Текст книги "Хамсин, или Одиссея Изи Резника"

Автор книги: Марк Рабинович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Куда? – машинально спросил я уже понимая, что спрашивать не следовало.

Гречухин так на меня посмотрел, что мне стало страшно. Ничего не ответив, он понесся к краю взлетного поля. Он мчался быстро, но совершенно бесшумно и в его стремительной походке проскальзывало нечто волчье. На мгновение он остановился, достал из-за пояса длинный пистолет и протянул мне.

– Держи! Похоже, что ты в этой инвалидной команде единственный фронтовик. А мне все равно с двух рук не палить.

В оружие я узнал мечту фронтовика – дорогой и редкий люгер-парабеллум.

– Ты только не геройствуй и слушай меня – крикнул особист на бегу – До настоящего волкодава тебе еще сто верст и все пехом.

Он волшебным образом выхватил откуда-то наган и помчался вперед, держа оружие в левой руке и энергично размахивая правой. Быстрой трусцой мы обогнули взлетное поле и ангары с ГСМ, причем капитан все время наклонялся и что-то высматривал. Мне даже показалось, что он принюхивается то ли к чему-то на земле, то ли тянет в себя воздух верхним чутьем, как охотничий пёс. Таким аллюром мы обежали базу по периметру, но ничего не обнаружили. В дальнем конце полосы Гречухин повалил меня за кочку и, пристроившись рядом, начал кидать острые взгляды на дальние края полосы, периодически посматривая вверх. Вдруг он насторожился и, как мне показалось, по-собачьи повел ухом. Наконец и я услышал далекий гул моторов. Теперь время замедлило свой бег, минуты превратились в часы и тянулись медленно и тягуче, как засохшая пастила из жестяной коробки в детстве. Гул моторов нарастал.

– Ничего не понимаю – недоуменно пробормотал особист – Кто же их наводит?

– По радио – догадался я – Они наводят по радио, а на самолетах стоят пеленгаторы.

– Как же мы их возьмем? – растерялся капитан.

– У СМЕРШа что, своих пеленгаторов нет? – удивился я.

– Есть, но только в Полтаве – капитан ударил себя по лбу – Какой же я дурак! Наверное уже поздно! Телефон…

Не договорив, он бросился бежать к командному пункту. И тут раздались негромкие, совсем нестрашные разрывы мелких бомб и сразу, почти одновременно, погасли бессмысленно шарящие по небу прожектора. А капитан все бежал и бежал к белеющему на краю поля посту связи. Ему почти удалось добежать до телефона, когда ночь превратилась в день. Высоко в небе магниевой вспышкой вспыхнул яростный огонь, потом он немного ослаб и загорелся ровным, ярким светом. Вслед за ним так же ярко загорелся другой, третий. Множество ярчайших ламп разорвали ночь и осветили каждую травинку на поле. По прежнему ревели моторы нарастающим гулом, но мне парадоксальным образом казалось, что на базу навалилась тишина. На посту связи, ярко, как днем, освещенный Гречухин кричал что-то неслышимое, судорожно прижимая к уху трубку телефона. И тут разверзлись врата ада…

Разрыв первой же бомба пришелся точно между двух "летающих крепостей", подбросил самолет, и огромный Б-17 казалось сделал попытку взлететь, но не разбегаясь, а с места, как птица, взмахнув крыльями. Взлететь ему не удалось и машина рухнула обратно, развалившись на три части. А бомбы уже ложились одна за другой, встряхивая и разрывая на части американские бомбовозы и наши ЯКи, перемешивая в воздухе крылья, моторы, шасси, советскую и американскую технику. Я завороженно смотрел на это зрелище, вздрагивая от близких разрывов, когда ко мне подбежал запыхавшийся Гречухин.

– За мной! – коротко не то вскричал, не то всхлипнул он – Полтава дала пеленг. Держись метрах в ста за спиной.

Он понесся вперед, а я, помедлив немного, чтобы поотстать, бросился вслед, наскоро передернув затвор люгера. Мы снова мчались вдоль поля, потом повернули налево, углубились в заросли чертополоха, миновали обнаженную войной кладку какой-то кирпичной стены и снова погрузились в чертополох. А за нашей спиной гукали взрывы и горячие волны ночного украинского воздуха подталкивали нас в спину, помогая бежать. Впереди, подсвеченные заревом, засверкали немногие уцелевшие стекла в окнах пригородного села Ивонченцы. И тут раздались негромкие на фоне близких разрывов бомб автоматные очереди и я увидел огоньки на дульном срезе, один справа от нас, другой слева. Особист упал сразу, от первой же очереди, покатился как тюк под уклон холма и остановился там, уткнувшись всем телом в остов сгоревшего грузовика, безвольно раскинув руки, и судорожно сжав в левой свой уже бесполезный наган. Я вскинул пистолет и стал быстро давить на спуск. При каждом выстреле ствол подпрыгивал и было совсем не страшно и даже весело палить в темноту. Мне никто не отвечал, а я все стрелял и стрелял то влево, то вправо, туда где погасли вспышки автоматных очередей и мне вторили раскаты взрывов за спиной. Наконец, боек сухо щелкнул по пустой обойме. За спиной по-прежнему грохотало и стало уже совсем светло то ли от зарева разгоравшихся пожаров, то ли от осветительных бомб. Впереди, раскорячившись неподвижно лежал Гречухин и подозрительно молчала темнота с обеих сторон от его тела. Потом темнота зашевелилась и в ней проявились два зловещих силуэта. Зарево за моей спиной подсвечивало мешковатые маскхалаты и поблескивало на так хорошо знакомых мне пистолет-пулеметах МП-40, почему-то именуемых на фронте "шмайсерами". Две подсвеченные фигуры медленно сближались направляясь ко мне, а мне по-прежнему не было страшно, наверное от шока. Сейчас меня будут убивать, подумал я, наверное зарежут знакомыми мне по фронту егерскими кинжалами. Такими ножами было очень удобно открывать лендлизовские консервы и поэтому они ценились на фронте почти как люгеры. Теперь две темные фигуры слились в одну, двухголовую, с закрытыми пятнистыми капюшонами головами. Очень удобно, подумалось мне, я даже не увижу их глаз. И тут наконец мне стало страшно, смертельно страшно, до мертвецкого холода в сердце. Я отрешенно подумал. что если они сделают еще пару шагов, я умру просто от страха и им даже не придется профессионально резать мне горло. Но резать горло им не дали. Наган стреляет сухо, совсем не страшно и два выстрела слились в один продолжительный кашель. Двухголовая фигура распалась на две, одна сразу повалилась мешком на землю, а вторая, полуобернувшись, успела дать короткую очередь куда-то в небо. Раздался еще один кашель нагана и вторая фигура присоединилась к первой, вновь образовав двухголовое чудовище, но на этот раз – на земле.

– Помоги подняться, пушкарь хренов – раздался знакомый голос.

Еще не отойдя от шока, я механически, как театральный андроид-автомат угловато подскочил к особисту. Капитан лежал, приподнявшись на локте, с наганом, направленным в сторону неподвижных диверсантов. Темные волосы были растрепаны и них застряли соцветия репейников. Еще один репейник почетным орденом прицепился к его гимнастерке, как раз там, где у меня висела медаль "За Отвагу". Фуражка с малиновым околышем осталась где-то там, где сейчас горели "летающие крепости" и детонировали боеприпасы.

– Пятую схватил – услышал я.

Тупо посмотрев на капитана, я увидел темное пятно на боку его гимнастерки и это наконец вывело меня из ступора. Пока я помогал Гречухину подняться, его наган непрерывно, как привязанный, смотрел в одном и том же направлении. Когда мы вместе подошли к двуглавому телу и он послал меня пошевелить носком сапога обоих диверсантов, до меня наконец дошло, что уже второй раз меня используют в качестве приманки. Но, хотя моя голова по-прежнему была как в тумане, претензий к особисту у меня не было. Диверсанты не отреагировали на мой сапог и Гречухин смог наконец опустить свой наган. Теперь можно было осмотреть и перевязать его рану. Вообще-то, останавливать кровотечение грязной портянкой – не самая лучшая идея, но ничего более чистого у нас не нашлось.

– Поверхностная – убежденно сказал капитан, покосившись на свой бок.

Это я уже понял и сам, успокоился и позволил себе наконец оглядеться. Гречухин тоже застыл, пораженный тем же, что и я зрелищем. Горело все: железо разорванных на куски "летающих крепостей", фанера разлетевшихся во все стороны ЯКов, полыхали склады горючего и уныло рвались последние авиабомбы на складе боеприпасов. Огонь подбирался к баракам личного состава, но его никто не тушил. Зато темные силуэты метались на взлетном поле и оттуда раздавались негромкие глухие взрывы, похожие на хлопки петард. Оставив капитана, я бросился было туда, но мне наперерез метнулась знакомая фигура красавца-командующего.

– Назад! Назад! – кричал он, раскинув руки, как будто опасаясь, что я прорвусь через этот импровизированный заслон.

– Назад, мать твою! – повторил он и, вдохнув побольше воздуху в легкие, с силой выдохнул – Там мины-ловушки.

Тут он добавил еще пару слов, которые пилоты обычно употребляют только в воздухе.

– Что там, товарищ генерал-майор? – спросил подковылявший Гречухин.

– Там полный швах, капитан. Немцы отбомбились, как по учебнику, ну а последней волной накидали поганых "бабочек". А наши дураки послали людей, не глядя… Там теперь такое… Такое!

– А зенитчики, что же? – выдохнул капитан.

– Обосрались наши зенитчики – махнул рукой генерал – По полной обосрались. Без прожекторов били, вслепую, ну и попали в белый свет как в копеечку.

– Мы тоже обосрались – хмуро сказал особист – Я-то, дурак, по старинке ракетчиков искал. А у них была радионаводка на земле и пеленгаторы в небе. Опоздали мы, командир.

– Вы их взяли?

– Нет, мы их положили. Но это-то как раз не беда, они все равно смертниками были, без связи и без обратного пути. Никаких таких сведений, никакой радиоигры.

– Понятно – генерал тоже был хмур – Ладно, иди в санчасть, капитан. А ты старлей отведи капитана и бегом ко мне. Будем с союзниками ругаться.

…С Гречухиным мы прощались следующим утром, когда его увозили в Полтаву на недолгую, по его уверению, госпитализацию.

– Как зовут-то тебя, старлей? – спросил он.

– Исаак Александрович – я подумал и добавил – Но для своих я Изя, так ты так и зови.

– Хорошее имя, простое, хоть и не русское. А я вот Федор Игнатьевич. Можешь звать Федором или Федей, как придется.

Мы еще постояли молча, вспоминая прошедшую ночь.

– А парабеллум ты верни, парень – добавил он – Ствол-то на меня записан, хотя пока и ни к чему он мне. Плохо я еще палю с левой, Изя. Но непременно научусь. Ты уж никому не говори, что я два раза стрелял в одного клиента. И еще…

Он ненадолго замолчал, вероятно подбирая слова.

– Скажу тебе как другу, только бога ради, не болтай лишнего…

Капитан еще немного подумал и, как будто решившись на что-то продолжил:

– Тебе при первой возможности стоило бы перевестись куда-нибудь в другое место. А то тут пованивает все больше и больше.

– Так все же Пайпс? – предположил я.

– Он-то само собой. Но и наши не ангелы, ох, не ангелы. Всякие дела могут произойти. Большего ты от меня не услышишь, но мотай на ус…

Санитарный грузовик повез его в Полтаву, объезжая покореженные каркасы сгоревших дотла складов ГСМ, а я уныло поплелся на взлетное поле, где наши техники устало ругались с союзниками и им явно требовался второй переводчик. Вдалеке, в палаточном городке пилотов, хрипло надрывался патефон:

What a show! What a fight!

Yes, we really hit our target for tonight!

Ночь была так темна, так темна

Все объекты разбомбили мы дотла…

Сейчас это звучало насмешкой, потому что не мы и не американцы, а пилоты Люфтваффе разбомбили все цели этой проклятой ночью. А патефон продолжал издеваться:

How we sing as we limp through the air,

Look below, there's our field over there,

With our full crew aboard

And our trust in the Lord

We're comin' in on a wing and a prayer

Вена, февраль 1947

…Мне весело ухмылялся Федор Гречухин, теперь уже не капитан, а майор. Никогда бы не подумал, что так обрадуюсь особисту. На щеке майора краснел плохо зашитый старый шрам, которого раньше не было и я догадался, что Гречухин научился стрелять с левой.

– Какими судьбами, Федор Игнатьевич? – невозмутимо, как мне показалось, спросил я.

– Здорово, Изя. Интересуешься стратегическими секретами? Да не бледней ты так, шучу я. Этими секретами полны газеты.

– Рокоссовский? – догадался я

– Он самый.

Этим действительно были полны все газеты: и наша “Эстерейхише Цейтунг”, и британские, которые я должен был просматривать каждое утро, и местные. К нам в Вену с визитом, а по сути – с инспекцией, должен был прибыть из Польши Главнокомандующий Северной группой войск, маршал Рокоссовский. Интересно, ведь мне до сих пор не приходилось встречать маршалов Советского Союза, наверное потому, что у нас на фронте таких сказочных созданий не водилось. Правда однажды мне посчастливилось увидеть спину маршала Конева еще тогда, когда он был Верховным Комиссаром по Австрии.

– Нам бы с тобой, Изя, стоило отметить нашу встречу – весело говорил Гречухин —, Но боюсь сейчас не выйдет. Мы тут все стоим на ушах из-за этого визита. Впрочем, за мной не заржавеет. Пусть вот только весь этот шум уляжется и мы с тобой вспомним Полтаву.

Я знал майора еще капитаном, и, хотя наше знакомство закончилось на второй день его ранением, я успел понять, что особист весьма не прост. Поэтому, когда он попросил: "Проводи-ка ты меня до Особого Отдела, а то я боюсь тут у вас в Австрии заблудиться", я не стал задавать вопросов и молча вышел в коридор вслед за ним. К комнатам СМЕРШа он двигаться не собирался.

– Слушай меня, Резник, и слушай хорошо – сказал он свистящим шепотом – Может я сейчас и выдаю тебе государственную тайну, но ты же прикрывал мне спину там под Полтавой, а такое следует помнить. В общем, по плану у нашего пана маршала встречи с союзниками. Всего тебе знать не след, но только если будешь им переводить, то держи ухо востро и постарайся уж ни во что ни влипнуть. Большего не скажу, не проси!

И, сделав загадочное лицо, особист уверенно пошел в ту сторону, дорогу куда он якобы не знал. Спину я этому "волкодаву" прикрывал весьма оригинально, но не исключено, что он действительно испытывал ко мне симпатию, а может быть даже и чувство вины за то что использовал как живую приманку для диверсантов. В любом случае, его предупреждением пренебрегать не следовало.

– Старый фронтовой друг – вяло пробормотал я в ответ на вопрошающий взгляд Залесского.

– Ну-ну – неопределенно хмыкнул подполковник.

"Ну и друзья у тебя, Изя!" – без особых усилий читалось на его лице. Но тут же это лицо приобрело профессионально-озабоченное выражение.

– Нам тут пришла разнарядка – он строго поглядел мне в лицо и заговорил нарочито официальным голосом – Вы, Резник, будете прикреплены переводчиком к маршалу Рокоссовскому.

– Надолго, Серафим Викторович? – спросил я, припомнив туманные предостережения Гречухина.

– На все время его визита. Впрочем, встретят его без тебя, да и проводят наверное тоже. А ты завтра с утра будь любезен безвылазно сидеть здесь вплоть до особых распоряжений. И умоляю тебя, Изя, не опаздывай.

До обеда я не торопясь составил сводку по британским газетам, а потом считал трамваи за окном, дожидаясь обеда. Но пообедать в комендатуре мне не дал тот же Серафим Викторович, приказав немедленно идти в УСИА44
  Управление Советских Имуществ в Австрии.


[Закрыть], где требовалось срочно перевести что-то не то английское, не то австралийское.

– Там и пообедаешь – успокоил меня подполковник.

Я не слишком расстроился, потому что в УСИА столовая действительно была получше нашей, да к тому же при ней был магазин с субсидированными ценами, в котором можно было по дешевке купить пачку кофе для фрау Браницки.

– Пройдусь-ка и я с тобой – неожиданно заявил мой командир.

От Дворца Эпштейна до Траттнерхоф, где располагалось УСИА, можно дойти за четверть часа, да и то, если остановиться и взглянуть на давно уже восстановленный Хофбург, что мы и сделали.

– Красота-то какая, Изя – задумчиво произнес подполковник, глядя на колоннаду Нового Замка.

– У нас, в Ленинграде, есть не хуже – ревниво возразил я.

– Разумеется, разумеется – усмехнулся он, но вдруг, как будто вспомнив что-то, нахмурился – А ты знаешь, что с этого балкона Гитлер произнес речь сразу после Аншлюса.

Я про это не слышал и посмотрел на Залесского, пытаясь понять, к чему он клонит.

– Вот представь – продолжил тот – Он стоит на балконе, еще не старый, не обрюзгший, энергичный и уверенный в себе. Он вспоминает хорошо забытый им венский говор и у него получается. Тогда он начинает бросать в толпу резкие, взволнованные фразы. И он говорит, говорит… А народ рукоплещет…

– Серафим Викторович, о чем это вы? – удивился я – Что нам сейчас тот Гитлер?

– Пойдем, Изя – хмуро сказал он – Пойдем, нас ждут.

Мы ускорили было шаг и тут он обернулся, пристально посмотрел на меня и сказал так тихо и пронзительно, что мне стало страшно:

– Ничего-то ты не понял, Изя. Я же не про Гитлера… Я про тех, кто стоял внизу. Всегда есть кто-нибудь на балконе… И всегда есть те, кто внизу. И те, что внизу рукоплещут, бездумно и радостно. Я сам это видел. А потом… Потом обычно бывает много крови.

Интересно, о каком это он балконе? Мне припомнился только балкон на Доме Кшесинской, с которого выступал Ленин. Наверное, Залесский подумал о том же, потому что он отвел глаза и мы двинулись дальше. Когда мы проходили мимо Чумной колонны, он снова остановился.

– Погоди, Изя, не несись так, подождут тебя эти контракты или что там у них – он задумался – Что-то я все не о том и не о том. Совсем другое я хотел тебе сказать.

Он снова замолк, похоже, не зная как продолжить. Я терпеливо ждал.

– Ты пойми, я ведь толком ничего не знаю, вот только не нравится мне этот визит маршала Рокоссовского. Сам не знаю почему, но не нравится. Так, слухи и дрязги, не люблю я это и не стал бы обращать внимания… Разве что… Не знаю как сказать тебе…

– Наверное, мне следует быть осторожнее? – вспомнил я Гречухина.

– Ох, Изя, боюсь этого будет недостаточно. Тут похоже замешана политика, а политика это всегда вначале грязь, а потом и кровь.

– Какая политика? – удивился я – Это же наше внутреннее дело.

Он посмотрел на меня, как наверное смотрят профессора на тупых, безнадежных студентов.

– Видишь ли, мой друг, политика бывает внешняя, а бывает и внутренняя, и последняя порой может оказаться еще омерзительнее первой. Когда речь идет о власти, то в ход идут все средства и горе тому, кто попадется между жерновами политики. Ведь там всегда грязь, а иногда и кровь. Борьба за уютное кресло стирает грань между коммунистами, социалистами, капиталистами или…

– Или фашистами – хмуро закончил я.

– Я этого не говорил – пожал плечами подполковник – Да и не важно это. Для тебя сейчас главное – не оказаться жертвой этих интриг. Тебе и так несладко досталось от этой войны.

Пожалуй, подполковник был пристрастен, ведь многим досталось много хуже меня. Я-то выжил под Нарвой и неплохо устроился потом переводчиком при НКО. Но Залесский имел ввиду совсем другое…

Ростов-на-Дону, сентябрь 1945

…Сентябрь в Ростовской области, это еще не осень. И только прохладный ветерок под вечер напоминает о том, что лето уже почти позади.

– Они еще так радовались, что успели эвакуироваться из Одессы – Устинья Петровна утирает слезы краешком передника – Фирочка вот только все время плакала по мужу своему, уж не упомню, как его звали.

Моего отца звали Александр, Александр Наумович Резник. Он сгинул где-то под Одессой, когда в жуткую мясорубку войны бросили очередные отряды Народного Ополчения. Ох, насмотрелся я под Ленинградом как прорехи в обороне спешно затыкают плохо вооруженными и необученными ополченцами.

– Первый раз, как немцы-то город взяли, не до нашей окраины им было – продолжает Устинья Петровна – А как наши-то вернулись, мы было и успокоились. Только вот как Харьков сдали, так Фирочка и заволновалась. Все она суетилась, все пыталась увезти дочку дальше, за Дон, за Волгу, но усатый сказал, что город второй раз не сдадим, вот и поворотили их на заставе.

"Усатым" она зовет не Сталина (как можно!), а Семена Михайловича Буденного. Это он заявил Отцу Народов, что второй раз Ростов не сдаст, а комендант города на лету подхватил его мысль и запретил жителям покидать город. Именно поэтому мою маму и сестренку завернули на блокпосту и послали назад, на смерть в Змиёвской балке. Коменданта, служившего потом немцам так же преданно, как и главному кавалеристу страны, давно расстреляли, но и к Буденному у меня тоже есть претензии, да только что усатому боль какого-то еврея. Откуда ему знать, что родители одного старшего лейтенанта артиллерии, взяв с собой маленькую Леночку, уехали в мирную еще, веселую Одессу, где у каждого второго еврея есть родственники. Наших там принял дед Мотя, отведя им целую комнату в своей небольшой квартирке на Ольгинском спуске. Их ждало ласковое море, теплый песок и сочные, огненно-красные помидоры. Наверное, помидоры они успели увидеть, а вот ярко-зеленых арбузов, которые дед называл "кавунами" им увидеть уже не довелось – помешала война. На второй день отец пошел в военкомат и больше его никто не видел. Мама с Леночкой успели уйти пешком на восток, а дед остался, заявив на своем русско-еврейско-украинском суржике: "Шо не бачив я тых румынских поцив. Та шо воны сделают такому одесситу, как я?" Но румыны не постеснялись и убили моего деда как и многих других, то ли в Березовке, то ли в Доманевке, то ли еще где-то.

– Я их пристроила вона в том флигелечке. Мож и отсиделись бы они – не умолкает Устинья Петровна – Когда за ними пришли, меня-то дома не было, а то бы и мне конец пришел бы в той проклятой балке. Выдал их один злыдень, уж не знаю, заплатили ему иль со злобы он.

"Кто?" – хочу спросить я, но язык пересох, во рту набит песок (наверное из той балки) и нет сил произнести ни слова. Петровна все понимает.

– Забудь ты про него, у него теперь нет имени. В ту же ночь его наши мужики кольями забили, не стали ждать советского суда. И хоронить не стали.

Хорошо, я уже забыл этого неведомого мне человека. Но не могу забыть как меня остановили на подходе к Змиёвской балке.

– Туда нельзя – сказал часовой с азиатскими чертами лица и ППШ за спиной.

– Зови старшего по караулу – приказал я, с трудом заставив голос не дрожать.

Пожилой сержант, с такой же как и у меня медалью "За Отвагу", долго рассматривал мои документы и, наконец, махнул рукой:

– Только молится там нельзя, ты уж не подводи меня под трибунал, старлей. И ты там недолго, слышишь? Не надо тебе там долго быть… Плохо там.

Там действительно было плохо, там было очень плохо. Там не было ничего. Ничего, кроме уже поросших травой холмов, под одним из которых зарыли моих. Как это было? Доктор (наверное, в белом халате) проводит палочкой по губам каждому из детей. Дети согласны, ведь на палочке какая-то влага из пробирки, а им так хочется пить. Непослушных, плачущих детей крепко держат жены полицаев. Один мазок, две-три секунды, и ребенок больше не плачет, его можно не держать, а дать спокойно упасть на землю. Гуманно, ах как гуманно! Детей убивали первыми, а женщин заставляли смотреть. Некоторые сходили с ума, а ведь это тоже так гуманно. Так гуманно! Потом их расстреливали из пулеметов. А теперь здесь нет ничего: ни стеллы, ни красной звезды над братской могилой. И это тоже гуманно, ведь нет памяти – нет и боли. Или это не так? Мать твою, да здесь кругом сплошной гуманизм. Здесь следует поставить не крест, не пятиконечную звезду, не Звезду Давида. Здесь надо установить памятник гуманизму в виде большой стенки. А к той стенке поставить всех этих гуманистов: и доброго доктора с пробиркой яда и медсестер, что профессионально ему помогали, и полицаев, что расстреливали людей из пулеметов и их жен, что помогали держать мою сестренку. Хорошо бы поставить туда же коменданта, который одинаково хорошо служит любой власти, впрочем он свою стенку уже нашел. Следовало бы добавить и усача, так красиво умеющего рапортовать, и тех, кто не позволяет молиться на могилах и тех, кто выдавал немцам евреев и красноармейцев. Ну а потом всех их из пулемета… Вот только кто будет стрелять? Ты, Исаак Александрович Резник? Или кому-нибудь поручишь? Нет, уж честнее будет принять то, что есть, и запомнить навеки эти холмы, эту траву и этот город. Пусть не беспокоится старик-сержант, я не буду произносить молитвы. Откуда ему знать, что для того, чтобы твои слова попали к Всевышнему, необходимо десять евреев, а где их теперь возьмешь в этом лишенном евреев городе? Да и не умею я молиться…