Текст книги "Граната в ушанке"

Автор книги: Марк Ефетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Ефетов Марк Семенович
Граната в ушанке

Марк Семенович Ефетов

Граната в ушанке

Повесть

В книгу старейшего детского писателя входят повести: "Тельняшка моряцкая рубашка", "Граната в ушанке". "Последний снаряд". Герои этих повестей – труженики моря, воины нашей армии, молодые рабочие, влюблённые в свой труд.

ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ

Урок начался как обычно. Но минуту назад в классе был шум и гам, а у доски толкали друг дружку два парня. Один, что был пониже, сказал:

– Как дам тебе, Борька!

– А ну дай!

– И дам!

– А я посмотрю.

– И посмотришь...

Вмиг точно вихрь пронёсся: затопало, застучало, зашуршало. Учительница чуть задержалась у двери и вошла, будто и не видела непорядка: все чинно сидели за партами.

– ...Так на чём мы в прошлый раз остановились? – Она сняла очки, протёрла их носовым платком, надела и чуть прищурилась.

– Новгород, – чуть привстав, сказал кто-то с последней парты.

– Новгород... – как бы про себя повторила учительница. – Этому древнему русскому городу более тысячи лет. И что интересно, ребята: там, в Новгороде, такая земля, что сохранились остатки деревянных домов и мощённые брёвнами мостовые, по которым тысячу лет назад ходили новгородцы. В наши дни находят даже обувь древних новгородцев... Сергиенко!.. Борис, ты о чём думаешь? У тебя такой взгляд, точно ты не на уроке, а витаешь где-то в небесах. А?

Борис встал. Он был высокий и чуть сутулился.

– Я думал об отце. Мама в войну извещение получила. Он воевал под Новгородом... пропал без вести.

– Прости, Сергиенко, – сказала учительница, – я ничего не знала об этом. Садись, Боря, садись...

В те годы война уже кончилась. Кто вернулся – живой, тут он, с женой и детьми. Кто погиб, о том говорили – вечная ему слава. А про отца Бориса Сергиенко так-таки ничего не узналось. Говорили разное: "Может, и смерть принял – да там, у врага. Мёртвый там и остался. Может, раненный, в плен попал и там его фашисты замучили".

А Борису хотелось закрыть глаза и увидеть, как там, под Новгородом, воевал отец. Он часто подходил к комоду, где из позолоченной рамки смотрело на него чуть скуластое лицо отца с чёрными, будто вычерченными, бровями.

И как же хотелось Борису побывать в тех местах, где тайна закрыла от него не только отца, но и память о нём! Сколько раз думал Борис о старинном Новгороде, где шёл в атаку его отец, где упал и не поднялся. Может быть, его засыпало землёй от разрыва снаряда и потом не нашли.

Каждый год мать Бориса справляла день рождения мужа, ставила мужу отдельный прибор. А были за столом только двое – она с Борисом. Но мать разговаривала с отцом, будто сидел он напротив, и плакала. Борис обнимал мать, прижимался щекой к её мокрой щеке: "Не надо, мама". А она говорила: "Горечко, сынку, у нас. Горечко. У людей хоть могилка есть, а у нас с тобой ничего. Нема батьки. И где он там, в новгородской земле, никто не скаже... А батька твой был хороший".

ПО-ОТЦОВСКИ

Мать Бориса, Евдокия Андреевна, днём работала в колхозе, а ночи были у неё короткими для сна. Когда спать матери? Ведь сыну надо сварить, сына надо покормить, надо шить, надо постирать. Мало ли забот у матери!

Когда же наваливалась усталость и казалось, нет больше сил, мать Бориса прижималась щекой к щеке сына.

А стал подрастать Бориска и всё больше и больше напоминал своего отца: и ложку держал по-отцовски, и говорил баском, и ноги о половик вытирал так же – рывком, и лицом стал вылитый отец.

И, бывало, услышит мать Бориса шаги в сенцах, зашуршит половик, а она вскрикнет:

"Феофан! Вернулся! Нашёлся!"

А входил Борис. В старом отцовском пиджаке. Высокий, худой. Чуть скулистый. И такой же, как отец, порывистый, быстрый.

В первом классе Борис приходил из школы, хватал ведро – и к колодцу. Мать говорила: "Оставь. Тяжело. Сама принесу". А он: "Ничего, мамочка, я сильный".

Он был добрым и ласковым. Стал старше – голос огрубел и над губой появилась чуть заметная полоска, точно шёрстка. Он был и теперь таким же порывистым и быстрым, но стал уж очень занят собой, будто и не замечал, что вокруг.

"Бориска, что с тобой?"

"Оставь, мама..."

И всё же он был ласковым: приносил матери подарок с получки и даже целовал её. Но как? Торопливо, как бы по обязанности.

А в день рождения отца, которое праздновалось ежегодно, опоздал к ужину, грузно сел за стол, резким движением, молча придвинул к себе миску с едой.

Забыл об отце...

И вот случилось так, что девятнадцатилетний Борис в один день стал как бы вдвое старше. Вчера ещё у него была мать. Она поджидала его к ужину, выглядывая в окно; она хотела рассказать ему обо всём, что произошло за день, поделиться с ним своими радостями и горестями и рассказать ещё о том, что слушала по радио о солдате, который пропал без вести в войну и вот теперь отыскался.

А Борис в тот день торопливо вошёл:

– Мама, покушать!

Не посмотрел на неё, не поднял глаз. А уходя, в дверях сказал коротко:

– Ну, мама, я пошёл.

В то время Борис был увлечён многим: товарищи, футбол, речка...

Нет, в тот день мать Бориса не жаловалась на нездоровье больше обычного. И раньше, бывало, скажет: "Ой, Борисочку, чтось поджимает сердце!" Борис привык к этим словам, как мы привыкаем к "Доброе утро" или "Спокойной ночи". Иногда только он спрашивал: "Может, за доктором сходить?" А мать говорила: "Ничего, отпустит". И отпускало.

А в тот день не отпустило...

В ПОЕЗДЕ

Меньше недели прожил Борис в холодном, опустевшем доме, где всё напоминало маму: в шкафу отглаженные рубашки, в холодных сенях – обед, у печи – тонко наколотые лучинки для растопки.

Неуютно, тяжко стало в доме после смерти матери. Теперь Борис понял, что мать даётся человеку в жизни только раз. Он ведь раньше не думал об этом. Он не был с ней грубым, а только торопливым, невнимательным, занятым всем миром вокруг, кроме неё. Что говорить: теперь он думал о том, о чём очень редко вспоминаем мы, пока живёт на свете самый дорогой для нас человек.

Ещё неделю-другую назад Борис не чувствовал своих лет. Жилось ему легко и, в общем, беззаботно. И вот сразу у него появилось такое чувство, будто за эти несколько дней он прожил многие годы.

Он оставил дом, где родился и вырос, и уехал в далёкий Новгород.

Бывало, мать говорила: "Если жива буду, сын подрастёт – повезёт меня в Новгород. Наш батька там..." Она обрывала фразу: "Батька там..." А Борис про себя заканчивал: "...Наш батька там погиб".

За многие годы он привык к этим словам матери: "Подрастёт сынок..." Слушая эти слова, он как бы перестал их слышать. Но теперь, в поезде, в стуке колёс слышались Борису эти слова о том, что он, когда подрастёт, поедет в Новгород. И он мысленно отвечал матери:

"Еду, еду, еду!"

Это была первая в жизни Бориса поездка в поезде.

На груди в холщовом кармане, сшитом ещё матерью, был аттестат зрелости вечерней школы и трудовая книжка, где значилось, что он два года работал механиком. С аттестатом – права водителя автомобиля.

Железнодорожный вагон – движущийся дом, где все люди быстро знакомятся и даже становятся друзьями. Бывает, за день пассажир расскажет своему спутнику такое, что не рассказал бы и давнишнему знакомому. Но Борис был неразговорчив. Чем ближе было до Новгорода, тем учащённей билось сердце и становилось как-то тревожно, как бывает в предчувствии большого события. Конечно же, попутчики спрашивали Бориса:

– Далеко едете, молодой человек?

И он отвечал:

– К отцу, в Новгород.

Да, у него было такое чувство, что он едет к отцу, что он встретит его. Борис взял с собой все письма отца к матери – их было три. Теперь, спустя много лет, он читал их впервые. И впервые как бы познакомился с отцом, узнал его.

Он любил фантазировать, Борис. И в эти дни поездки в Новгород, лёжа на верхней, чуть покачивающейся полке вагона, он думал и думал об отце и о войне. Бывает же такое – сколько раз в газетах и журналах писали, что человек пропал без вести, а потом через десять, а то и пятнадцать лет вдруг находился. То ли его контузило, и забыл человек своё имя-фамилию, а потом вылечился и вспомнил. То ли после госпиталя узнал, что его семья погибла в оккупации, нет у него никого, и подался человек в другие края. А потом оказалось – ошибка произошла, жива у человека семья. И через много лет люди встречаются, находят друг друга. Да, бывает же такое с другими, почему бы не случиться с ним, с Феофаном Сергиенко. Ведь мама с Борисом бежали из своего села, когда подходили фашисты. Они жили совсем в другой местности, а село их сгорело в войну. Сгорело так, что только печи да трубы остались. И зола да угли. Кто знает, может быть, отец Бориса нашёлся, хотя и числится без вести пропавшим? Запросил о родном селе и узнал: сожжено и Сергиенко там не значатся. Что же было солдату приезжать на пепелище?

И живёт где-то Феофан Сергиенко, может быть раненый, может быть безногий. И не знает, как часто сын слушал о нём материнские рассказы. Про то, как отец, ещё только Борис родился на свет, посадил в садочке яблоньку: "Вырастет сыночек – яблок покушает". И про то, как ночами люльку качал, а мать заставлял спать: "Ты с ним за день намаялась". И про то ещё, какие письма присылал в первый год войны и в каждом письме-треугольничке писал о своём командире и о сыне спрашивал, сынку солдатский поклон посылал и наставления матери: "Не простуди", "Корми – ничего не жалей!". Мать Бориса сколько раз говорила ему: "Хороший у тебя батько. Другого такого на свете нет".

"Нет, – думал Борис, – не может такого быть, чтобы отца не было в живых. Есть он, есть где-нибудь. Вот приеду в Новгород и начну искать его там, где он воевал. Найду батьку, найду обязательно!.."

Раскачивается вагонная полка, храпят во сне попутчики Бориса. Тускло светит маленькая лампочка. Кажется, что под стук колёс и лампочка прикорнула. Вечер только начался, и Борису не спится. Он выходит в коридор и слышит разговоры из открытых дверей купированного вагона. И говорят-то все почти об одном: о космонавтах.

– Не выдумывай про космонавтов, – говорит женщина. – Ложись сейчас же спать! Завтра Новгород рано утром.

– Да, ложись! – хнычет мальчик. – А я тебе говорю, что мне надо дочитать. Вот не лягу, и всё. Не лягу!

Борис не видит этих пассажиров, но капризный голос мальчика раздражает его...

– Да, – говорит мальчик, – заладила одно: ложись и ложись. У тебя всё по минутам!

– Там, на вокзале, не минуты были, а целых полчаса! – возмущается женщина. – Мы ещё дома об этом поговорим. Ты так и не сказал мне, где пропадал. Скажешь?

– Не скажу!

Молчание. Потом Борису послышалось всхлипывание, а может быть, это ветер шуршал в окне вагона.

ВСТРЕЧА С КОСТИКОМ

Борис ушёл к себе, взобрался на полку, но, как ни ворочался, ему не спалось. А заснул – и во сне те же мысли, что наяву: мама.

Среди ночи Борис проснулся, поворочался и понял, что заснуть больше не удастся. Он сполз с верхней полки вниз и осторожно, чтобы не разбудить своих попутчиков, отодвинул дверь.

В коридоре вагона было сумрачно и пусто. Борис подошёл к окну и прислонился лбом к холодному стеклу. В эти мгновения он ни о чём не думал. Он устал от горя, от мыслей, оттого что казнил себя все эти дни, оттого что вдруг вся его жизнь как-то опрокинулась вверх дном...

Когда за спиной Бориса кто-то толкнул дверь купе, он вздрогнул и обернулся.

В коридор прокрался мальчонка, должно быть тот, который спорил вечером с матерью. В сумраке Борис увидел только его силуэт. А мальчик явно не разглядел Бориса. Мальчик крался на цыпочках и, подойдя к столику, на который падал слабый свет плафона, оторвал от стенки откидной стул, сел и, низко склонившись, стал что-то писать.

Борис посмотрел на часы. Стрелки отсекли по циферблату ровно одну четверть: было три часа. Три часа ночи.

"Странно", – подумал Борис. Он испытывал неловкость, оттого что вроде бы схоронился от мальчонки: ведь тот не видел Бориса, считал, что никто не смотрит на него в коридоре вагона.

Чтобы обнаружить себя, Борис кашлянул.

– Ай! – воскликнул мальчишка, быстро повернулся, сорвав с носа очки и зажав их в руке. Другой растопыренной ладонью он накрыл белый листок.

Теперь они смотрели друг на друга – один с недоумением, другой со страхом.

– Ну, чего ты? – сказал Борис.

– Я ничего.

– Переэкзаменовка?

– Нет.

– А что?

– Ничего.

Борис подошёл к мальчонке:

– Да ты не бойся. Тебя как зовут?

– Костик. Я не боюсь. Вы только маме не говорите. Хорошо?

– А где твоя мама?

– В купе. Спит.

– Что ж это ты пишешь? Тайна?

– Ага.

– Ну, Костик, я пошёл. – Борис чуть хлопнул парнишку по плечу. Пиши!

И ушёл.

"Странно, – думал Борис. – Что бы это могло быть? Тайна. Мальчонка сказал это не шутя. Да, тайна. Какая же?"

КОЖАНЫЙ ШЛЕМ

Ещё день назад у Костика Сахарова не было никакой тайны. Бывало, что ему хотелось скрыть от мамы двойку. Но мама всегда почти спрашивала, когда он приходил из школы.

– Как дела?

Костик пожимал плечами, что означало: "А никак". Но мама брала его за плечи и смотрела прямо в глаза, а глаза Костика были за стёклами очков. Это не помогало. Мама говорила одно слово:

– Костик.

И так при этом смотрела, что и без того круглое и красное лицо Костика становилось ещё краснее. И он шёпотом, опустив глаза, произносил тоже одно слово:

– Двойка...

Нет, Костик не умел врать и, конечно же, не мог бы хранить тайну. И надо же было такому случиться, что именно ему выпало узнать тайну и пришлось хранить её! Случилось всё это во время летних каникул, когда Костик поехал с мамой в Москву и пошёл на ВДНХ, как сокращённо называется Выставка достижений народного хозяйства.

На этой самой ВДНХ Костик познакомился с парнишкой в авиашлеме. В тот день была жара, и у тележек с газировкой и у автогазировок стояли очереди. А парень этот был в шлеме из кожи, и ещё у него почти на самой макушке торчали лётчицкие очки.

Про того парня в лётчицких очках Костик решил: задавала. Но вышло, что совсем не задавала. Парень смотрел модель кабины космонавта. А Костик стоял сзади, видел только жёлтую кожу шлема того парня. Конечно, можно было подвинуться чуть в сторону, но Костика, как говорится, взяла злость: "Тоже мне лётчик! Надел шлем и воображает!"

– Эй, ты, – сказал Костик, – подвинься, дай людям посмотреть!

Парень этот сразу же подвинулся и совсем уж неожиданно сказал:

– Простите!

Костик подумал: "Забоялся".

Чем-то непонятным парень этот его притягивал, как магнит железо. И Костик уже от него не отходил. А парень всё высматривал и записывал в тетрадочку – не просто в тетрадь, а в маленькую такую, вроде записной книжечки. И страницы в ней были разделены напополам красной чертой. Раньше Костик таких тетрадок не видел.

– Это у тебя что? – спросил он. – Блокнот?

– Нет, – сказал парень, – тетрадка. Тетрадь для слов.

– Для каких ещё слов?

– Для иностранных. Вот тут, слева, пишется русское слово, а справа иностранное. Как в словаре всё равно. Понял?

Парень этот объяснял всё толково, понятно, вроде бы он был учителем, только как-то у него получалось даже интереснее. Не урок всё-таки...

– А ты тут какие иностранные слова записываешь? – спросил Костя.

– Не слова, а данные.

– Какие ещё данные?

– Эх, ты! Смотришь на корабль космонавта, а ничего не знаешь!

– А чего знать? – спросил Костик.

– "Чего, чего"! – передразнил парень в шлеме. – Из Москвы до Владивостока поездом десять суток, а этим вот кораблём... Ну, скажи.

Костик молчал.

– Десять... – Парень сделал паузу и хитро улыбнулся: – Десять ми-нут. Понял?

– Понял!

– Интересно?

– Интересно!

Костику парень этот нравился всё больше и больше. Ему тоже захотелось узнать данные о космическом корабле, и он спросил:

– А Новгород?

– Что Новгород?

– "Что, что"! Сколько лететь на космическом корабле из Москвы до Новгорода? Автобус идёт восемь часов. А космический?

– Ну, этот долетит за секунды, – сказал парень. – А ты что, новгородский?

– Ага, – кивнул головой Костя.

– Интересно!

– А что интересно? – спросил Костя. – Живу там, и всё. Не всем же москвичами быть.

– Это конечно.

Мальчики уже отошли от кабины космонавта, и парень в шлеме предложил:

– Давай сядем на лавочку.

– Давай!

Костику уже приятно было соглашаться с этим парнем, быть с ним и слушать, что тот говорит. С мамой Костя должен был встретиться у главного фонтана выставки через час, времени хватало.

Они сели на скамейку с той стороны, где была тень от дерева.

– Тебе не жарко в шлеме? – спросил Костя.

– Жарковато.

– А зачем он тебе?

– Так, – сказал парень, – для фасона.

И это понравилось Косте. Он как-то так про себя улыбнулся. То есть виду не подал, а всё-таки улыбнулся. Можно же так. Нам ведь всегда нравится, когда с нами говорят начистоту – что думают, то и говорят. И противно бывает, когда хитрят.

Костя первый спросил, как зовут парня, и протянул ему руку:

– Познакомимся?

Так состоялось знакомство Кости Сахарова и Володи Замараева. Знакомство, которое привело к большим событиям и необычным делам.

ТАЙНА

Володя стянул с головы шлем, вытер мокрое лицо и стал обмахиваться тетрадкой для слов, как веером.

Молчали.

Неожиданно Володя спросил:

– А ты у себя там, в Новгороде, ищешь?

– Что? – удивился Костя.

– Как что? Древности разные!

– А, – сообразил Костик, – старинные монетки, да? Ищу!

– Монетки... А ты знаешь, что можно найти у вас в Новгороде? Ну, говори! Быстро!

Этими последними словами Володя совсем сбил Костю, который не выносил слова "быстро", "скорее" и даже мамино "не копайся". Если его торопили, когда он отвечал урок, всё сразу же вылетало из Костиной головы; если кричали "подавай" или "пасуй" во время футбола, он обязательно бил по своим воротам, а если дома Костя брал в шкафу чашки или тарелки и слышал это "не копайся", – бац, чашка падала на пол. И он сам не знал, как это у него получалось. А тут этот москвич Володя: "Говори! Быстро!"

– А быстро я не могу, – сказал Костя, – я медленный. Вот.

И снова молчали. А потом Костя спросил:

– Что же можно найти у нас в Новгороде?

Володя о чём-то напряжённо думал. Он надел шлем, тут же сдёрнул его и теперь мял в руке. Видно было, что он хочет о чём-то спросить Костю или сказать ему очень-очень важное, но вот не решается. И Костя, сам того не зная, помог Володе.

– А знаешь, – неожиданно для самого себя сказал он, – я могу хранить тайну.

Почему он это сказал? Угадал Володины мысли? А может быть, почувствовал: что-то мучает Володю, что-то мешает ему сказать висящее на кончике языка. Кто знает?..

– Тогда так, – сказал Володя. – Я тебе всё расскажу, а ты мне поклянёшься страшной клятвой, что, если разболтаешь или обманешь меня...

– Что?..

– Всё! – сказал Володя и рубанул по воздуху рукой, будто у него в руках была сабля.

– Клянусь! – сказал Костя.

Володя приказал:

– Повтори семь раз! Ну!

– Клянусь! Клянусь! Клянусь! Клянусь! Клянусь! Клянусь! Клянусь! торжественно произнёс Костя. А про себя подумал: "Будет мне капут".

Володя взял Костю за руку и произнёс тоном приказания:

– Пошли!

Они вошли в боковую аллею, с которой Володя свернул на тропинку. Очевидно, он хотел найти совсем пустынное место. На выставке разыскать такое место было не так-то легко. Но Володя шёл быстро, увлекая за собой Костю до тех пор, пока они не очутились за каким-то недостроенным павильоном. Тут, среди железных бочек и вёдер с известью и коричневой краской, была тишина, людей не видно, и даже шум толпы сюда не долетал. Невдалеке зеленела небольшая рощица.

– Теперь слушай! – сказал Володя.

"КОМАНДОВАТЬ БУДУ Я"

Костя, уже привыкший к тому, что Володя ужас как много знает и обо всём говорит, будто ему сто лет, всё ж таки удивился. Он, Костя, прожил в Новгороде, можно сказать, всю свою жизнь, каждый день ходил мимо старинного кремля и не обращал на него никакого внимания. Висят таблички "Охраняется государством", и всё...

– ...Когда наши отбивали Новгород у фашистов, знаешь, что было? Володя держал Костю за плечи, и Костя думал при этом: "Сильный". – Ну, отвечай!

– А? – будто очнувшись от сна, воскликнул Костя. С ним ведь случалось, что он задумается и забывает обо всём вокруг. – Наши, когда отбивали? Да? Ух, Володька, и бои же были! Жуть! Артиллерия била, "катюши" – гвардейские миномёты. Дальнобойки...

– Хватит! – Володя рубанул рукой воздух. – Не знаешь – помалкивай. Дальнобойки?! Наши издали приказ: "Ни одного снаряда по Новгороду!"

– Ну?!

– Вот тебе, Костя, и ну! Наши брали город, можно сказать, голыми руками. Разведчики ползли по-пластунски – окружали фашистов. Втихаря захватывали охранения. Маскировались на местности. Это ты понимаешь?

– Понимаю, – негромко сказал Костя. Он проникался всё большим и большим уважением к этому парню.

– А почему наши старались не бить по Новгороду, освобождая город, и свалились на фашистов на пять дней раньше, чем те ожидали? Зачем?! Чтобы спасти памятники! Понял?..

– Угу! А ты откуда знаешь? Тебя и на свете не было, когда наши отбивали Новгород у фашистов.

– Ну и что ж, что не было! А у меня брат Женька знаешь кто? Историк. Понятно тебе? Он всё про всё знает. Ты думаешь, церкви и монастыри были, только чтобы людям богом головы дурить? Кто шёл против церковников, того калёным железом пытали, в стены живыми замуровывали. Там, в этих церквах и монастырях, такое делалось... Мне брат рассказывал. И здесь же, в церковных подвалах, были склады всякие: оружие, ядра, золота всякого жуть... Понятно тебе?

– Понятно, – сказал Костя.

Он вспомнил свой родной Новгород: широкоэкранное кино, школу, реку Волхов, а за ним стены монастыря с узенькими, как щёлочки, окошечками. И увиделось ему, как стоит на коленях человек, обросший, оборванный, а его пытают куском железа, и железо это малиновое, как под молотом у колхозного кузнеца.

Костя зажмурился.

– А золото? – спросил он. – Оно тоже было в монастырях?

Володя надвинул на голову шлем, двумя руками как бы пригладил его и сказал, произнося слова медленно и торжественно:

– Ты клятву давал?

– Давал.

– Хочешь союз, чтоб вместе раскрыть страшную тайну?

– Хочу.

– Ты когда едешь домой?

– Завтра. Поезд днём, в два часа.

– Так слушай и запоминай. Записывать ничего не надо. Тайна.

– Тайна! – как эхо повторил Костя.

– Завтра в тринадцать ноль-ноль я буду возле Ленинградского вокзала у справочной будки. Понятно?

– Понятно!

– Я передам тебе записки, по которым начнём поиски. Но если проболтаешься...

– Если проболтаюсь? Нет, ты скажи, чего тогда будет?

– "Чего, чего"! Если ты струсишь, чихал я на тебя. Сам управлюсь. Сам буду искать и сам найду. Кто ищет, тот всегда найдёт.

– Клянусь!

Костя хотел спросить, какие это будут поиски, что искать, где искать и зачем, но побоялся и промолчал. При этом он посмотрел на большие часы, висевшие на столбе, и понял, что мама его уже давно ждёт, а когда мама долго его ждёт, потом ничего хорошего ждать нельзя: мама будет вспоминать, может быть, целую неделю или даже месяц, как он её переволновал, какой он нехороший, распущенный, и всякое такое...

– ...Ты по сторонам не гляди, а слушай! – властно сказал Володя.

Да, была в нём какая-то сила, которая, будто магнитом, притягивала к нему Костика.

– Слушаю! – сказал он. – Только ты, Володя, не кричи на меня. Я медленный.

– Значит, так, Костик. Ещё условие: командиром буду я. А ты будешь писать мне донесения. И чтоб совершенно секретно. Понял?

– Понял!

– Тогда до завтра! – чётко, по-военному отчеканил Володя.

– До завтра! – повторил Костя.

ЧЕСНОКУ ТЫСЯЧА ЛЕТ

В первом классе Володю Замараева называли "Замарашка". Но это прозвище скоро исчезло как-то само собой. Дело в том, что оно подходило к Володиной фамилии, но никак не подходило к его характеру. Ну какой он, право, замарашка, когда даже в поступках – не только во внешности – бывал всегда чистым, честным, прямым. Учительница вызвала его как-то по географии, а он в тот день не приготовил урока. Ему подмигивали и кивали со всех сторон: "Иди, Володька, подскажем. Иди".

А он стоял у парты и, глядя прямо в глаза учительнице, говорил:

– Сегодня я не приготовил урока. Но завтра, обещаю, отвечу на пять... Если вызовете.

Его вызвали на следующем уроке, и он действительно ответил на все вопросы без запинки.

Каждую весну в Володином сердце просыпалось радостное беспокойство. Ему хотелось оседлать коня и взбираться по крутым каменистым тропам так, чтобы закружилась голова, а у лошади из-под копыт скатывались камни и гулко ухали в пропасть. Он мечтал о степных просторах, о бурном море, о бульканье каши на костре, о снеговых вершинах и тёмных пещерах. Он говорил, что хочет быть археологом или геологом, и это была чистейшая правда.

Да, Володя Замараев не умел врать. Но он был великим выдумщиком. С тех пор как Володя начал читать книги, огромный мир раскрылся перед ним. Раньше в его жизни была только комната, где изучено каждое пятнышко на стене и каждая царапина на мебели; был двор, улица, мама-папа – старики Замараевы, как он их называл, брат Женька и знакомые мальчишки дружки-приятели. Всё. А теперь книги, будто огромные окна, провели Володю... в кабину космонавта. И он, Володя, летал в космос, а сквозь страницы другой книги спускался на подводной лодке в глубины океана. Книги не только поднимали его в небеса и опускали в морскую пучину. Книги переносили Володю на двадцать лет вперёд и на тысячу лет назад. Такие книги, где всё было необычно, ему особенно нравились. Они будили воображение, и Володя видел всякие чудеса-необычайности, как можно видеть только во сне или в кино.

В большой степени помогал этому брат Женя...

Если у вас нет старшего брата-студента, вы не знаете, конечно, что студент – самый знающий человек на свете. У медика-студента глаза как рентгеновский аппарат: он видит человека насквозь. Только посмотрит и сразу же скажет: "У тебя, Володя, почечные лоханки не в порядке" или там... "избыток кислотности в желудке". Доктору или даже профессору, для того чтобы определить болезнь – поставить диагноз, – нужны всякие там анализы, расспросы, наблюдения за больным, а студент-медик – раз, и готово. Это я точно говорю, потому что у Жени, Володиного брата, два товарища были медиками. И чего-чего они только не приписывали Володе и его родителям, каких только болезней не придумывали! Но всё, к счастью, оказывалось ошибочным.

Да, студент – это большой научности человек. Он, главное, никогда ни в чём не сомневается. Сказал, и точка!

Вот таким-то студентом и был Женя Замараев.

Со стороны посмотришь – парень как парень. Рубашка в пёструю клеточку, над губой, будто тень, усы только намечаются; щёки розовые, словно он их только что вымыл холодной водой и потёр мохнатым полотенцем. Плечи узкие. В пиджаке ещё куда ни шло, а снимет пиджак, фигура такая, точно рубашка на вешалке. И всё. А между прочим, говорит о себе во множественном числе: "Мы, научные работники". И Володя относится к брату Евгению с должным уважением и даже с почтением.

А как же! Посудите сами.

С тех пор как Женю приняли в университет, его стол превратился в музей. Да что музей – стол чудес! Так называл Володя стол брата. Сколько раз Володя обследовал всё, что было навалено между самопиской – только не карманной, а если вы знаете, такой настольной, что торчит из подставки, и зелёной лампой.

– Жень, – спросил как-то Володя, – а что это у тебя за железка на столе лежит?

– А ты почему знаешь?

– Так просто: проходил – увидел.

– Смотри, тронешь что на столе – отлупцую. Понял? Вот так.

– А я не трогаю. Только глазами смотрю. Глазами можно?

И какой же в это время у Володи был ангельский голосок! Хотя кто знает, как разговаривали ангелы, которых, по правде говоря, и не было. Но, в общем, выспрашивая у брата о всяких всячинах на его столе, Володя был тише, ласковее и воспитаннее любой пай-девочки. Задав последний вопрос можно ли трогать глазами, – он молча ждал ответа.

– Н-да, – сказал Женя, – не твоего это ума дело, но так и быть, расскажу. Это не железки, а луковицы... А ещё точнее – чеснок... Молчишь, не удивляешься?

– А чего удивляться: у тебя на столе что ни возьми, всё удивительное.

"Хитрюга, – подумал Женя, – но парень хоть куда". Он взял железный чеснок, утыканный острыми шипами:

– На, держи!

– Угу! – сказал Володя. – Кусается. Колется.

– Вот в том-то и дело. Раньше, эдак лет пятьсот назад, новгородцы разбрасывали такие железные чесночки на дороге, когда к городу скакала вражеская конница. Понятно?

– Чего понятнее, – кивнул Володя. – Лошади калечили ноги, падали, всадники летели на землю через головы коней, и атака захлёбывалась.

– Ну что у меня за брат! – разводил руки Женя. – Профессор... Нет, нет, клади на место. Вот так. И знай, что такие чесноки сработали ещё раз – во время Великой Отечественной войны. Железные чесноки, рассыпанные по земле, застревали в гусеницах танка и портили их. Слыхал?

– Слыхал.

– Силён ты у меня, Володька, – сказал Женя, – знаешь всё, как профессор! Вот так.

Женя очень любил это "вот так". И, ставя этим в разговоре точку, он проводил пальцем над губой, где намечались усы.

Володя положил на стол железный чеснок и, не поворачиваясь, попятился к двери. Было это в вечернее время, когда веки Володи тяжелеют, а шея отказывается держать голову. Нужна подушка...

"...Головной танк – на исходный рубеж! Огонь!"

Железная луковица не оставляла Володю в покое и во сне: лёжа на одном боку, он беззвучно отдавал боевую команду. Ему виделось, как ползут танки со свастикой и чёрно-белыми крестами, как заклинивают гусеницы и машины начинают крутиться волчком. И наши бьют по ним прямой наводкой. А повернувшись во сне на другой бок, он видел, как скачут всадники в железных панцирях и шлемах, даже лица закрыты железной маской и на руках железные перчатки. Стрелы отскакивают от этих всадников, как мячик от стены. Но вот споткнулся один конь, другой, третий... Всадники летят через голову, остаются распластанными на земле. В таком железном костюме не подняться.

Колючий чеснок сделал своё дело.

А наши конники тут как тут. Мечи так и сверкают. Пики поддевают железные доспехи врага.

"Руби! Коли!"

Только звон слышен – такая идёт рубка...

– ...Володя, вставай! В школу пора! Ты что, не слышишь, как звонит будильник?!

У ВОКЗАЛА

Да, трудно сказать, чья жизнь больше изменилась с тех пор, как Женя поступил на исторический факультет: его, Женина, или младшего брата Володи.

Володя мечтал стать командиром хотя бы небольшого отряда, но так, чтобы ему полагался ординарец, чтобы у него была кольчуга, стальной шлем и тяжёлый меч.

И вот теперь у него оказался уже ординарец – Костя Сахаров-Новгородский, как про себя называл Володя своего нового знакомого.

Мальчики встретились у Ленинградского вокзала в Москве ровно в час дня. Они были так точны, что подошли к будке Мосгорсправки одновременно с двух сторон. Во время этой встречи лишних слов говорено не было.