 часов 30 минут солнце еще не появлялось, но время не стояло на месте. Дождь зарядил с самого утра, вернее с предутренней зари; он хлестал по серым неприглядным улицам, по серым и зеленым скатам крыш, по серым – растрепанным, темным, длинным и коротким – волосам прохожих; он хлестал по зонтам, крышам машин и шлемам мотоциклистов; он хлестал по летящим голубям и спящим клошарам, по газетам, торчащим из киоска, по шеям спешащих трудящихся, по стеклам очков и портфелям школьников.

Он также хлестал по Фио, и так как она не верила в зонты, то промокла насквозь. Она открыла подъездную дверь, ливень продолжался. Скинув болотного цвета пальто на стул, а синий пуловер в кучу грязного белья в углу гостиной, она окончательно пришла в себя, уже сидя на диване в позе лотоса. Она поленилась высушить волосы, поскольку собиралась сегодня мыть голову, и лишь отметила про себя, что дождь любит идти, когда у нее грязные волосы; да и потом, ей просто нравилось чувствовать свою причастность к бушующей за окном стихии. Несколько капель впитал красный диван. Фио принялась было снимать махровым полотенцем с тела и одежды покровы влаги, но они были сотканы из столь тонких ниточек дождя, что в результате она лишь окончательно в них запуталась.

Она вытерла руки о белую майку, встала, пересекла гостиную, остановилась у холодильника и правой рукой взялась за его алюминиевую ручку, но, спохватившись в последний момент, не стала открывать и отдернула руку, словно боясь обжечься. Ее смутила слишком уж безупречная последовательность движений. Поймав себя на привычном жесте, отработанном до автоматизма, она обнаружила, что делает все настолько машинально, что уже не отдает себе отчета в собственных действиях. Холодильник предвидел ее поведение. Предметы быстро привыкают к своему хозяину и без труда узнают претендующих на обладание ими. Посуда вымыта, дымящийся чай поджидает на столике у дивана, но она не помнит, как у нее все это получилось. Повседневность опять набрала силу. Постоянно тренируясь, она, безусловно, облегчала мелкие испытания дня. Но Фио не хотелось, чтобы повседневность была настолько сильна, что часы пролетали бы как минуты; она боялась, чтобы жизнь ее текла как по маслу, лишая ее действия осознанности. Конечно, иногда она пользовалась этим оцепенением – например, когда на душе было тоскливо, – но при этом прекрасно осознавала опасность наркотика, которым является повторение. Фио решительно опустила правую руку, чтобы сбить привычку, и открыла холодильник левой рукой. Холодильник недовольно проворчал. Холод коснулся лица Фио тонкими ворсинками ледяной кисточки. Выбранный ею йогурт упал на пол. Собственная неловкость успокоила. Она подняла помятый йогурт и вернулась на диван.

Ее взгляд остановился на репродукции эстампа Хокусаи [4]4
  Кацусика Хокусаи (1760–1849) – японский живописец и график.


[Закрыть]«Большая волна», которая висела на противоположной стене. Она жила одна в квартире, которая была ей явно велика – ей так и не удалось привыкнуть к пространству, которым она владела. Правда, в этом были и свои преимущества: она могла подолгу не убираться, места все равно хватало. Вещи расползались по всей квартире по воле случая. Одежда рассредоточивалась по спальне, диски собирались возле музыкального центра в гостиной, видеокассеты у телевизора, а книжки, чашки и тарелки разбредались кто куда, размещаясь понемножку по всем комнатам. Однако квартира не производила неприятного впечатления запущенности; напротив, этот хаос обладал особым шармом, напоминая одичавший сад, густо заросший экзотическими растениями, которым позволили расти свободно, без подпорок и преград. Когда появлялась пыль, Фио бралась за уборку: мыла чашки, убирала книжки в шкаф, складывала вещи, ставила ровно диван, подметала и мыла пол, уничтожая хаос и каждый раз начиная с нуля геологию своего мира. Но хаос был настырен и неизбежно возвращался подобно приливу, выбрасывая на поверхность все новых рыб и ракушек, обломки кораблекрушений и медуз. Это не Фио выкрасила здешние стены краской цвета гусиного помета, не она приобрела эту ужасную синюю мебель для кухни со встроенной техникой. Она ничего здесь не выбирала, скорее ей казалось, что не она выбрала эту квартиру, а квартира выбрала ее где-то в магазине, в отделе «квартиросъемщиков». Конечно, она приучила пространство к своему присутствию. Понемногу ее дух заполнил комнаты, окутав даже синеву кухонной мебели, и отныне квартира стала цвета Фио.

Поменяв воду в миске Пелама, Фио уселась на диван пить чай, маленькими глоточками и громко прихлебывая. Это был ее любимый чай – смесь черного чая с цитрусами и какими-то синенькими цветочками, – рекомендованный ей когда-то двумя очаровательными продавщицами «Английской чайной компании». Она пила его без сахара, наслаждаясь чистым вкусом, столь богатым цветами и Китаем, и мысли ее прояснялись. Занятия начинались только 3 января, и, как обычно, она нашла себе нечто поинтереснее, чем повторение пройденного. Сегодня вечером этим «нечто» было ничто, но этого ей хватало с лихвой. Возможно, через пару минут она откроет книгу, скорее всего роман, из тех, что обычно густо населены героями, оживающими под целебным взглядом читательницы, где не существуют кондиционеры, а полумрак так чудесно пахнет печатным словом и где солнце помещается не на небе, а в шести буквах: С, О, Л, Н, Ц, Е. Солнце.

Внезапно ужасная мысль, как паук хищными лапами, сдавила ее душевный покой: воскресенье вылупится из своего кокона менее чем через двенадцать часов. По спине пробежала дрожь. Фио подумала, что однажды стоило бы признать этот день преступным, заключить его в тюрьму или что-нибудь в этом роде. Воскресный день никогда ее не любил. К счастью, в последнее время он стал появляться реже и отнимал у нее не более одного дня в неделю. Вся юность Фио была воскресеньем, одним долгим днем, когда закрыты все магазины, она торчит дома одна, ей нечего делать и, даже если стоит хорошая погода, синее небо все равно имеет какой-то привкус серости.

Взяв пульт, Фио включила музыку, и из старого музыкального центра, стоявшего поперек гостиной, донесся голос Нила Хэннона. Задним числом Фио отметила, что холодильник практически пуст – открывая его, она не обратила на это внимания. А теперь урчащий от голода желудок услужливо отсылал ей картинки голых полок. Нужно идти в магазин. Супермаркет находился в сотне метров от ее дома, на улице Белльвиль, и в принципе это было делом пяти минут, но Фио знала, что больше времени просидит на диване, размышляя о предстоящем мероприятии, чем потребуется на его осуществление.

С тихим упорством и некоторой тревогой, преодолевая себя, она готовилась к столкновению с реальностью, как к спортивному состязанию. И хотя ей явно не хватало «социальной мускулистости», в основном она успешно справлялась со всеми упражнениями, необходимыми для спокойного существования. Привычно раззадоривая себя, она занимала стартовую позицию, чтобы отправиться за хлебом, встретиться с однокурсниками… Револьверный выстрел в голову служил сигналом к старту, и соревнование начиналось. Возможно, по дороге она зайдет повидаться с соседкой Зорой. Они поболтают, постреляют по кухонной стене из маленькой «беретты», целясь без промаха в связи с отсутствием цели. От выстрелов на стене появятся дырки, и она будет все больше напоминать поверхность Луны, правда, прямоугольную и плоскую. Может быть, и так. Или же Фио останется сидеть на своем темно-красном диване, мечтая о некоем будущем, слишком туманном, чтобы стать реальностью, заставляя трудиться свои весьма скромные чаяния и продолжая тренировать их для финальной схватки с реальностью. Во всяком случае, сейчас у нее на сердце оставалось еще много такого, с чем стоило спокойно расстаться, и она далеко не была уверена, что уже разобралась сама с собой. Чай, как обычно, подоспел вовремя и с головой погрузил ее в наслаждение. Фио взяла пачку бумаги, лежавшую на белом потрескавшемся кафеле стола, и принялась записывать всякие важные мысли, приводившие ее в трепет.

В дверь торопливо постучали. Фио удивилась: чтобы попасть в дом, нужно было звонить в домофон или же знать код. А код знали только они с Зорой. Но тут же вспомнила, как на прошлой неделе Зора, забыв-таки этот проклятый код, со всей дури вышибла дверь. Фио даже не успела подняться с дивана, как незваный гость открыл дверь и вошел без приглашения, столь любезно избавив ее от излишнего беспокойства. В своей безграничной вежливости он не стал отвлекаться на извинения.

– Вы Фио Регаль? Ну конечно, вы Фио Регаль.

Когда незнакомец называет тебя по имени, то всегда возникает ощущение, что ты уже не принадлежишь сам себе. Фио сжала в руках чашку, все ее тело напряглось; мужчина приблизился. Она кинула взгляд в левый угол дивана, прикинув, что в случае необходимости успеет запустить руку под подушку и выхватить подаренный Зорой револьвер. Молодой человек выглядел спокойным и уверенным в своем праве беспокоить ее и входить в ее дом без всякого разрешения. Не то чтобы он был наглым или агрессивным, просто он вырос в таком мире, где все двери для него были открыты, и каждый раз они вели его в комнаты, где все любили его и встречали с искренним радушием. Друзья говорили, что он самый очаровательный мужчина в весовой категории до семидесяти пяти килограммов, и, к несчастью, это на самом деле было так.

– Вы из полиции?

– Из полиции? Нет…

– Вы вошли без спросу, – сказала Фио, нахмурив брови и откинув со лба рыжую прядь.

– Поверьте, эта деталь не войдет в историю.

И он добавил, как будто обращаясь к восхищенной толпе: «Для истории не важно, стучались ли вы в дверь и вытирали ли ноги о коврик, она запомнит лишь то, что вы вошли». Он был доволен своей тирадой, которую заучивал в машине всю дорогу, пока ехал сюда. Эта фраза уже была записана в его дневнике, который он хранил во внутреннем нагрудном кармане. Дневнику он уделял исключительное внимание, поскольку однажды его наверняка опубликуют: один издатель, убежденный в блестящем будущем молодого человека – или же, в крайнем случае, его потомков, или же потомков некоторых из его знакомых, – уже заплатил ему солидный аванс за эту книгу.

Фио была поражена изысканной и утонченной красотой его лица. Это качество служило ему визитной карточкой в глазах окружающих и позволяло везде чувствовать себя как дома. В IX веке Ли Йи-Чан учил, что юноши должны в совершенстве овладеть шестью искусствами: музыкой, ритуалом, стрельбой из лука, письмом, арифметикой и искусством управления колесницей. Шарль Фольке обладал внешностью и осанкой, прямо указывавшими на то, что все это он уже постиг. Ему едва исполнилось тридцать лет, но он вел себя так, будто имел позади целые века счастья и славы.

– Знакомство с вами, мадемуазель, это большая честь для меня. Безмерно тронут и польщен.

Он учтиво поклонился, но не телом, а голосом, Фио не смогла бы в этом поклясться, но в искренности его верноподданнических изъявлений ей почудился дурной запашок. Молодой человек попытался поцеловать ее руку. Фио превратила эту странную попытку в легкое рукопожатие.

– Следуйте за мной. ( Он тут же спохватился.) Простите. Не угодно ли вам пойти со мной?

– У вас есть ордер?

– Я от Амброза Аберкомбри, – сказал молодой человек, оскорбленный тем, что его упорно принимают за представителя властей. Он не почувствовал иронии в голосе девушки и протянул ей запечатанное письмо.

Дорогая, толстая бумага. Сломав красную сургучную печать, Фио развернула листок. Он оказался девственно чист: на его кремовой поверхности не было ровным счетом ничего. Девушка улыбнулась молодому человеку и кивнула головой, словно все поняла. На самом деле она не поняла ровным счетом ничего, но незнакомец был так уверен в себе, точно он королевский посланник, и Фио не хотелось его разочаровывать. Она сложила листок и положила его на журнальный столик.

– А вас, простите, как зовут?

Невинный вопрос Фио задел Шарля Фольке за живое, вызвав бурю негодования в самом жизненно важном органе Шарля Фольке – в его гордости; однако предупредительная улыбка не покинула его губ. Он сжал зубы. Но так как это искажало правильные черты его лица и грозило появлением морщин, тут же принял волевое решение, что имеет дело с отшельницей. Это все объясняло. Да, она не знает, кто он, но она наверняка не знает никого вообще. Достаточно взглянуть на ее квартиру: какой беспорядок! Беглым взглядом он окинул книжный шкаф, констатировав в его содержимом практически одни романы; диски и видеокассеты занимали по отдельной полке. Чтобы скрыть неловкость, он подошел к окну и посмотрел на улицу.

– Я Шарль Фольке, – бросил он небрежно.

Благодаря своей наигранной раскованности он оставался непринужденным и естественным в любых обстоятельствах – по крайней мере, так казалось окружающим. Поскольку ликование не озарило лицо Фио, он решил, что это чувство нашло свое выражение в другой части ее тела. Как само собой разумеющееся, он накинул ей на плечи еще влажное пальто и мягко, но настойчиво повлек за собой. Его уверенность в себе и галантные манеры позволяли ему вести себя бестактно, не вызывая при этом протеста у тех, кто становился жертвой подобного обращения. Он был настолько изящен, что если бы даже влепил пощечину, то получивший ее не заметил бы боли, упиваясь красотой его жеста.

Фио не смогла бы сказать, как это получилось, но с ужасом понимала, что попала под его чары. Молодой человек в ее присутствии повел себя так, словно столкнулся с чудесным и редчайшим цветком. Это удивляло Фио, потому что лепестков у нее было немного.

– Мы должны уехать сейчас же. Здесь есть запасной выход?

– Мы в опасности?

– Нет, нет… не беспокойтесь. Это всего лишь вопрос конфиденциальности.

Казалось, Шарль Фольке готов пуститься в объяснения, которые ничего не объяснят. Фио не волновалась, поскольку молодой человек являл собой образец любезности да и сама ситуация была настолько непонятна, что любопытство победило ее обычную недоверчивость. Шарль Фольке спустился по лестнице первым и поспешил распахнуть перед ней дверь, предварительно окинув взглядом улицу. Солнце ослепило Фио. Дождь кончился. Перед домом стоял черный «бентли»; его матовый кузов впитывал солнечный свет, а тонированные стекла искажали отражения. Водитель – короткая стрижка военного, темный костюм, черный кожаный плащ, – поприветствовав их, открыл заднюю дверцу. Шарль Фольке оглядывался, будто чего-то опасаясь. Галантно придержав дверцу, он пропустил Фио в машину и сел рядом. – Они тронулись в путь, проехали улицу Бакст и спустились по улице Белльвиль. Фио обернулась и увидела человека, бегущего за машиной с фотоаппаратом в руках. Если ее собирались похитить, то этого человека вполне можно было принять за сообщника. Ей не было страшно, напротив: воскресенье рассеивалось на глазах, уступая место чему-то загадочному. Лишь вспомнив, что забыла насыпать Пеламу сушеных муравьев, Фио принялась покусывать нижнюю губу.

~~~

Она сидела в классе одна. Другие дети играли во дворе. Фио попросила разрешения остаться внутри, потому что на улице не было дождя, а она забыла дома свой плащ. Учитель пропустил мимо ушей ее объяснения и разрешил, поскольку Фио была ребенком, которому не отказывают; она ничем не выделялась на фоне классных стульев, черной доски и прочих предметов интерьера. Она рано привыкла ничего не делать для подтверждения собственного существования, а потому лишь немногие о нем догадывались.

Бывает такой период в жизни, когда легче составить список того, что не любишь, чем наоборот. Фио рано определилась в своих пристрастиях: в шесть лет она точно знала номенклатуру своего сердца. Каждая буква этого перечня была запечатлена в ней навеки, будто силой землетрясения.

Она любила: родителей и снег.

Она не любила: все, что не являлось ее родителями или снегом. Она не понимала, почему все то, что можно любить, не превращается в ее родителей или в снег. А ведь между тем было из чего выбирать.

Она видела в одной книжке по естествознанию, а также в булочной, что человеческие существа очень долго стареют. Старичок с трясущимися круассанами в руках как-то раз сказал ей, что уже не помнит своей жизни, потому что у него слишком много воспоминаний. Испугавшись самой возможности забвения собственной жизни, в шесть лет она написала свою биографию: «Я гладила кошку, и шел снег». Маленькая Фио была убеждена, что столь богатая и красивая жизнь сможет многому научить мир. Но спустя некоторое время после событий, описанных в ее зеленой тетрадке в малиновую линеечку, небо над Фио изменилось в цвете.

Ее родители познакомились на пересечении револьверных стволов. Романтичное место, чтобы разбить друг другу сердце. Ее маму – которая тогда еще не была ее мамой, – звали Адель. Адель верила в Бога, но не смогла поверить в то, что ей уготована судьба конторской служащей. Школа рассталась с ней в шестнадцать; ее «профориентировали» – профессия встретила ее радушно и, как предполагалось, должна была страстно увлечь. Три года Адель честно отсидела на своем месте, а потом ей осточертели ночи любви в объятиях снотворного, дружеские встречи с бутылкой пива и одежда из разряда «чтоб выглядеть победнее». Ее патрон не был каким-то уж особенным злодеем, а именно таким, каким и должен был быть, то есть не слишком любезным; он обращался со своими подчиненными, как с подчиненными. Мать Фио объяснила ему, что он ошибается. Он усвоил урок, ибо умер с четырехцветной шариковой ручкой в голове. Адель, констатировав, что имеет явные способности к педагогической деятельности, продолжила обучать богатых тому, что бедные существуют, и в безмерной заботе о воспитании облегчила несколько банков, избавив их от золотоносного жира процедурами липосакции банкнот. Полиция выдвинула против нее обвинение в отсутствии диплома о педагогическом образовании, необходимом для работы по ее новой специальности; она выгнала полицию за невоспитанность. Тогда-то папа Фио, которого в ту пору звали Генри, и встретил Адель.

В понедельник утром Адель давала урок в банке. Служащие и клиенты, как прилежные ученики, с чрезвычайным усердием внимали ее словам. И если у них и были подняты руки, то лишь потому, что, по мнению Адель, это усиливало прилив крови к голове и позволяло лучше сосредоточиться. Это было занятие по распределению материальных ценностей, совмещенное с не слишком заумным курсом кейнсианства [5]5
  Кейнсианство – теория государственного регулирования экономики, основоположник Дж. М. Кейнс (1883–1946).


[Закрыть], доступным для всех. Адели удалось увлечь и покорить аудиторию, ее педагогический авторитет был бесспорен. Она не использовала в работе мел (он пачкается), предпочитая револьвер, который удобнее ложился в руку. Обычно урок не затягивался, раздавался звонок, тогда-то и начинался настоящий кавардак. В тот день молодой Генри дежурил в этом квартале. Он служил полицейским вот уже несколько недель, до этого работал плотником, а еще он обожал пить чай. Он выбрал профессию полицейского, поскольку верил, что она заключается в установлении справедливости. Правда, с удивлением обнаружил, что от него требуется лишь применять закон и директивы министерства. Но, несмотря на это, он старался выполнять свою работу как можно лучше и каждое утро, начищая ботинки, весело насвистывал модные мотивчики, настраиваясь на бодрый и радостный лад. Когда он увидел Адель с револьвером, направленным на невинных людей, он в ту же секунду знал, что должен делать: выхватив пистолет, он навел его на невинное лицо Адель. Адель повернулась к нему и ответила тем же.

Из этой ситуации существовало лишь два возможных выхода. Один состоял в том, чтобы спустить курок. Они предпочли опасность и любовь с первого взгляда.

Родители Фио были бесподобны. Ее мать носила короткую стрижку, у нее был маленький шрам под правым глазом, а руки пахли апельсинами. Отец обладал рыжей шевелюрой и удивительным голосом, которым рассказывал всякие истории.

Первую половину своего детства Фио провела с родителями, и это сказочное время сверкало волшебными звездочками, подобными тем, что украшают рождественскую елку, разве что тогда этими звездочками было усеяно все вокруг. Их дружное семейство так или иначе постоянно преследовала полиция, а они ходили в кино. Они меняли внешность, играли в прятки и устраивали пикники, поскольку малышка Фио все это обожала.

В ее детском восприятии такая жизнь представлялась приключением – как в книжках, где все страницы пронумерованы, прошиты и переплетены, все всегда кончается хорошо и все чудовища побеждены. Книга жизни Фио не пережила ареста родителей, и начиная с этого момента уже ничто и никогда больше не было похоже на сказку.

Директриса школы была недоброй женщиной, но полицию вызвала из гуманизма. С самого начала занятий эта маленькая девочка с огненными волосами казалась ей подозрительной, и она все время ждала, что ее опасения подтвердятся. Разглядывая рисунки, на которых Фио изобразила своих родителей, директриса сопоставила их с фотороботами, опубликованными в газетах. Она явилась в комиссариат полиции с рисунками, нарисованными фломастерами. Комиссар констатировал у Фио большой талант к рисованию и потому решил арестовать ее родителей. Когда, полицейские набросились на Генри и Адель, директриса сказала себе, что была права, заподозрив что-то порочное в этой девочке с рыжей головкой. Яблоко от яблони недалеко падает, твердила эта дама, а такие яблоки на рынке никому не нужны.

Тюрьмы напоминали те школы, где когда-то учились родители Фио: одни предназначались для девочек, а другие для мальчиков; тюрем для влюбленных не существовало. Ее папа сидел в Аннеси, а мама во Флери-Мерожи. Судья приговорил Адель и Генри к разлуке: оторванные друг от друга и к тому же лишенные обожаемой дочки, они были обречены. После того как родителей вывели из зала суда, судья велел Фио следовать за ним. Хотя глаза ее застили слезы, она встала, не пошатнувшись. Судейский стол был огромным, и Фио изо всех сил держалась за бретельки комбинезона, чтобы не дрожать. Судья склонил к девочке свое лицо, преисполненное ангельским терпением и сознанием собственного величия. И сказал самым что ни на есть ласковым и умильным голосом: «Ты больше никогда не увидишь своих родителей. Никогда», – и протянул ей конфетку. Фио молча отказалась, устремив на него взгляд, полный неистового желания обрушить на его голову самую сокрушительную часть Вселенной.

И начались для Фио и ее бабушки бесконечные путешествия между двумя тюрьмами в стремлении сохранить связность сторон новой геометрической конфигурации их семьи. После встречи с папой в комнате для свиданий Фио неслась к маме, преодолевая сотни километров, стараясь не дышать, не говорить, не открывать глаз, не мыться, чтобы мама смогла почувствовать присутствие своего мужчины в глазах дочери, а его дыхание на ее руках.

Двадцать третий день июня месяца одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года от Рождества Христова войдет в историю как день свадьбы ее родителей; более ничего существенного в этот день на Земле не произошло, что бы там ни писали газеты. Типиаманн был тюремным священником, он говорил со страждущими, рассказывая сказки о кудеснике, способном преумножить хлеб или излечить слепца. Он развлекал их, описывая загробный мир, где все так красиво и украшено разноцветными гирляндами. Да, заключенные охотно его слушали, и многие из них, чтобы не обижать священника, даже верили в его истории. В свою очередь Типи тоже верил в эти сказки, хотя бы из уважения к своим слушателям. Он знал, что не обладает особым красноречием да и с воображением у него плоховато, но чувствовал, что нужен этим несчастным; а главное, он любил их, поскольку, стоило ему только заговорить с человеком, как он без памяти в него влюблялся.

Типи рассказал историю родителей Фио своей жене, Маринетте, энергичной матушке, которая носила капор, чтобы походить на Фантометту, и отличалась непоколебимым здравомыслием, благоприобретенным в результате автомобильной аварии. Она сразу же приняла решение поженить влюбленных, так как администрация предусматривала свидания для заключенных, связанных священными узами брака. Любовь должна была вызвать тектонический сдвиг, который перенес бы Аннеси во Флери-Мерожи. Но у начальницы тюрьмы во Флери случилась несчастная любовь с шведским физиком, который разбил ей сердце, а потому она всем своим видом являла суровую печаль и в свадьбе отказала. Типи решил обойтись без формальностей, к тому же – сказал он малышке Фио – когда Бог был молод, никаких формальностей не существовало.

23 июня 1986 года, в 13 часов 32 минуты, в тюрьме города Аннеси отец Типи спросил отца Фио, желает ли он взять в жены мать Фио. Отец Фио ответил «да». Он стоял за решеткой, одетый в элегантный костюм, какие еще встречаются в фильмах про английские свадьбы. На нем была серая фетровая шляпа с довольно высокой тульей, обвязанной черной лентой, а в руках – роза, которую он собственноручно вот уже полгода выращивал в своей камере.

После этого Типи с малышкой Фио поспешили к машине, припаркованной на стоянке тюрьмы. Бабушка Фио и Маринетта остались с отцом Фио. За четыре с небольшим часа Типи и Фио добрались до дверей тюрьмы во Флери-Мерожи, прибыв за десять минут до ее закрытия для посещений.

23 июня 1986 года, в 17 часов 50 минут, в тюрьме города Флери-Мерожи отец Типи спросил мать Фио, желает ли она взять в мужья отца Фио. Мать Фио ответила «да». Она была одета в длинное белое платье, украшенное цветами и полосками теней от решетки.

Перед лицом Фио отец Типи объявил в телефонную трубку отца и мать Фио соединенными священными узами брака. Он просунул руку сквозь решетку и надел обручальное кольцо на безымянный палец матери Фио, в то время как в Аннеси Маринетта надевала обручальное кольцо на безымянный палец отца Фио. После этого отец Фио взял трубку и впервые услышал голос законной супруги. Молодые говорили друг другу слова любви до тех пор, пока у них не кончились монетки.

Мать Фио умерла несколько недель спустя от болезни Аддисона. На следующий день отец Фио получил три выстрела в спину от одного из своих бывших коллег за попытку отказаться от аренды камеры. В своем завещании родители Фио просили, чтобы их останки сожгли, а прах развеяли над любым океаном за исключением Индийского – где слишком много акул. Типи и Маринетта отвезли Фио и ее бабушку на скалистый берег и оттуда посыпали волны крошечными угольками, которые ранее лежали в основе архитектуры супружеских тел. Сцена была прекрасной и очень трогательной, пока из ближайшей рощицы не появились полицейские и не оштрафовали их, потому что в соответствии с законом, принятым парламентом пятьдесят лет назад, запрещалось выкидывать прах в океан. Это загрязняло «черные приливы».