Текст книги "Преступления любви, или Безумства страстей"

Автор книги: Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

С этими словами полковник удалился… Окстьерн, заливаясь слезами, последовал за ним… Шатаясь, сделал он шаг вперед… Мы остановили его и в почти бессознательном состоянии отнесли в карету, которая быстро доставила нас в Стокгольм.

Месяц несчастный находился между жизнью и смертью. Когда здоровью его уже более ничего не угрожало, он попросил нас сопроводить его к королю. Монарх приказал нам рассказать обо всем, чему мы стали свидетелями.

– Окстьерн, – обратился затем к сенатору Густав, – вы убедились, что преступление посрамляет человека и унижает достоинство его. Ваше положение, состояние, рождение – все возвышало вас над Сандерсом, однако добродетели полковника поставили его на недосягаемую для вас высоту. Так воспользуйтесь же достойно тем благом, которое он умолял вам вернуть. Я выполнил его просьбу, Окстьерн. Надеюсь, что после полученного урока вы не станете более предаваться свойственным вам разнузданным порокам либо сами немедля определите наказание свое, прежде чем я узнаю о новом проступке вашем.

Граф бросился к ногам властителя своего и клялся, что отныне поведение его будет безупречно.

Он сдержал слово: тысячи поступков, один великодушнее и прекраснее другого, искупили ошибки графа в глазах всей Швеции. Пример его подтвердил мудрость этой нации, определившей, что мстительность или деспотизм владык не всегда способны направить человека на путь истинный, а тем паче удержать его на нем.

Сандерс вернулся в Нордкопинг; жизнь его протекала в полном одиночестве. Каждый день оплакивал он обожаемую дочь свою. В утрате этой его утешали лишь те хвалы, которые, как каждодневно узнавал он, возносили тому, кому он возвратил свободу.

– О добродетель! – часто восклицал он. – Быть может, несчастья мои были необходимы, дабы привести Окстьерна в храм твой! Если так, то пусть это послужит мне утешением. От преступлений этого человека пострадал лишь я, благодеяниями же его воспользуются многие.

Флорвиль и Курваль, или Неотвратимость судьбы
Новелла

Господину де Курвалю только что минуло пятьдесят лет; бодрый, отличавшийся завидным здоровьем, он вполне мог рассчитывать прожить еще лет двадцать. Первая жена принесла ему одни лишь неприятности, так что, хотя она уже давно оставила его, у него надолго пропала охота иметь дело с женщинами. Но, полагаясь на достоверные источники, сообщившие о ее смерти, он неожиданно решил вступить в брак во второй раз, избрав женщину достойную, способную покладистостью нрава своего и обходительными манерами заставить его забыть о первой неудаче.

Господин де Курваль был столь же несчастен в детях, как и в супруге. Дочь потерял он в нежнейшем ее возрасте; сын, по достижении пятнадцати лет, так же, как и жена, покинул его, дабы, следуя печальному примеру матери, предаться недостойному разврату; и господин де Курваль, как мне известно, считая, что уже ничто не способно привязать его к этому чудовищу, намеревался лишить его наследства и оставить все свое достояние детям, рожденным от новой супруги, найти которую он стремился страстно.

Господин де Курваль имел пятнадцать тысяч ливров ренты. Будучи некогда расторопным дельцом, теперь вкушал он плоды трудов своих и проживал состояние свое, как подобает порядочному человеку, в окружении небольшого числа друзей, искренне его уважавших и любивших. Найти его можно было в Париже, где он занимал хорошенькую квартирку на улице Сен-Марк, но чаще всего проводил он время в маленьком очаровательном поместье неподалеку от Немура, где жил добрые две трети года.

Этот честный человек доверил свои намерения друзьям и, получив одобрение их, попросил немедля разузнать среди знакомых, не знает ли кто женщину лет тридцати-тридцати пяти, вдову или девицу, соответствующую его желаниям.

Уже на следующий день к нему явился один из друзей и сообщил, что, кажется, нашел то, что ему подойдет.

– Девица, предлагаемая мною, – сказал ему друг, – имеет два недостатка. Я должен начать именно с них, дабы потом утешить вас долгим перечнем ее добродетелей. У нее нет ни отца, ни матери, и никому не известно, ни кто они были, ни когда утратила она их; знают единственно лишь, что она приходится кузиной господину де Сен-Пра, человеку известному. Он любит и почитает ее и, несомненно, сможет наиболее беспристрастно представить и ее недостатки, и ее достоинства. От родителей не имеет она ничего, но от господина де Сен-Пра она получает пенсион в четыре тысячи франков; в его доме она была воспитана, там же прошла ее юность. Вот первый недостаток; перейдем ко второму, – объявил друг господина де Курваля, – любовная связь в шестнадцать лет, рождение ребенка, о судьбе которого ничего не известно; отца ребенка она более никогда не видела. Вот все пороки; теперь речь о достоинствах.

Мадемуазель де Флорвиль тридцать шесть лет, однако выглядит она не более чем на двадцать восемь. Трудно представить себе лицо более приятное и привлекательное: черты его нежны и благородны, у нее белая, словно лилия, кожа, каштановые волосы ее ниспадают до земли, ее свежий рот изящной формы напоминает весеннюю розу. Она довольно высокого роста, но столь прекрасно сложена, столь грациозна в движениях своих, что о нем забываешь, хотя, не будь вышеупомянутых достоинств, внешность ее могла бы показаться несколько грубоватой. Ее руки, шея, ноги прекрасно вылеплены, и красота ее такова, что долго не поддается увяданию. Что же до поведения ее, то излишняя ее строгость может не прийтись вам по вкусу: она не любит общества, живет крайне уединенно, очень набожна, чрезвычайно ревниво относится к обязанностям, выполняемым ею в монастыре, где она проживает. И если тех, кто ее окружает, она поражает своим благочестием, то тех, кто видит ее впервые, чаруют ум ее и мягкий характер… Словом, это настоящий ангел, спустившийся в мир, которого Небо предназначило составить счастье вашей старости.

Господин де Курваль, в восторге от предстоящей встречи, попросил друга как можно скорее предоставить ему возможность увидеть ту, о ком шла речь.

– Происхождение ее меня ничуть не беспокоит, – говорил он, – жизнь ее чиста, и что мне за дело до тех, кто дал ей ее? Приключение, пережитое ею в шестнадцать лет, также мало волнует меня: она искупила эту ошибку многими годами достойной жизни. Я женюсь на ней, будучи вдовцом. Решив связать судьбу с женщиной тридцати-тридцати пяти лет, неразумно было бы рассчитывать, что та будет девственна. Таким образом, меня все устраивает в вашем предложении, и мне остается лишь поторопить вас представить мне эту особу.

Друг господина де Курваля очень скоро смог удовлетворить его просьбу. Через три дня он пригласил его к себе на обед, где присутствовала и сия девица. С первого же взгляда нельзя было не попасть во власть ее очарования: внешность ее напоминала облик Минервы, преображенной рукой Амура. Так как она знала, о чем пойдет речь, то поведение ее было еще сдержанней, чем обычно, а благопристойность, скромность, изысканные манеры в соединении с многочисленными физическими достоинствами ее внешности, с мягким обхождением, умом справедливым и глубоким в одночасье вскружили голову бедняге Курвалю, бросившемуся умолять друга способствовать скорейшему заключению соглашения.

Они встречались еще два или три раза, то в том же доме, то у господина де Курваля или у господина де Сен-Пра, и наконец мадемуазель де Флорвиль, постоянно поторапливаемая, объявила господину де Курвалю, что ей необычайно лестна та честь, которую он собирается ей оказать, но щепетильность не позволяет ей ничего предпринимать до тех пор, пока она сама не поведает ему обо всех своих приключениях.

– Вам рассказали не все, сударь, – сказала эта очаровательная девица, – и я не могу принять ваше предложение, прежде чем вы не узнаете все доподлинно. Я слишком ценю ваше расположение, чтобы рисковать утратить его однажды, ибо я, без сомнения, лишусь его, если, воспользовавшись вашим неведением, стану вашей женой, в то время как, знай вы все, вы, быть может, не сочли бы меня достойной того.

Господин де Курваль заверил ее, что ему все известно, но только ему надлежит тревожиться о заботах ее, а если он имел счастье ей понравиться, то тем более ей не о чем волноваться. Мадемуазель де Флорвиль стояла на своем. Она решительно заявила, что не примет предложения, пока господин де Курваль не будет полностью осведомлен обо всем, что относилось к ней. Следовательно, надо было выполнить это условие. Господину де Курвалю удалось лишь заручиться обещанием мадемуазель де Флорвиль приехать в его немурское поместье, где все будет готово для предстоящего бракосочетания, столь им желаемого, и после того как он выслушает ее историю, она на следующий день станет его женой…

– Но, сударь, – возразила эта достойная девица, – ведь все приготовления могут оказаться напрасными, зачем же тогда лишние хлопоты?.. А если я смогу убедить вас, что не создана стать вашей женой?..

– Именно этого вы никогда мне не докажете, мадемуазель, – ответил честный Курваль, – бьюсь об заклад, что в этом-то вам не удастся убедить меня; поэтому, умоляю вас, едемте, и не перечьте мне.

Решение Курваля было непоколебимо; все было улажено, и они уехали в поместье Курваля. По требованию мадемуазель де Флорвиль они отправились туда одни. То, что должна была она сообщить, предназначалось лишь тому, кто пожелал навсегда соединить с ней свою жизнь. Поэтому никто из друзей не сопровождал их. На следующий день после прибытия эта красивая и обаятельная особа, попросив господина де Курваля выслушать ее, поведала ему о своих злоключениях в следующих словах.

История мадемуазель де Флорвиль

Намерения, питаемые вами по отношению ко мне, сударь, требуют, чтобы вы безотлагательно выслушали меня. Вы видели господина де Сен-Пра, родственницей которого меня считают; он сам благоволил подтвердить вам это. Однако относительно моего происхождения вас ввели в заблуждение. Мне ничего не известно о рождении моем, мне не удалось узнать, кому я обязана своим появлением на свет. В возрасте нескольких дней меня нашли в колыбельке из зеленой тафты у порога дома господина де Сен-Пра. К пологу колыбели было привязано письмо без подписи, в нем было следующее:

«Вы женаты уже десять лет, а у вас все еще нет детей. Удочерите этого младенца, в его жилах течет благородная кровь. Это плод брака, освященного церковью, а не богопротивного сожительства: рождение законно. Если девочка вам не понравится, отдайте ее в приют. Не пытайтесь разыскивать родителей ее, вас постигнет неудача. Сообщить более не представляется возможным».

Честные люди, к которым меня подбросили, тотчас же приняли меня к себе, воспитали, с превеликим тщанием заботились обо мне, и я могу утверждать, что обязана им всем. Так как в письме имени моего не указали, госпожа де Сен-Пра решила назвать меня Флорвиль.

Едва мне исполнилось пятнадцать, как я имела несчастье пережить смерть своей покровительницы. Горе мое, причиненное этой потерей, не поддается описанию. Она так любила меня, что перед самой смертью обратилась к мужу с просьбой обеспечить мне пенсию в четыре тысячи франков и никогда не оставлять меня своими заботами. Обе просьбы были добросовестно выполнены, а господин де Сен-Пра совершил еще одно благодеяние, признав меня родственницей своей жены, и уже в этом звании выступала я в документе, вам предъявленном. Однако господин де Сен-Пра дал мне понять, что я не могу долее проживать у него в доме.

– Жена моя умерла, я же еще не стар, – сказал мне сей добродетельный человек. – Наше проживание под одной крышей породит множество кривотолков, коих мы вовсе не заслуживаем. Ваше счастье и репутация ваша мне дороги, и я не хочу омрачать ни одно, ни другое. Нам надо расстаться, Флорвиль. Но я никогда не оставлю вас, я даже не хотел бы, чтобы вы покинули мою семью. Сестра моя, проживающая в Нанси, вдова; я отправлю вас к ней. Ручаюсь за ее доброе к вам расположение, как за свое собственное. Находясь у нее в доме, вы, по существу, все время будете у меня на виду, и я смогу заботиться о дальнейшем вашем воспитании и устройстве.

Я не могла без слез слушать его. Эта новость многократно усугубила горе, испытываемое мной после смерти моей благодетельницы. Однако, убежденная в истинности доводов господина де Сен-Пра, я решила последовать его совету и уехала в Лотарингию, сопровождаемая одной особой, местной уроженкой, которой меня поручили и которая передала меня с рук на руки госпоже де Веркен, сестре господина де Сен-Пра, в чьем доме мне предстояло жить отныне.

У госпожи де Веркен царили иные, нежели у господина де Сен-Пра, нравы: если в доме господина де Сен-Пра в почете были скромность, набожность и благонравие, то ветреность, безудержная жажда наслаждений и вольномыслие нашли себе приют в доме госпожи де Веркен.

С первых же дней госпожа де Веркен уведомила меня, что ей не нравится мой унылый вид. Для девушки, выросшей в Париже, просто неслыханно столь неуклюже вести себя в обществе, до смешного воздержанно… и, если я желаю ужиться с ней, мне следует изменить свое поведение.

Подобное начало встревожило меня. Я не пытаюсь выглядеть в ваших глазах лучше, чем я есть на самом деле, сударь, но все, что противно приличиям и религии, никогда не вызывало во мне одобрения. Я всегда выступала противницей того, что оскорбляло добродетель, а порочные затеи, в которые меня вовлекли помимо моей воли, пробудили во мне столь тяжкие угрызения совести, что, признаюсь вам, возвращение в общество меня вовсе не радует. Я не создана для светской жизни, ибо в ней я чувствую себя невежественной дикаркой. Полнейшее уединение более всего созвучно складу моей души и наклонностям ума.

Подобные мысли, однако еще недостаточно окрепшие для тогдашнего моего возраста, не оберегли меня ни от дурных советов госпожи де Веркен, ни от пороков, в объятия которых коварные речи ее неминуемо должны были меня завлечь. Я постоянно пребывала в окружении общества, предающегося шумным увеселениям; примеры и наставления, получаемые мной, возымели свое действие. Меня уверяли, что я хороша собой, и я была столь дерзка, что, на свое несчастье, поверила этому.

В то время в Нанси, столице Лотарингии, квартировался Нормандский полк. Дом госпожи де Веркен всегда был открыт для его офицеров. У нее в доме собирались и все молодые женщины города. Там завязывались, разрывались и начинались новые интриги, обсуждаемые затем всеми городскими жителями.

Вероятно, что господину де Сен-Пра неведома была и половина поступков этой женщины: иначе как мог он, будучи самых строгих правил, решиться отправить меня к ней? Подобная мысль сдержала мой порыв пожаловаться ему. Надо ли объяснять дальше? Порочный воздух, коим приходилось мне дышать, начал разъедать мое сердце, и, попав в ловушку, словно Телемак на острове Калипсо, я должна была погибнуть без наставлений Ментора [11]11
  Намек на известный роман Франсуа де Фенелона (1651–1715) «Приключения Телемака» (1699). – Примеч. пер.


[Закрыть].

Бесстыдная Веркен, уже давно искавшая способ моего совращения, однажды спросила меня, действительно ли я приехала в Нанси с сердцем, не отягощенным разлукой с оставшимся в Париже любовником.

– Что вы, сударыня, – ответила я ей, – у меня даже в мыслях не было тех пороков, в коих вы меня подозреваете, и господин брат ваш может поручиться за мое поведение.

– Пороки! – перебила меня госпожа де Веркен. – Единственный ваш порок – это то, что в вашем возрасте вы все еще невинны. Но надеюсь, что скоро вы от него избавитесь.

– О! Сударыня, разве можно мне выслушивать подобные речи от столь почтенной женщины?

– Почтенной?.. Ах, ни слова больше! Заверяю вас, дорогая, что почтение относится к тем чувствам, которые я менее всего хочу пробудить в других. Я хочу внушать любовь… а отнюдь не почтение! Чувство это пока еще не пристало моему возрасту. Бери с меня пример, дорогая, и ты будешь счастлива… Кстати, ты обратила внимание на Сенваля? – добавила эта сирена, напомнив мне о молодом офицере семнадцати лет, часто бывавшем у нее в доме.

– Не более, чем на других, сударыня, – ответила я. – И смею вас заверить, что он, как и прочие мужчины, мне глубоко безразличен.

– Но это-то и глупо, маленькая моя дурочка. Я хочу, чтобы отныне мы вместе приумножали победы наши… Надо, чтобы ты соблазнила Сенваля: он – мое творение, я взяла на себя труд образовать его. Он любит тебя, надо его заполучить…

– Сударыня! Увольте меня от этого! Клянусь вам, что ни один мужчина не кажется мне достойным внимания.

– Но так надо, я уже обо всем договорилась с его полковником, моим дневнымлюбовником, как тебе известно.

– Умоляю, не принуждайте меня, я не нахожу в себе ни малейшей склонности к удовольствиям, столь вами ценимым.

– Пустяки! Это пройдет! Когда-нибудь они понравятся тебе так же, как и мне; очень просто не ценить того, чего не знаешь, и уж совсем непозволительно не знать того, что создано для наслаждения нашего. Одним словом, все решено: сегодня вечером, мадемуазель, Сенваль признается вам в любви. Извольте, не заставляйте его томиться слишком долго, иначе я рассержусь на вас… весьма серьезно.

В пять часов собралось общество. Так как было очень жарко, все вышли в сад и, разбившись на группы, разбрелись среди деревьев. Все было подстроено так, что господин де Сенваль и я остались вдвоем, не сумев примкнуть ни к одной из групп.

Нет нужды говорить вам, сударь, что сей любезный и остроумный молодой человек без промедления открыл мне свою страсть, и я также почувствовала необоримое влечение к нему. Когда же затем я стала искать причины возникшей у меня симпатии, то совершенно запуталась. Мне казалось, что склонность эта не является обычным чувством: некая завеса скрывала от меня истинный характер ее. С другой стороны, когда сердце мое устремлялось к нему, словно некая могучая сила удерживала меня. И в этой сумятице… в вихре налетавших и мчащихся прочь чувств я не могла найти ответ, должно ли мне любить Сенваля или надобно порвать с ним навеки.

В распоряжении Сенваля было достаточно времени, чтобы поверить мне свою любовь… Увы, даже слишком много! Я тоже постаралась не выглядеть бесчувственной в его глазах. Он воспользовался моим замешательством, потребовал доказательства чувств моих, я проявила слабость, сказав, что усердие его мне не безразлично, и спустя три дня малодушно дозволила ему насладиться своей победой.

Воистину неисповедима злобная радость порока, торжествующего над добродетелью. Ничто не могло сравниться с восторгами госпожи де Веркен, охватившими ее, как только она узнала, что я попалась в расставленную ею ловушку. Она подшучивала надо мной, веселилась и наконец заявила, что я, сделав сей необычайно простой и дальновидный шаг, могу спокойно принимать любовника своего каждую ночь у нее в доме… Слишком озабоченная своими делами, она не станет обращать внимания на подобные пустяки; тем паче не будет она и любоваться моей добродетелью, ибо ей было совершенно ясно, что я остановлю свой выбор на одном-единственном любовнике. Она же, оказывая услуги одновременно трем любовникам, была невысокого мнения о моей осмотрительности и скромности. Когда я осмелилась сказать, что распутство ее отвратительно и полностью лишено тонкости чувств, что оно низводит пол наш до положения самых гнусных животных, госпожа де Веркен расхохоталась.

– О прекрасная дама из рыцарских времен, – сказала она мне, – я любуюсь тобой и не сержусь. Я прекрасно знаю, что в твоем возрасте утонченное воздыхательство возводится на пьедестал и ради него приносят в жертву наслаждение. Однако для меня это в прошлом: введенные в заблуждение эфемерными признаками возвышенных чувств, мы постепенно сбрасываем их иго, и утехи сладострастия, значительно более реальные, заступают на место восторженных глупостей.

К чему хранить верность тем, кто никогда не соблюдает ее по отношению к нам? Разве не достаточно нашей слабости, чтобы добавлять к ней еще и нашу глупость? Женщина, стремящаяся внести утонченность в любовные отношения, безмерно глупа… Поверь мне, дорогая, меняй любовников, пока возраст и красота позволяют тебе, забудь порожденное фантазией твоей постоянство – добродетель унылую, нелепую и весьма бесполезную – и никогда не навязывай его другим.

С содроганием слушала я эти рассуждения, но понимала, что более не имею права опровергать их. Сомнительное покровительство этой развратной женщины становилось мне необходимым, и я должна была подлаживаться к ней. В этом и заключается фатальная необратимость порока, ибо стоит нам ступить на стезю его, как нас начинают окружать люди, знакомство с которыми ранее вызвало бы у нас лишь отвращение.

Итак, я примирилась с безнравственностью госпожи де Веркен. Каждую ночь Сенваль предоставлял мне новые доказательства любви своей, и шесть месяцев, проведенных в самозабвенном упоении, не оставили мне времени на размышления.

Но вскоре печальные последствия отрезвили меня: я забеременела и от отчаянного своего положения чуть не лишила себя жизни, что весьма позабавило госпожу де Веркен.

– Нужно всего лишь соблюсти приличия, – сказала она мне, – и именно поэтому тебе нельзя рожать в моем доме. Но мы с полковником Сенваля обо всем позаботились. Он даст молодому человеку отпуск, ты же несколькими днями ранее уедешь в Мец. Сенваль последует за тобой, и там, ободряемая им, ты произведешь на свет сей недозволенный плод ваших ласк; затем вы вернетесь сюда так же, как и уезжали.

Пришлось подчиниться. Я уже сказала вам, сударь, что, имея несчастье совершить ошибку, попадаешь во власть первых встречных, соглашаешься на любые предложения. Кто угодно без стеснения может распоряжаться тобой, ты становишься рабой всех кому не лень, ибо, забывшись и пойдя на поводу своих страстей, ты перестаешь принадлежать к роду человеческому.

Все прошло так, как придумала госпожа де Веркен. Через три дня я встретилась с Сенвалем в Меце, у одной акушерки, чей адрес я заблаговременно узнала в Нанси, и там я произвела на свет мальчика.

Сенваль, беспрестанно выказывая мне самые нежные и глубокие чувства, казалось, еще сильнее полюбил меня, как только я, по его словам, удвоила существо его. Он опекал меня во всем, умолял отдать ему сына, поклялся всю жизнь о нем заботиться и решил вернуться в Нанси только после того, как все его обязанности по отношению ко мне будут выполнены.

В момент расставания накануне отъезда я отважилась признаться, сколь я несчастна, совершив проступок, к которому он меня подтолкнул, и предложила ему исправить его, соединив жизни наши перед алтарем. Сенваль, не ожидавший подобного предложения, опечалился…

– Увы! – ответил он мне. – Разве я волен распоряжаться собой? Разве в возрасте своем могу я жениться без согласия отца? Чем станет брак наш, если не будет на него родительского согласия? И к тому же вряд ли я для вас подходящая партия: будучи племянницей госпожи де Веркен (а таковой меня считали в Нанси), вы можете претендовать на лучшую. Поверьте мне, Флорвиль, для нас обоих благоразумнее будет забыть обо всем, что произошло.

Подобные слова были для меня неожиданны, и я с горечью ощутила весь ужас прегрешения моего. Гордость помешала мне ответить, но боль от этого стала еще горше. Если что-либо и оправдывало мое поведение в моих собственных глазах, то это, сознаюсь вам, надежда исправить свой поступок, сочетавшись браком со своим любовником.

Доверчивая душа! Я даже не помышляла – а, несмотря на развращенность свою, госпожа де Веркен, без сомнения, обязана была бы остеречь меня, – не могла вообразить, что можно для забавы соблазнить несчастную девушку, а затем бросить ее, и законы чести, столь почитаемые среди мужчин, не будут иметь никакого действия применительно к нам. Я не знала, что слабость наша может узаконить столь жестокое оскорбление, которое, будучи нанесенным мужчиной мужчине, могло быть смыто только кровью. Таким образом, меня одурачил и принес в жертву тот, за кого я тысячу раз отдала бы жизнь свою.

Подобная перемена со стороны Сенваля едва не свела меня в могилу. Хотя он не покидал меня и по-прежнему окружал заботами, но о моем предложении более не заговаривал, я же была слишком горда, чтобы еще раз напомнить ему об отчаянном своем положении. Он уехал, как только я встала на ноги.

Решив никогда более не возвращаться в Нанси, уверенная, что видела своего возлюбленного в последний раз, в час отъезда почувствовала я, как душа моя снова истекает кровью. Однако я нашла в себе силы преодолеть отчаяние… Жестокий! Он уехал, растоптал сердце мое, погрузив его в пучину слез, а сам не проронил при этом ни слезинки!

Вот к чему приводят нас любовные клятвы, которым мы имеем глупость поверить! Чем чувствительнее души наши, тем небрежней с нами наши соблазнители… Коварные!.. Чем сильнее стараемся мы удержать их, тем скорее стремятся они расстаться с нами.

Сенваль взял сына и отвез его в неведомую мне деревню… Он отнял у меня отраду самой пестовать и лелеять нежный цветок, расцветший в результате связи нашей. Казалось, он хотел заставить меня забыть все, что могло еще привязывать нас друг к другу. И я забыла или, вернее, думала, что забыла.

Я приняла решение незамедлительно покинуть Мец и более не возвращаться в Нанси. Однако мне не хотелось ссориться с госпожой де Веркен. Она была родственницей моего благодетеля, и этого было достаточно, чтобы я на всю жизнь сохранила к ней почтение. Я написала ей и в изысканных выражениях честно призналась, что не могу вернуться из-за стыда, мучающего меня за содеянное, и просила разрешения отправиться в Париж, к ее брату. Она тотчас же ответила мне, что я вольна делать все, что захочу, и расположение ее ко мне останется неизменным. Она добавляла, что Сенваль еще не вернулся и никто не знает, где он, но с моей стороны глупо огорчаться по таким пустякам.

Получив это письмо, я уехала в Париж, где тотчас же отправилась к господину де Сен-Пра, дабы припасть к его ногам. Слезы, тихо струившиеся по моим щекам, быстро открыли ему причину моего несчастья. Но я была осторожна, обвиняла только себя и не выдала роли сестры его в истории моего падения. Господин де Сен-Пра, как это свойственно простодушным праведникам, нимало не подозревал о распутстве своей родственницы и считал ее честнейшей женщиной. Я не развеяла его заблуждения, и поведение мое, ставшее известным госпоже де Веркен, сохранило мне ее дружбу.

Господин де Сен-Пра попенял мне… укорил, дабы почувствовала я прегрешения свои, а затем простил.

– Ах, дитя мое! – сокрушаясь, мягко сказал этот честнейший человек, столь далекий от ненавистного упоения преступлением. – О, дорогая дочь моя! Ты видишь, во что обходится свернуть со стези добродетели… Путь наш пролегает по этой стезе, ибо добродетель есть неотъемлемое свойство наше, и нет для нас большего несчастья, как утратить ее.

Сравни, сколь спокойна была ты в невинности своей, покидая меня, и в каком мучительном волнении вернулась обратно. Разве мимолетные утехи, кои успела ты вкусить при своем падении, облегчают страдания, терзающие теперь душу твою? Так знай же, что счастье лишь в добродетели, дитя мое, и каковы бы ни были намерения осквернителей ее, им никогда не удастся вкусить ни одной из ее радостей.

Ах, Флорвиль! Поверь мне, те, кто отрицает кроткие эти радости, кто выступает против них, делают это из ревности, из варварского удовольствия сделать и других столь же преступными и несчастными, каковыми являются они сами. Ослепляя себя, они хотят сделать слепыми всех вокруг. Они ошибаются и хотят, чтобы все вокруг также ошибались. Но если бы мы смогли заглянуть к ним в душу, то увидели бы там лишь муки и раскаяние.

Все эти проповедники преступления – не более чем жалкие заблудшие. Среди них нет ни одного, кто был бы искренен, ни одного, кто смог бы честно признать, что смрадными речами его, злокозненными его писаниями руководят лишь его собственные страсти.

Да и кто смог бы хладнокровно заявить, что подрыв устоев морали может остаться безнаказанным? Кто осмелится сказать, что стремление к добру, воздаяние добром не являются истинным предназначением человека? И как тот, кто творит лишь зло, рассчитывает обрести счастье в обществе, главным предназначением которого является беспрестанное умножение благ для всех его членов?

И разве сам он, этот поборник порока, не будет ежеминутно содрогаться, когда удастся ему повсеместно искоренить в душах то единственное, что надлежало непреложно сохранять? Кто защитит его, когда его собственные слуги, утратив добродетель, станут разорять его? Что воспрепятствует жене обесчестить его, если он сам убеждал ее, что добродетель ни на что не годится? Кто удержит руку детей его, если он сам задушил ростки добра в их душах? Кто будет уважать его свободу, его собственность, если он сам внушал правителям: «Безнаказанность сопутствует вам, добродетель же призрачна».Каково же положение того несчастного, будь он супругом или отцом, богатым или бедным, господином или слугой, когда со всех сторон ему угрожают опасности, со всех сторон в грудь его нацелены кинжалы? Но если он сам осмелился отнять у человека те обязательства, что превозмогают его порочность, то не сомневайтесь: нечестивец сей рано или поздно падет жертвой своих ужасных умозаключений [12]12
  «О друг мой, никогда не пытайся развратить того, кого ты любишь, ибо последствия будут непредсказуемы», – сказала как-то одна чувствительная женщина другу, пытавшемуся соблазнить ее. Чудная женщина, спустя малое время ты спасла жизнь этому человеку. Речи твои столь трогательно живописуют душу твою, что мне хотелось бы запечатлеть их дословно в храме Памяти, где добродетель твоя уготовила тебе уголок. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Если угодно, оставим пока религию, обратимся лишь к человеку: кто, поправ общественные устои, окажется столь глуп и поверит, что общество, им оскорбленное, не станет преследовать его? Разве не с помощью законов, создаваемых человеком для своей безопасности, стремимся мы устранить то, что нам препятствует или же наносит вред? Возможно, людская доверчивость и богатство обеспечат злодею видимость процветания. Но сколь недолгим будет его царство! Узнанный, разоблаченный, всеми ненавидимый и презираемый, сможет ли он тогда найти себе приверженцев или сторонников, дабы они утешили его? Никто не захочет знаться с ним. Не имея более ничего, что бы он мог предложить, он будет брошен всеми как обуза. Изнемогая под бременем позора и напастей, не имея более возможности найти прибежище в душе своей, он скоро угаснет в унынии.

Так каковы же безрассудные доводы противников наших? И почему бесплодно их старание унизить добродетель? Судите сами! Они осмеливаются объявлять добродетели призрачными, потому что не все ими обладают, и на этом основании отказывают в реальности всем добродетельным чувствам. Они полагают добродетель несуществующей, ибо различия в климате, в темпераменте побудили к созданию разнообразных преград для обуздания страсти. Одним словом, они считают, что добродетель не существует, потому что она проявляется в тысяче форм. С таким же успехом можно сомневаться в существовании реки, ибо она распадается на множество водяных струй!