Текст книги "Оповiдання"

Автор книги: Марко Вовчок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

VI

Не на шутку я стала тревожиться. Сидит она целый день задумавшись, и слова от нее не добьешься; худеть стала.

– Полечить ее надо, Федя, – говорю, – надо дерновской лекарке поклониться.

А на Дерновке лекарка была умная, знающая. Как услыхала об этом Маша:

– Тетушка, – говорит, – милая, не лечите вы меня – не вылечите!

Что ее слушать, думаю, и таки послала Федю на Дерновку.

Привез лекарку; осмотрела она Машу.

– Недуг ее, видно, от тоски больше, – говорит. (Поглядела на всех на нас.) – Кажись, обижать ее у вас некому; на зазнобушку сердечную еще пора не пришла, – не с глазу ли? Расскажите-ка мне, что вы сами думаете?

– Не знаем, голубушка, – говорю.

Побоялась признаться, что барский глаз сглазил…

– Эх, родные, уж вы не потаите, правду мне скажите, – я вас не выдам.

Так она добродушно это сказала, что я ей и призналась: так вот и так, на барыню я думаю.

– Бывает, родная, бывает, – промолвила старушка.

– С той поры неможешь, касатка? – у Маши спрашивает.

А Маша не то усмехнулась, не то помрачилась:

– С той поры! – ответила.

Покачала головой лекарка, и еще пристальнее поглядела на Машу, и опять головой покачала. Умыла ее и травку какую-то дала. "Ты травку пей-таки, до восхода солнечного".

Провожаю я старушку да и спрашиваю:

– Что, голубушка, чем утешишь меня?

– Да как бог даст! – говорит. – От девочки не добьешься ничего, словно она сама свой недуг-то голубит!

VII

Пристала я к Маше: пей да пей травку!

Скрепя сердце, пила она; ну, а помощи не было: изводится просто девочка – целую зиму мы с нею горевали. С весною, с теплом словно полегчало; цветней стала, в рост пошла. Дивно только мне, что все она будто сонная целый день ходит. Молчу пока, да замечаю. Там уж так пошло, что где она ни присядет, там сейчас и заснет. Беспокоилась я этим, да вижу, девочка все краше да краше, – может, думаю, это недуг выходит, и все молчу себе.

Вот одною ночью – звездно, тепло было – немоглось мне, и я не спала. И вижу, вскочила моя Маша, постояла, прислушалась – все тихо, – и выскользнула в дверь. Сердце у меня забилось… Жду, жду – долго ее нету… Не утерпела я, вышла. На дворе пусто, – где она? Да гляжу на огород, а по огороду что-то белое так и носится, так и вьется… Перепугалась я до смерти.

– Маша! Маша! – закричала.

Она как ахнет, и словно обмерла. Я к ней.

– Что ты тут делаешь?

Схватила ее за руку, привела в избу, Федю разбудила, лучину засветила, смотрю на нее, а она белая-белая стоит. Стали мы допрашивать, укорять; у ней слезы градом.

– Не воспрещайте, родные! Я ведь словно в неволе сижу! Тяжело мне! Часто не спится по ночам; я как выйду, погуляю – полегчает. Никто того не знает, не ведает – беды вам никакой не будет, а мне-то хоть ночью на свет божий поглядеть, хоть дохнуть вольно!..

Речь ее такая живая, торопливая, слезы сыплются.

– Бог с тобою. Маша! – говорю. – Жить бы тебе, как люди живут. Отбыла барщину да и не боишься ничего. А то вот по ночам бродишь, а днем показаться за ворота не смеешь.

– Не могу, – шепчет, – не могу! Вы хоть убейте меня – не хочу!

А Федя только приговаривает: "Быть беде!" Убеждать, уговаривать, – а она нас не словами, горючими слезами молит.

VIII

Ну, мы и не стали перечить: видим, ее не переупрямишь: страшно еще, чтоб чего над собою не сотворила – от нее все станется! И каждую ночь, бывало, гуляет она. Я нарочно подкрадусь, смотрю – то сядет она посидит, то встанет, походит и дохнет так вольно, глубоко. Уж пускай мне господь простит за то, что я ее покрывала! Ведь как жалка она моему сердцу-то была!

Стали мы свыкаться с ее чудесами, со своим горем. Думали, надеялись, что в лета войдет – образумится. Года-то шли, уходили, а утешения нам не было.

На шестнадцатом году как расцвела Маша! Высокая, статная, белая, как кипень, уста алые, глаза ясные, брови дугой – красавица. И хороша, и молода, а как, бывало, мне на нее глядеть-то горько! Что за жизнь ее? Ни утехи, ни радости!

– Ох, Маша моя родная! – говорю ей. – Если б тебя господь от тоски твоей помиловал! Зажилось-то бы как весело! Замуж бы ты пошла…

– Что ж замужем-то! Одинаково! – отвечает.

– Не прогневи ты бога, Маша! Что это ты на себя накликаешь? Ты молись да надейся, бог счастье-талан пошлет.

– Какое счастье! – сказала да горько так усмехнулась.

– Ах, Маша! – говорю. – Да я вот целый век горевала, а все людскому счастью верю, а ты еще недавно из пеленок вышла: тебе ли решать, моя желанная! Есть счастье!

– Есть, – перебила, – да не про нашу честь! И опять усмехается.

– В божьей воле, дитятко! Вот твоя мать покойница нешто не была счастлива?

– То она, – говорит, – а то я…

Слушая такие речи, и Федя стал задумываться, пригорюнился.

IX

В ту пору барыня как-то запомнила про Машу – или уж ей самой надоело ее мучить, – нам жилось поспокойнее. Изредка зайдет кто из соседей или с деревни девушка к Маше забежит проведать ее, и дивуются все, что болеет Маша, а цветет, как маков цвет.

И стали ходить по селу слухи разные: одни говорят, что притворяется Маша, работать господам ленива, а другие – что тут замешалась недобрая сила. Ох, не раз и мне самой приходило это в голову: только молюсь, бывало, заступнице – заступи!

Плачу я, бывало:

– Вот, Маша, что люди про тебя говорят! Она молчит, словно не к ней речь.

– Что ж, дитятко? Тебе, кажись, все нипочем?

– Тетушка! – промолвила. – Есть у меня, может, кручина потяжелей!

А какая, не сказала.

А по деревне ропот: "Мы весь век свой на барщине; уж наши косточки болят, у нас дети калечатся, – некому приглядеть – и старый и малый на работе, а вот Марья дома нежится – что ж мудреного, что краше ее на деревне нету! Белоручки-то всегда пригожи!" (А Маша хоть тосковала, а свежая и пышная такая была.) И кричат: "Что это за болезнь такая, что не сушит, а красит?"

И до барыни этот ропот дошел.

Есть ведь такие люди на свете, что как только им жутко приходится, они и другого под беду норовят: словно им от чужого горя легче станет.

Барыня опять вскинулась на Машу, послала за нею: "Явись сейчас!" – "Не могу, – говорит Маша, – я больна!" Велела Машу силою вести. Повели ее. Барыня ее встречает, – бранит, корит, сама ей серп в руки дает да глазами на нее сверкает: "Выжни мне траву в цветнике! – и стала над нею. – Жни!" Маша как взмахнула серпом, прямо себе по руке угодила; кровь брызнула, барыня вскрикнула, испугалась: "Ведите ее, ведите домой скорей! Нате платочек – руку перевяжите!".

Привели Машу – господи, сумрачная какая! Сорвала с руки барский платочек и далеко от себя отбросила.

– Маша! – говорит ей Федя. – Не след тебе барыню так гневить… Если б это трущовская, ведь давно со света сжила бы!

Маша ничего на братнины слова, только у ней ярче глаза блестят.

– Сердита на тебя, – уговаривает все Федя, – а платочек свой дала, примочку сейчас прислала – пожалела тебя…

– Да, – промолвила Маша, – пожалела! Они, Федя, господа-то твои добрые, что и говорить, – они в головку целуют да мозжок достают!

Вздрогнули мы, услыхавши слова такие.

Х

Вижу я, Федя себе затосковал крепко: где ласковость прежняя, добродушие веселое! Ходит угрюмый: все ему не по нраву, все не по нем; от работы отбился.

– Что, Федя? Что, голубчик? – спрашиваю.

– Да что, тетушка, тоска меня одолевает; просто свет белый не мил!

– Чего тоскуешь-то, Федя? Тебе ли тосковать? Ты ли не молод, не пригож?

– Правду, тетушка, Маша говорит: горемычное наше жигье!

– Что ж, Федя, слезами моря не наполнить!

– Да и слез-то не уймешь, – ответил.

Думала я, думала, чем бы горю помочь, да и надумала.

– Федя, – говорю, – пора тебе жениться, давно пора, дружочек. Коли тебе свои девушки не по сердцу, поехал бы ты на Дерновку, поглядел – там невесты славные!

– Дерновские все вольные, – отозвалась Маша.

– Что ж, что вольные? – говорю, – Разве вольные не выходят за барских? Лишь бы только им жених наш приглянулся.

– Если б я вольная была, – заговорила Маша, а сама так и задрожала, – я б, – говорит, – лучше на плаху головою!..

– Уж очень ты барских-то обижаешь, Маша! – проговорил Федя и в лице изменился. – Они тоже ведь люди божий, только что бессчастные!

Да и вышел с тем словом.

– Маша, – говорю, – дитятко, что ты ему все в уши жужжишь, – запечалила ты его…

– Есть у Феди свои глаза, свои уши, тетушка; сам он свою беду узнает. А ты-то, тетушка, будто не плачешься на свою судьбу? Сладко тебе живется, что ли?

– Эх, дитятко! Поплакала, погоревала я на своем веку – будет с меня! Я уж ни за чем не гонюсь, стара уж я, немощна – мне б только уголок теплый да хлеба кусок, – и довольна я! Не сокрушайся, – говорю, – моя желанная, что пособишь-то? Разве что веку своего не доживешь!

– Да хоть и умру, – промолвила. – Что тут-то мне, на свете-то?

Тоскливо так поглядела и руки заломила.

Поди, сговори с нею! Ты ее развеселить хочешь, а она тебя скорей запечалит.

XI

А Федя все сумрачней да угрюмей, а Маша точно и взаправду начала прихварывать, – на глазах у меня тает; слегла. Один раз я сижу подле нее – она задумалась крепко, – вдруг входит Федя бодро так, весело: "Здравствуйте!" – говорит. Я-то обрадовалась: "Здравствуй, здравствуй, голубчик!" Маша только взглянула – чего, мол, веселье такое?

– Маша! – говорит Федя. – Ты умирать собиралась, молода еще, видно, ты умирать-то!

Сам посмеивается. Маша молчит.

– Да ты очнись, сестрица, да прислушайся! Я тебе весточку принес.

– Бог с тобой и с весточкой! – ответила. – Ты себе веселись, Федя, а мне покой дай.

– Какая весточка, Федя, скажи мне? – спрашиваю.

– Услышишь, тетушка милая! – и обнял меня крепкокрепко и поцеловал. – Очнись, Маша! – за руку Машу схватил и приподнял ее. – Барыня объявила нам: кто хочет откупаться на волю – откупайся, очень дешево отпущу… Молодой барин, слышно, в карты проигрался, так деньги ей до зарезу надобны. Дядя Матвей порешил, что не то пожитки, руку свою правую продам, да откуплюсь. Порешил: на завод наймусь, – не то что службу там всякую отбывать, – камни буду на себе возить… И все согласны, что ему откупиться следует: семья у него – всего жена да мальчишка, как-нибудь биться можно…

Рассказывает Федя, а мы слушаем… Я хочу что-то сказать, да слова не приберу… Вдруг Маша как вскрикнет, как бросится брату в ноги! Целует и слезами обливает, дрожит вся, голос у ней обрывается…

– Откупи меня, родной, откупи! Милый мой, откупи меня! Господи! Помоги же нам, помоги!

Федя уж и сам рекою разливается, а у меня сердце покатилось – стою, смотрю на них.

– Погоди ж, Маша, – проговорил Федя, – дай опомниться-то! Обсудить, обдумать надо хорошенько!

– Не надо, Федя! Откупайся скорей… скорей, братец милый!

– Помехи еще есть. Маша, – я вступилася, – придется продать, почитай, последнее. Как, чем кормиться-то будем?

– Я буду работать, братец! Безустанно буду работать! Я выпрошу, выплачу у людей! Я закабалюсь куда хочешь, только выкупи ты меня! Родной мой, выкупи! Я ведь изныла вся! Я дня веселого, сна спокойного не знала! Пожалей ты моей юности! Я ведь не живу – я томлюсь! Ох, выкупи тдедя, выкупи! Иди, иди к ней…

Одевает его, торопит, сама молит-рыдает! Я и не опомнилась, как она его выпроводила. Сама по избе ходит, руки ломает. И мое сердце трепещет, словно в молодости, – вот что затевается! Трудно мне было сообразиться, еще труднее успокоиться…

Ждем мы Федю, ждем, не дождемся! Как завидела его Маша, – заплакала, зарыдала, а он нам еще издали кричит: "Слава богу!" Маша так и упала на лавку… Долго, долго еще плакала… Мы унимать.

– Пускай поплачу, – говорит, – не тревожьтесь: сладко мне и любо, словно я на свет божий нарождаюсь! Теперь мне работу давайте! Я здорова… Я сильная какая, если б вы знали!

XII

Вот и откупились мы. Избу, все спродали. Жалко мне было покидать, и Феде сгрустнулось: садил, растил – все прощай! Только Маша веселая и бодрая – слезки она не выронила. Какое! Словно она из живой воды вышла – в глазах блеск, на лице румянец; кажется, что каждая жилка радостью дрожит… Дело так и кипит у нее… "Отдохни, Маша!" – "Отдыхать? Я работать хочу!" – и засмеется весело. Тогда я впервые узнала, что за смех у нее звонкий! То Маша белоручкой слыла, а теперь Машу первой рукодельницей, первой работницей величают. И женихи к нам толпой…

А барыня-то гневалась – боже мой! Соседи смеются: "Холопка глупая вас отуманила! Она нарочно больною притворилась. Ведь вы, небось, даром почти ее отпустили?" Барыня и вправду Машей не дорожилась.

Поселились мы в избушке ветхой, в городе, да трудиться стали. Бог нам помог, мы и новую избу срубили. Федя женился. Маша замуж пошла. Свекровь в ней души не слышит: "Она меня, словно дочь родная, утешает – что это за веселая! Что за работящая!" Больна с той поры не бывала.

Федю тоже бог благословил: живет с женою согласно, и я при них живу, детушек нянчу. Два сынишка у него, такие живчики…