Текст книги "Те слова, что мы не сказали друг другу"

Автор книги: Марк Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

* * *

Какая-то женщина, шедшая по набережной, на ходу толкнула ее и даже не подумала извиниться. Джулия не обратила на нее никакого внимания. Бродячий торговец бижутерией тряс перед ней бусами из светлого дерева, она медленно покачала головой, не слыша ни одного слова из его монотонных, как заклинания, уговоров. Энтони вручил художнице десять долларов и встал. Та протянула ему рисунок: выражение лица было схвачено верно, сходство просто поразительное. Энтони с довольным видом снова сунул руку в карман и удвоил сумму вознаграждения. Затем подошел к Джулии:

– Что это ты так пристально изучаешь целых десять минут?

* * *

Томас, Томас, Томас… Я уже и забыла, как это сладостно – произносить твое имя. Забыла твой голос, твои ямочки на щеках, твою улыбку, все забыла, пока не увидела этот рисунок, который так похож на тебя, так ясно напоминает мне тебя. Как бы мне хотелось, чтобы ты никогда не ездил за репортажами на эту проклятую войну! Если бы я знала – в тот день, когда ты сказал мне, что хочешь стать репортером, – если бы я знала, чем это кончится, я бы постаралась убедить тебя, что это скверная затея.

А ты бы ответил мне, что тот, кто рассказывает правду о нашем мире, не может заниматься скверным делом, даже если фоторепортажи бывают безжалостны, если они бередят душу. Ты бы воскликнул – неожиданно серьезно, – что если бы пресса знала о жизни по ту сторону Стены, то наши правители собрались бы разрушить ее гораздо раньше. Но ведь они знали, Томас, они доподлинно знали жизнь каждого из вас, ведь они следили за вами, но правители трусливы, они боятся перемен, и я вспоминаю твои слова о том, что нужно родиться, как я, в стране, где можно свободно думать обо всем, свободно говорить обо всем, чтобы не опасаться репрессий. На эту тему мы могли бы спорить с тобой всю ночь напролет и на следующий день. Если бы ты знал, как мне не хватает наших споров, Томас.

И я не нашла бы веских аргументов и признала бы себя побежденной, как сделала это в тот день, когда мне пришлось уехать. Да и как я могла уберечь того, кому так долго не хватало свободы?! Да, ты был прав, Томас, ты выбрал для себя одну из самых прекрасных профессий на свете. Удалось ли тебе встретиться с Масудом? Дал ли он тебе интервью теперь, когда вы оба на небесах, и стоило ли оно такой цены? Он умер через много лет после тебя. В похоронном шествии, в долине Панджшера, участвовали тысячи людей, но твои останки так никто и не смог собрать. Какой бы стала моя жизнь, если бы та мина не разнесла в клочья твою группу, если бы я не испугалась, если бы не бросила тебя прежде, чем это случилось?

* * *

Энтони тронул Джулию за плечо:

– С кем ты говоришь?

– Ни с кем, – ответила она, вздрогнув.

– Ты прямо околдована этим рисунком, у тебя даже губы дрожат.

– Оставь меня, – прошептала Джулия.

* * *

Я помню свое минутное смущение, чувство зыбкой неуверенности. Я познакомила тебя с Антуаном и Матиасом, особенно подчеркнув слово «друзья», настойчиво повторив его раз шесть, чтобы ты меня понял. Это было глупо: твой тогдашний английский оставлял желать лучшего. Но ты, кажется, все-таки понял, ты улыбнулся и по-приятельски хлопнул их по плечу. Матиас бурно сжал тебя в объятиях, поздравляя с освобождением. Антуан ограничился рукопожатием, но был взволнован не меньше своего друга. И мы, все четверо, пошли бродить по городу. Ты кого-то искал, и я было подумала, что женщину, но нет, это был твой друг детства. Десять лет назад ему вместе с семьей удалось бежать за Стену, и с тех пор вы не виделись. Но разве найдешь друга среди тысяч людей, которые обнимаются, поют, пьют и пляшут прямо на улицах?! И ты сказал: мир велик, дружба – безгранична. Не знаю, что рассмешило Антуана, твой акцент или твоя наивность – я-то нашла ее замечательной. Как случилось, что, хотя жизнь и причинила тебе столько зла, ты сохранил детскую чистоту мечты, а наши пресловутые свободы ее в нас задушили?! Мы решили помочь тебе и стали вместе обходить улицы Западного Берлина. Ты шагал так целеустремленно, словно вы где-то уже назначили друг другу встречу. На ходу ты вглядывался в каждое лицо, сталкиваясь с прохожими, все время озирался. Еще не поднялось солнце, когда Антуан вдруг встал как вкопанный посреди какой-то площади и заорал: «Господи, ну хоть имя этого типа можно узнать? Ищем, как идиоты, уже столько часов!» Ты не понял. Тогда Антуан крикнул еще громче: «Имя… Name… Vorname!» Ты разволновался, ты прокричал во все горло: «Кнапп!» Так звали твоего друга. И Антуан, желая показать, что он злится вовсе не на тебя, тоже завопил во весь голос: «Кнапп! Кнапп!»

Матиас, хохоча как безумный, присоединился к нему, да и я тоже начала громко звать: «Кнапп! Кнапп!» Мы шли, весело приплясывая и выкрикивая имя человека, которого ты искал целых десять лет.

И вдруг в гигантской толпе кто-то обернулся, и я увидела мужское лицо. Он был примерно твоих лет. Ваши взгляды встретились, и я ощутила укол ревности.

Вы оба застыли на месте, приглядываясь друг к другу, как волки, отбившиеся от стаи и встретившиеся на другом конце леса. Миг спустя Кнапп произнес твое имя: «Томас?» Как же вы оба были красивы на фоне серых западноберлинских мостовых! Ты судорожно обнимал своего друга, и ваши лица светились какой-то неземной радостью. Антуан плакал, Матиас успокаивал его, уверяя, что чем дольше разлука, тем сильнее счастье встречи. Но Антуан захлебывался рыданиями и твердил сквозь слезы, что такая встреча – невозможное чудо… Ты уткнулся головой в плечо своего вновь обретенного друга. Но, заметив, что я смотрю на тебя, тотчас выпрямился и повторил: «Мир велик, а дружба безгранична!» – и Антуан разрыдался еще громче.

Мы уселись на террасе какого-то бара. Было холодно, но нам все было нипочем. Вы с Кнаппом сели чуть поодаль. Десять потерянных лет требуют особых слов, а иногда и просто долгого молчания. Мы так и не расстались ни той ночью, ни на следующий день. Утром второго дня ты объяснил Кнаппу, что должен уйти. Ты не мог больше оставаться здесь: твоя бабушка жила по ту сторону Стены, и ее нельзя было надолго оставлять одну, ты был ее единственной опорой. Этой зимой ей могло бы исполниться сто лет; надеюсь, она тоже отыскала тебя там, где ты сейчас. Как она мне понравилась, твоя бабушка! До чего она была хороша, когда заплетала в косы свои длинные седые волосы, прежде чем постучать в пашу комнату. Ты обещал Кнаппу вернуться в самом скором времени… если все не пойдет вспять. Но он уверял, что двери на Запад больше никогда не закроются, и ты ответил: «Может быть. Но если нам придется снова ждать десять лет, я буду думать о тебе каждый день».

Ты встал и поблагодарил нас за подарок, который мы тебе сделали. Мы, правда, ничего особенного не сделали, но Матиас все же сказал: не за что, мы рады, что оказались тебе полезными. Антуан предложил проводить тебя до пропускного пункта.

И мы снова тронулись в путь. Все расходились по домам, потому что революция революцией, а дома и семьи этих людей находились в разных частях города.

По дороге ты взял меня за руку, и я не отняла ее; так мы и прошагали несколько километров.

* * *

– Джулия, ты дрожишь, я боюсь, что ты простудишься. Давай-ка вернемся в отель. Если хочешь, давай купим этот портрет, и ты сможешь любоваться им сколько угодно, только в тепле.

– Нет, его нужно оставить здесь, он не продается. Пожалуйста, дай мне еще несколько минут, и мы уйдем.

* * *

Люди, находившиеся по обе стороны пропускного пункта, все еще ожесточенно долбили бетонную Стену. Здесь нам предстояло разойтись. Ты первым попрощался с Кнаппом. «Позвони, как только сможешь», – сказал тот, протянув свою визитку. Он был журналистом – не потому ли и ты выбрал эту профессию? Или, может, вы оба в юности поклялись заниматься журналистикой? Я много раз задавала тебе этот вопрос, и всякий раз ты уклонялся от ответа, заменяя его хитроватой усмешкой – как делал ты всегда, если я тебе очень уж досаждала. Ты пожал руки Антуану и Матиасу и только потом повернулся ко мне.

Если бы ты знал, Томас, как я испугалась тогда, испугалась, что так никогда и не узнаю твоих губ. Ты вошел в мою жизнь, как наступает лето – внезапно, без предупреждения, как проникают утром в комнату блики солнечного света. Погладив меня по щеке, ты наклонился и легонько поцеловал в глаза. «Спасибо». Это было единственное слово, которое ты произнес, уже отойдя от меня. Кнапп следил за нами, я подметила его пристальный взгляд. Он словно ждал от меня каких-то слов, которые помогли бы навсегда стереть память о тех годах, что разлучили вас, сделали такими разными жизни двух близких друзей. И вот теперь один из них возвращался в свою редакцию, а другой – в Восточный Берлин.

И я крикнула: «Возьми меня с собой! Я хочу познакомиться с твоей бабушкой!» – и, не ожидая ответа, просто схватила тебя за руку, и, клянусь, никакая сила в мире не заставила бы меня разжать пальцы. Кнапп пожал плечами и, глядя в твое оторопелое лицо, сказал: «Теперь путь свободен, приходите в любое время, когда вздумается!»

Антуан попытался меня отговорить, убедить, что это безумие. Может, он был прав, но я никогда в жизни не испытывала такого опьянения. Матиас толкнул его локтем: с какой стати он вмешивается'? Потом подбежал ко мне и обнял. «Позвони нам, когда вернешься в Париж», – шепнул он, торопливо нацарапав номер телефона на клочке бумаги. Я в свой черед обняла их обоих, и мы расстались. Томас, я так никогда и не вернулась в Париж.

Я пошла за тобой; на заре 11 ноября, воспользовавшись суматохой, царившей на границе, мы перешли в Восточный Берлин; наверное, в то утро я была первой американской студенткой, вошедшей в эту часть города, а если не первой, то уж во всяком случае самой счастливой.

Знаешь, я ведь сдержала свое обещание. Помнишь то темное кафе, где ты заставил меня поклясться, что, если когда-нибудь судьба разлучит нас, я должна быть счастлива несмотря ни на что? Я хорошо понимала, почему ты это сказал: иногда моя любовь слишком угнетала тебя, ты ведь так настрадался от недостатка свободы, что тебе было трудно решиться связать свою жизнь с моей. И я сдержала эту клятву, хотя тогда и рассердилась на тебя – ведь этими словами ты омрачил мое счастье.

Я собираюсь выйти замуж, Томас, вернее, я должна была выйти замуж в прошлую субботу, но свадьбу пришлось отложить. Это длинная история, но именно она привела меня сюда. И, может быть, привела именно затем, чтобы я последний раз смогла увидеть твое лицо. Поцелуй от меня свою бабушку там, на небесах.

* * *

– Джулия, это же просто нелепо! Видела бы ты себя со стороны – точь-в-точь твой отец на батарейках с истекшим сроком годности! Целую четверть часа торчишь как вкопанная перед этими рисунками, да еще бормочешь невесть что…

Вместо ответа Джулия быстро пошла вперед. Энтони Уолш ускорил шаг, чтобы догнать ее.

– Могу я в конце концов узнать, что случилось? – настойчиво спросил он, поравнявшись с ней.

Но Джулия замкнулась в упрямом молчании.

– Взгляни-ка, – продолжал Энтони, показывая дочери свой портрет, – ведь здорово получилось! Держи, я дарю его тебе, – весело добавил он.

Джулия никак не отреагировала.

– Ну ладно, я тебе преподнесу его позже. Видно, ты сейчас не в настроении.

И поскольку Джулия по-прежнему молчала, Энтони заговорил сам:

– Скажи, почему тот портрет, который ты так внимательно разглядывала, кого-то мне напоминает? Не этим ли объясняется твое странное поведение там, на набережной? Не могу понять, в чем дело, но это лицо мне явно знакомо, просто дежавю какое-то!

Еще бы незнакомо – ведь на это лицо обрушился твой кулак в тот день, когда ты примчался за мной в Берлин. И это было лицо человека, которого я любила, когда мне было восемнадцать лет, и с которым ты меня разлучил, насильно отправив в Нью-Йорк!

11

Ресторан был почти полон. Услужливый официант тотчас принес им два бокала шампанского. Энтони к своему не притронулся, Джулия же выпила шампанское залпом, после чего осушила бокал отца и знаком велела официанту налить еще. К тому времени как им подали меню, она уже захмелела.

– Не пора ли тебе остановиться? – посоветовал Энтони, когда она заказала четвертый бокал.

– С какой стати? Смотри, сколько в нем пузырьков, и вкус бесподобный!..

– Ты пьяна.

– Ну нет, до этого еще далеко! – ответила Джулия, хихикая.

– Все же могла бы сдержать себя. Неужели ты хочешь испортить наш первый совместный ужин? Вовсе не обязательно напиваться до тошноты, просто скажи откровенно, что хочешь уйти, и все.

– Ни за что! Я хочу есть!

– Можно заказать ужин в номер, если тебе угодно.

– А по этому поводу скажу вот что: по-моему, я уже вышла из того возраста, когда слушаются чужих советов.

– Девочкой ты вела себя точно так же, когда пыталась вывести меня из терпения. Но ты права, Джулия, мы оба уже вышли из этого возраста – и ты и я.

– Если вдуматься, это был единственный выбор, который ты не сделал вместо меня.

– Какой выбор?

– Томас!

– Нет, он был не единственным, а первым, и впоследствии, если помнишь, ты сделала много других.

– А ты всегда стремился контролировать мою жизнь.

– Что ж, этой болезнью страдают многие отцы, однако ты непоследовательна, ведь ты упрекнула меня в том, что я почти всегда отсутствовал.

– Я бы предпочла, чтобы ты отсутствовал, но ты ограничивался тем, что тебя не было со мной!

– Джулия, ты пьяна и слишком громко говоришь, это неприлично.

– Ах, неприлично? А прилично было врываться без предупреждения в ту квартиру в Берлине? Прилично было орать во всю глотку, до смерти напугав бабушку человека, которого я любила, и допытываться у нее, куда мы подевались? Прилично было взломать дверь комнаты, где мы спали, и свернуть Томасу челюсть? Может, это было прилично?

– Ну, скажем, это было чересчур, тут я с тобой согласен.

– Ах, согласен?! А прилично было тащить меня за волосы к машине, которая ждала перед домом? Прилично было провести через зал аэропорта, вцепившись мне в плечо и встряхивая, как тряпичную куклу? Прилично было пристегнуть меня ремнем к креслу, чтобы я не выпрыгнула из самолета в воздухе? Прилично было привезти меня в Нью-Йорк, швырнуть в мою комнату, как преступницу в камеру, и запереть дверь на ключ?

– Знаешь, бывают минуты, когда я говорю себе, что правильно сделал, умерев на прошлой неделе.

– Ой, только не надо опять этих громких слов, я уже сыта ими по горло.

– Нет, это не имеет никакого отношения к твоему блестящему монологу, я думал совсем о другом.

– Интересно о чем?

– О твоем поведении с того момента, как ты увидела портрет, напомнивший Томаса.

Джулия изумленно вытаращила глаза:

– А какая тут связь с твоей смертью?

– Забавно звучит эта фраза, не правда ли? Ответ таков: я невольно, без всякого злого умысла помешал тебе выйти замуж в прошлую субботу, – объявил Энтони Уолш с широкой улыбкой.

– И тебя это так сильно радует?

– То, что тебе пришлось отложить свадьбу? Еще минуту назад меня это искренне огорчало, но теперь – совсем другое дело…

Смущенный поведением этих бурно споривших клиентов, официант вмешался, предложив взять у них заказ. Джулия попросила принести мяса.

– Как прикажете зажарить?

– Лучше всего с кровью! – ответил Энтони Уолш.

– А для месье?

– У вас не найдется для месье свежих батареек? – осведомилась Джулия.

Увидев, что официант лишился дара речи, Энтони Уолш поспешил сказать, что ужинать не будет.

– Одно дело свадьба, – продолжал он, обращаясь к дочери, – и совсем другое, уж ты мне поверь, делить всю свою жизнь с другим человеком. Для этого требуется много любви, много пространства для любви. Эту территорию обустраивают вдвоем, и на ней не должно быть тесно ни одному из вас.

– Да кто ты такой, чтобы судить о моих чувствах к Адаму? Ты же ровно ничего не знаешь о нем.

– Я говорю не об Адаме, а о тебе, о том пространстве, которое ты будешь в силах подарить ему; но если ваши отношения омрачит память о другом человеке, вряд ли вам удастся сделать свою супружескую жизнь такой уж безоблачной.

– О, я вижу, ты кое-что смыслишь в супружеской жизни!

– Твоя мать умерла, Джулия, и я тут ни при чем, хотя ты упорно винишь меня в этом.

– Томас тоже умер, но даже если ты и тут ни при чем, я вечно буду винить тебя в этом. Так что, как видишь, мы с Адамом располагаем неограниченным пространством для жизни.

Энтони Уолш кашлянул, и на его лбу выступили капельки пота.

– Ты потеешь? – удивленно спросила Джулия.

– О, это просто легкая технологическая дисфункция, без которой я бы прекрасно обошелся, – сказал он, аккуратно промокая салфеткой взмокший лоб. – Тебе было всего восемнадцать лет, Джулия, и ты вздумала связать свою жизнь с коммунистом, которого знала всего несколько недель.

– Четыре месяца!

– Значит, шестнадцать недель.

– И он был восточногерманским немцем, но вовсе не коммунистом.

– Ну и слава богу!

– Но вот чего я никогда не забуду, так это причину, по которой я иногда смертельно тебя ненавидела!

– Мы, кажется, решили обходиться без прошедшего времени, ты не забыла? Не бойся, говори со мной в настоящем – даже мертвый, я все еще твой отец… или то, что от него осталось…

Официант принес Джулии заказ. Она попросила наполнить ее бокал. Но Энтони Уолш прикрыл его ладонью:

– Я полагаю, нам еще нужно многое сказать друг другу.

Официант понял и безмолвно удалился.

– Ты жила в Восточном Берлине и несколько месяцев ничего не сообщала о себе. Каким был бы следующий этап твоего путешествия, уж не в Москву ли?

– Как ты меня разыскал?

– По той статейке, которую ты опубликовала в одной западногерманской газете. Нашелся человек, который позаботился сделать для меня копию.

– Кто?

– Уоллес. Вероятно, ища оправдания за то, что у меня за спиной помог тебе уехать из Соединенных Штатов.

– Значит, ты и об этом знал?

– А может, он тоже боялся за тебя и счел, что пора положить конец твоим эскападам, пока ты не угодила в какую-нибудь опасную передрягу.

– Мне ничто не угрожало, я любила Томаса.

– До определенного возраста человек опьяняется любовью к другому, но на самом деле это чаще всего любовь к самому себе. Тебе предстояло учиться на юридическом факультете в Нью-Йорке, ты же все бросила и поехала в Париж, в Школу изобразительных искусств; оказавшись в Париже, ты через какое-то время отправилась в Берлин, втюрилась в первого встречного и, как по мановению волшебной палочки, напрочь забыла о рисовании и решила заделаться журналисткой. Если память мне не изменяет, он ведь тоже мечтал стать журналистом? Странное совпадение, верно?

– А какое тебе было дело до всего этого?

– Это я велел Уоллесу отдать тебе твой паспорт в тот день, когда ты придешь за ним, Джулия, и, пока ты рылась в ящиках моего стола, разыскивая его, я сидел в соседней комнате.

– Не понимаю, зачем все эти ухищрения? Почему не отдать мне его самому?

– Потому что тогда, если помнишь, наши отношения оставляли желать лучшего. И, сделай я это, ты не получила бы такого удовольствия от своей авантюры. Так что, позволив тебе сбежать после бурного скандала со мной, я придал твоему отъезду пикантный привкус мятежа, не правда ли?

– Так, значит, ты совершил это вполне сознательно?

– Я сообщил Уоллесу, где лежат твои документы, а сам действительно сидел рядом, в гостиной; впрочем, может быть, во всей этой истории мною руководило еще и чувство уязвленного самолюбия.

– Уязвленного – у тебя-то?!

– А как быть с Адамом?

– Адам здесь совершенно ни при чем!

– Хочу напомнить, что, если бы я не умер – как ни странно мне самому говорить тебе это, – ты сейчас уже была бы его женой. Ну хорошо, я попытаюсь сформулировать свой вопрос иначе, но сначала попрошу тебя закрыть глаза.

Не понимая, чего добивается отец, Джулия помедлила, но он настаивал, и она выполнила его просьбу.

– Закрой глаза как можно крепче. Мне нужно, чтобы ты почувствовала себя в кромешной тьме.

– Что это еще за фокусы?

– Выполни хоть раз мою просьбу, это займет всего несколько секунд.

Джулия старательно зажмурилась, и ей почудилось, будто она тонет в непроницаемом мраке.

– Теперь нащупай свою вилку и ешь.

Увлекшись этой игрой, она попыталась сделать то, что он просил. Ее рука пошарила по скатерти и наконец наткнулась на искомый предмет. Затем она неуверенным движением попыталась наколоть на вилку кусочек мяса в тарелке и приоткрыла рот, совершенно не представляя, что сейчас там окажется.

– Скажи мне, изменился ли вкус мяса оттого, что ты его не видишь?

– Возможно, – ответила она, не открывая глаз.

– Тогда сделай для меня еще кое-что, но, главное, с закрытыми глазами.

– Говори, – глухо произнесла Джулия.

– Вспомни какое-нибудь счастливое мгновение своей жизни.

И Энтони умолк, пристально вглядываясь в лицо дочери.

* * *

Остров музеев… я помню, как мы гуляли по нему вдвоем. Когда ты познакомил меня со своей бабушкой, она прежде всего спросила, чем я занимаюсь. Вести разговор было нелегко: ты переводил ее вопросы на свой скудный английский, я же и вовсе не говорила по-немецки. Тем не менее мне кое-как удалось объяснить ей, что я учусь в Школе изобразительных искусств в Париже. Она улыбнулась, отошла к своему комоду и вынула из него открытку с репродукцией картины Владимира Рацкина, русского художника, которого любила. А потом велела нам идти гулять – грех не воспользоваться таким погожим днем. Ты ничего не рассказал ей о своем необыкновенном приключении у Стены, ни словом не обмолвился об обстоятельствах нашей встречи. И только когда мы уже выходили, она спросила, нашел ли ты Кнаппа. Ты замялся и долго молчал, но по выражению твоего лица нетрудно было догадаться, чем кончились твои поиски. Она просияла и сказала, что счастлива за тебя.

Едва мы вышли на улицу, ты взял меня за руку и потащил за собой; каждый раз, когда я спрашивала, куда мы бежим, ты отвечал: «Скорей, скорей!» Наконец мы перешли по узкому мосту через Шпрее.

Остров музеев… я никогда не видела так много зданий, отданных искусству, в одном и том же месте. Мне казалось, что в твоей стране царила серость, а тут меня ошеломило буйство красок. Ты увлек меня к дверям Altes Museum[7]7
  Берлинский государственный музей изобразительного искусства.


[Закрыть]. Это было огромное квадратное здание, но когда мы в него вошли, то оказались внутри ротонды. Мне ни разу не приходилось встречаться с подобной архитектурой, такой странной, почти невероятной. Ты провел меня в самый центр этой ротонды и велел сделать полный оборот, затем второй, третий; ты заставлял меня вращаться все быстрее и быстрее, пока у меня не закружилась голова. Тогда ты остановил этот безумный вальс, сжал меня в объятиях и сказал: вот это и есть немецкий романтизм – круг, заключенный в квадрат, символ того, что любые различия могут идеально сочетаться друг с другом. А потом ты повел меня в Пергамон.[8]8
  Пергамон– музей в Берлине, где выставлен алтарь Зевса (180 г. до н. э.) из Пергама.


[Закрыть]

* * *

– Ну так как, – спросил Энтони, – ты пережила еще раз этот миг счастья?

– Да, – ответила Джулия, не разжимая век.

– И кого ты увидела? Она открыла глаза.

– Можешь не отвечать, Джулия, этот миг целиком принадлежит тебе. Я больше не собираюсь вмешиваться в твою жизнь.

– Почему ты попросил меня закрыть глаза?

– Потому что всякий раз, закрывая глаза, я вижу лицо твоей матери.

– Томас возник на этом так похожем на него портрете как призрак, как тень и сказал мне: иди и живи в мире, выходи замуж и больше не думай обо мне, не жалей ни о чем. Это был знак.

Энтони кашлянул:

– Господи, какой там знак – это был обыкновенный набросок углем, и ничего более. Представь себе, что я брошу салфетку в тот угол, – изменится ли хоть что-нибудь от того, повиснет она на вешалке у входа или упадет на пол? Представь себе, что последняя капля вина из бутылки попадет в бокал той молодой женщины, что сидит за соседним столиком, а не на скатерть, – поможет ли ей данное обстоятельство выйти через год замуж за болвана, с которым она сегодня ужинает? Только не смотри на меня как на марсианина: просто этот придурок весь вечер так громко разглагольствовал, пытаясь запудрить мозги своей подружке, что я слышал каждое слово.

– Ты говоришь так потому, что никогда не верил в знаки судьбы. Слишком уж ты привык сам все на свете контролировать!

– Джулия, таких знаков не бывает! Я тысячу раз бросал скомканные листы бумаги в корзинку для мусора под моим письменным столом в полной уверенности, что, если не промахнусь, мое желание сбудется; увы, судьба так и не подала мне долгожданного знака. Я продолжил свой дурацкий спор с ней, убедив себя, что заслужу награду, когда заброшу бумажный комок в цель три или четыре раза подряд, и за два года усердной практики наловчился попадать в самый центр корзинки, стоявшей теперь в десяти метрах от меня. Но что же я получил? Ровно ничего! Однажды мне пришлось ужинать в обществе трех очень важных клиентов. Пока один из моих компаньонов старательно перечислял им все страны, где находятся филиалы нашей фирмы, я выискивал среди них ту страну, где могла бы жить женщина, которую я ждал; я пытался представить себе улицы, по которым она проходит, выйдя утром из дома. После ужина один из моих сотрапезников, китаец, – только, пожалуйста, не спрашивай его имя! – рассказал мне чудесное поверье. Оно гласит: если прыгнуть в середину лужи, в которой отражается полная луна, ее дух тотчас перенесет вас к тем, кого вам не хватает. Надо было тебе видеть лицо моего компаньона, когда я прыгнул обеими ногами в водосток, забрызгав своего клиента с головы до ног, так что вода стекала даже с его шляпы. Вместо того чтобы извиниться, я объявил, что его трюк не сработал! Женщина, которую я ждал, так и не появилась. Так что забудь про эти идиотские знаки, за них цепляются лишь те, кто почему-то утратил веру в Бога.

– Не смей так говорить! – вскричала Джулия. – Когда я была маленькая, я тысячи раз «прыгала в лужи», чтобы к вечеру ты вернулся домой. А теперь слишком поздно морочить мне голову такими баснями. Мое детство давным-давно прошло!

Энтони Уолш грустно взглянул на дочь. Джулия по-прежнему пылала гневом. Она с грохотом отодвинула стул, встала и вышла из ресторана.

– Извините мою даму, – сказал он официанту, выкладывая на стол несколько купюр. – Я думаю, это у нее от шампанского, в нем слишком много пузырьков.

* * *

Джулия и Энтони возвращались в отель молча, ни единым словом не нарушая ночную тишь. Они шли вверх по извилистым улочкам старого города. Джулия шагала неровной походкой, временами спотыкаясь о булыжники мостовой. Энтони тотчас протягивал руку, чтобы поддержать ее, но она восстанавливала равновесие и отмахивалась от него, не позволяя прикоснуться к себе.

– Я счастливая женщина! – вдруг объявила она, пошатнувшись. – Счастливая женщина в полном расцвете! Я занимаюсь делом, которое люблю, у меня есть замечательный друг, которого я люблю, и я собираюсь выйти замуж за мужчину, которого люблю! В полном расцвете… – повторила она заплетающимся языком.

Внезапно у Джулии подвернулась нога, и она чуть не упала, но удержалась и, привалившись к фонарному столбу, мягко соскользнула наземь.

– О ч-ч-черт! – пробормотала она, плюхнувшись на тротуар.

Отец протянул руку, чтобы помочь ей встать на ноги, но она оттолкнула ее. Тогда он опустился на колени и присел рядом. Улочка была безлюдна, и они минут десять сидели на тротуаре, привалившись к столбу. Затем Энтони пошарил в кармане плаща и извлек оттуда небольшой пакетик.

– Это еще что? – спросила Джулия.

– Конфеты.

Джулия пожала плечами и отвернулась.

– Мне кажется, на самом дне притаились два или три шоколадных медвежонка… По последним сведениям, они там играли с лакричной змейкой.

Джулия не отреагировала, но, когда Энтони сделал вид, что хочет вернуть сладости в карман, она выхватила пакетик у него из рук.

– Как-то в детстве ты притащила в дом уличного кота, – сказал Энтони, пока Джулия расправлялась с третьим медвежонком. – Ты его обожала, он тебя тоже, но спустя неделю он удрал обратно на улицу. Если хочешь, давай вернемся в отель.

– Нет, – ответила Джулия, дожевывая конфету.

Мимо них продефилировала рыжая лошадь, запряженная в коляску. Энтони приветственно помахал вознице.

* * *

Они вернулись в отель только через час. Джулия пересекла холл и села в правый лифт, Энтони поднялся в левом. Они встретились на площадке верхнего этажа и бок о бок прошли по коридору к своему свадебному люксу. Энтони пропустил Джулию вперед. Она сразу скрылась в своей комнате, а Энтони вошел к себе.

Джулия тотчас плюхнулась на кровать и начала рыться в сумочке, отыскивая мобильник. Взглянув на часы, она позвонила Адаму. Однако услышала только автоответчик, дождалась конца записи и отключила свой телефон еще до того, как прозвучал короткий писклявый сигнал – приглашение говорить. Затем набрала номер Стенли.

– Судя по всему, ты там в хорошей форме!

– Знаешь, мне тебя уж-ж-жасно недостает!

– Ну надо же, а я и не знал, что ты ко мне так привязана. Как твоя поездка?

– Думаю, что завтра вернусь домой.

– Уже? Разве ты нашла то, что искала?

– В основном да.

– А от меня только что ушел Адам, – торжественно сообщил Стенли.

– Он приходил к тебе?

– Я именно это и сказал – ты что, напилась?

– Слегка.

– Кажется, ты действительно в хорошей форме.

– Вот именно! А почему, черт возьми, вам всем хочется, чтобы мне было плохо?

– Кому это «всем»? Я тут в общем-то один.

– И что ему от тебя понадобилось?

– Мне кажется, просто поговорить о тебе; а может, он решил сменить ориентацию, но тогда он напрасно потерял вечер: такие мужчины совершенно не в моем вкусе.

– Значит, Адам пришел к тебе, чтобы поговорить обо мне?

– Нет, он пришел для того, чтобы я с ним поговорил о тебе. Так обычно поступают люди, когда тоскуют по любимым.

Джулия молчала; Стенли услышал в трубке ее тяжелое дыхание.

– Он явно опечален, моя дорогая. Я не питаю к нему особой симпатии, чего никогда не скрывал от тебя, но мне грустно видеть несчастных влюбленных.

– Так почему же он опечален? – спросила Джулия, и в ее голосе прозвучало искреннее огорчение.

– Слушай, ты что, совсем потеряла соображение или набралась сверх меры? Как ему не печалиться, если через два дня после несостоявшейся свадьбы его невеста (господи, меня прямо тошнит, когда он тебя так называет, пошлость какая, ну да ладно!) сбежала черт знает куда, не оставив адреса и никак не объяснив причины. Это ты хотя бы уяснила или тебе надо сначала протрезветь?

– Во-первых, я оставила адрес, а во-вторых, зашла к нему перед отъездом…

– Ну как же, Вермонт! Ты ему нагло заявила, что едешь в Вермонт! И это ты называешь адресом?

– А что, с Вермонтом были какие-то проблемы? – виновато спросила Джулия.

– Н-нет… вернее, их не было, пока я не дал маху…

– Что ты там натворил? – спросила Джулия, затаив дыхание.

– Сказал, что ты в Монреале. А как я мог предвидеть твое идиотское вранье?! В следующий раз, когда соберешься обмануть жениха, предупреди меня, я тебя научу, как это делается, или мы хотя бы настроимся на одну волну.