Текст книги "Русский успех. Очерки о россиянах, добившихся успеха в США"
Автор книги: Марк Рейтман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Сам Сарнов этого времени отнюдь не напоминал капиталистическую акулу в духе героев Драйзера и Фицджеральда; это был обстоятельный семьянин, предпочитавший общество музыкальных критиков и изобретателей компании толстосумов. Хотя он получал, конечно, немалые барыши, их основу составляла зарплата президента компании, в 1937 г. она принесла Сарнову 100 000 долларов – не правда ли, неплохо по тогдашним временам? С таким доходом и Давид, и его жена, очаровательная француженка Лизетт вполне могли состоять попечителями многих благотворительных фондов.
А что национальность Сарнова, она не играла никакой роли? Такое приятное заблуждение, если и обитало в чьих-то умах, то лишь по другую сторону железного занавеса. А вот реальность: как-то в газетах появились статьи о том, что в деятельности РКА присутствует антисемитизм. Следы вели в отдел кадров, который, как и во многих других компаниях, играл очень важную самостоятельную роль. Обнаружил ось, что анкета для устройства на работу в компанию содержит графу «религиозная принадлежность». Сарнов вызвал к себе шотландца-католика, руководившего отделом, и сказал ему:
– Видишь ли, вопрос анкеты наводит на мысль о дискриминации. Но о какой дискриминации? Это не может быть дискриминация против евреев, ибо я, президент компании, еврей. Не может это быть и дискриминация против католиков, так как ты католик. Так зачем нам дискриминировать против несчастных протестантов?
Сомнительная графа была без особого шума убрана. Жизнь в США только поверхностному взгляду представляется очень легкой: это купить продукты здесь просто, да и то если вы не придаете значения выбору. А уладить национальный конфликт, чтобы это устроило все стороны – ох, как не просто. И то, что это Сарнову удавалось даже в такой скользкой области, как радиовещание, было внушительным плюсом.
Влияние Сарнова не ограничилось тем, что он был, руководителем крупной корпорации. Еще важнее денег было идеологическое влияние Сарнова, в силу которого он был личным советником всех президентов США, начиная с двадцатых годов, с Вудро Вильсона. Это требовало четкой политической позиции, отвечающей мнению большинства американцев, с ограниченной свободой маневра. Пока Сарнову удавалось выбирать такую позицию, он занимал прочное место в истэблишменте. Как только обнаружился разрыв, ему пришлось уйти, но это случилось много позже, в середине пятидесятых годов.
А впереди была грандиозная задача создания американской системы телевидения, когда роль Сарнова была намного важнее современной роли Тернера. Неизбежны были и поражения, которые Сарнов переносил с поразительным достоинством. Например, пресловутая (всегда!) компания Эй-Эн-Ти обошла РКД по цене радиоламп и на время овладела рынком радиоприемников. Или, скажем, телевидение. Его качество сразу же, после первых восторгов, перестало устраивать массового потребителя. Потребитель требовал цвет, а цвет в коммерческом одеянии долго не появлялся. Хотя цветная электронно-лучевая трубка была запатентована Зворыкиным еще в 1925 году, бытовое телевидение непростительно долго оставалось черно-белым.
В 1941 году США активно вступили во Вторую мировую войну. Сарнов получил звание бригадного генерала и стал заведовать практически всем радиовещанием США. С той поры его называли обычно «генерал Сарнов». Он руководил вещанием на оккупированные немцами и японцами территории, на вражеские страны и на страны-союзники, хотя это и был, по его выражению, «самый странный союз за всю историю». После войны Сарнов оказался в лагере крайне правых, звал к «крестовому походу против коммунизма», начала он ратовал за создание «Голоса ООН» свободного независимого органа, нового «Колокола», который был бы слышен повсюду за железным занавесом и воплотил бы право всех жителей планеты видеть и слышать. Однако, поскольку большинству членов ООН принципы свободы информации были чужды, создать международное вещание под эгидой ООН не удалось и пришлось ограничиться укреплением «Голоса Америки», «Свободы» и ряда других американских детищ. Однако и те сыграли выдающуюся роль в крушении тоталитарной системы.
В записке на 35 страницах, которую Сарнов в 1952 году подготовил по просьбе президента Эйзенхауэра, он предлагал «разбудить страны железного занавеса колокольным звоном радиовещания». На склоне лет Сарнов написал ряд провидческих футурологических статей не только политического, но и технологического характера. Особенно широкую поддержку вызвала его «Программа политического наступления против коммунизма» (1955), которая удостоилась специальной статьи в «Правде», где Сарнов был назван «поджигателем войны». Это он на обеде в Нью-Йорке привел в дикую ярость «либерала» Н. Хрущева, когда тот был в США, призывом «открыть информационное пространство России».
«Мы же не препятствуем России вести радиовещание здесь. Почему советское правительство не даст своему народу такую же свободу?» Уже вернувшись в СССР, Хрущев долго не мог успокоиться, ему все мерещилась «вражеская пропаганда», свободно гуляющая по «просторам Родины чудесной».
Но «правизна», к худу или к добру (по мнению автора, этот процесс чересчур форсировался либералами), выходила из моды, а Сарнов, казалось, не желал того замечать. В середине пятидесятых политика и лексика «крестового похода против коммунизма» дали трещину. Тактике «наведения мостов» было оказано предпочтение перед тактикой «крестового похода». Возобладал умеренный подход, связанный с именами Никсона и Кеннеди, что отразилось и на положении Сарнова, и даже приход в Белый дом его личного друга Линдона Джонсона не смог помочь делу: ушло время, которое, как известно, сильнее самого могущественного политика.
В 1954 году он перестал быть президентом РКА, сменив этот пост на менее действенный: председатель совета компании. Формально он пробыл на посту президента РКА 24 года, фактически – гораздо больше. С 1961 г. и до самой смерти в 1971 г. он почти не задевал вопросов политики. Научная футурология стала центральной темой его выступлений. Чем старше он становился, тем больше его притягивали самые новые направления научного мышления. Например, он посвятил много энергии новым разделам науки о компьютерах, находя все новые области их применения.
Сарнов не был великим изобретателем. Он предпочитал рассуждать о том, что следует изобрести и как бы он оценил возможное изобретение. Не все его суждения бессмертны, некоторые решения откровенно конъюнктурны. Но не станем забывать, что именно Сарнов предсказал падение коммунизма в 80-х годах и возрастание роли компьютеров. Более того, он уловил связь между этими явлениями. Действительно, мог ли существовать коммунизм, если копию «Архипелага ГУЛАГа» можно получить за полминуты одним нажатием кнопки? Хотя он заговорил таким языком позднее, но ощущение триединства общества, технологии и среды обитания всегда было сильной стороной его личности. Именно оно позволило ему так долго и так плодотворно находиться на самом верху американской властной пирам иды при десяти разных президентах. Давид Сарнов – это пока рекорд власти, которой добивался россиянин в США. И будущим министрам и сенаторам, говорящим по-русски, стоит присмотреться к нему.
Абстракции Александра Архипенко
...
Александр Архипенко – первый скульптор нашего столетия, который осознал форму как иллюзию и исследовал эту тайну всю жизнь.
Кэтрин Кух
У Запада есть основания для серьезного иска к России: мало того, что ее представители Казимир Малевич и Василий Кандинский разрушили стройный храм классической живописи и поставили на его месте сомнительный идол живописи абстрактной. Еще и Александр Архипенко проделал то же со скульптурой! Самое верное дело для России – это кричать о тлетворном влиянии Запада, что она сейчас делает сызнова: ведь Малевич и Шагал родом из Белоруссии, а Архипенко – всегда считал себя украинцем. Обе страны называют себя сейчас европейскими, в отличие от азиатской России… Правда, раньше под тлетворным влиянием Запада понималось нечто иное, но навести легкую ретушь на лозунги недолго. Разберемся пока с Архипенко.
Он родился в Киеве в 1887 г., в столице Украины, а еще раньше всей Руси. Семья имела давнюю традицию связи с искусством и жизнью; дед Александра по отцу был иконописцем, а отец инженером-механиком и изобретателем. Мать Прасковья Махова была, по-видимому русской.
Два важных года, 13–14 лет, он провел в постели: в результате велосипедной аварии сломал ногу. Все это время копировал рисунки Микеланджело с книги, подаренной отцом. Подобно Леонардо, он на всю жизнь включил в, круг своих жизненных интересов математику и технику, хотя и отдал, не без внутренней борьбы, пальму первенства искусству, поступив в Киевское художественное училище. Главное влияние на него в это время оказывали византийское искусство, проза Леонида Андреева и первая русская революция 1905 г. Училище он не окончил: его в том же году исключили за критику академизма и старомодности учителей.
После краткого пребывания в Москве и участия в нескольких групповых выставках, в 1908 г. он в Париже. Там за короткое время он создал новаторские скульптуры «Сидящая черная фигура», «Сезанна» и «Женщина с головой на коленях».
В 1910–1914 гг. он был участником «Салона Независимых» и стал одним из членов «Золотой секции», которая включала Пикассо, Брака и Делоне. Позднее, уже в американский период его творчества, часто охочие до броских сопоставлений американцы сравнивали Архипенко с Пикассо, говоря, что он сделал со скульптурой то, что Пикассо с живописью. (Мода на Малевича и Кандинского тогда еще до США не докатилась.)
В 1912 г, Архипенко открыл в Париже собственную школу ваяния. Сквозь рафинированную современную форму его работ, особенно в гравюрах, проглядывал украинский народный мотив. Кроме того, он сам всегда называл себя украинцем.
В 1913 г. на выставке в Нью-Йорке в Арсенале он представлен сразу четырьмя скульптурами и пятью рисунками. В следующем году он создает «Боксеров», наиболее абстрактную скульптуру того времени. В нагроможденных округлых объемах угадываются две мужские фигуры, поглощенные схваткой. Выставка кубистов в Париже включала уже пять скульптур Архипенко.
После окончания войны творчество Архипенко получает новый мощный импульс в виде моновыставки на Биеннале (Венеция) и выставки «Золотой секции» в галерее Вайль (Париж), Брюсселе и Женеве. В 1921 г. Архипенко женится на Анжелике Бруно-Шмиц, немецком скульпторе, и почти три года живет в Германии. На скульптурном портрете жены насколько вертикальных линий из крашенной глины передают ощущение чего-то нежно любимого и тонкого.
Тогда же в США выходит первая монография о нем. Так что два года спустя он мог уже спокойно открывать школу в Нью-Йорке и через пять лет в обстановке устойчивого успеха становится американским гражданином.
Абстрактное искусство всегда было объектом споров. Это в особенности относится к скульптуре, а в области скульптуры – к монументам, установленным в местах большого скопления людей, не всегда либеральных в отношении современных веяний в искусстве. Это справедливо и в отношении А. Архипенко. Еще в Париже его выставочные работы стали объектом самой обидной, но и одновременно самой почетной критики – карикатур в парижских газетах. Известно, что по крайней мере политики иногда заказывают карикатуры на себя, чтобы поднять свою популярность. Наверное, то же относится и к художникам. Но у Архипенко не было нужды кого-то нанимать – карикатуристы сами рвались к его скульптурам, умножая и без того немалую известность художника.
Архипенко не только лепил скульптуры, рисовал и гравировал, но и вступал с лекциями по университетским центрам США. Однажды он даже на пару лет перевел свою школу в Чикаго. Причем он весьма нередко творил в стиле «ретро», выдавая вполне реалистические гравюры и скульптуры. Подчас это делалось с очевидной целью показать, что абстрактный характер его работ не вызван недостатком профессионализма.
В 1960-м г. он выпустил книгу «50 созидательных лет в искусстве» и, поскольку его жена давно умерла, женился вторично на своей бывшей ученице. Жена оказалась хорошей душеприказчицей художника и еще много лет не переставала издавать оставшиеся после него материалы. В 1964 г., вскоре после окончания своей последней скульптуры «Царь Соломон», Архипенко умер.
В Америке сейчас он пользуется признанием как тонкий и своеобразный мастер, пионер абстракции в скульптурном искусстве и даровитый график. Много его работ имеется в Музее современного искусства в Нью-Йорке, Национальной галерее США, Бостонском музее изящных искусств и других коллекциях.
Одна из наиболее представительных коллекций скульптур и картин Архипенко находится в Художественном музее в Тель-Авиве. В нее попали в частности ранние, еще неабстрактные произведения из коллекций еврейских собирателей произведений искусства из гитлеровской Германии, где искусство Архипенко было запрещено как расово-неполноценное из-за славянского происхождения художника. Многие произведения скульптора исчезли во время войны и представлены лишь своими фотографиями. Не все, созданное Архипенко, выдержало испытание временем. За бортом истории искусства оказались его опыты по «динамическим рисункам» и «архипентура» – изобретенный им аппарат для демонстрации картин, посвященный Т. Эдисону и А.Эйнштейну и наделавший много шума на выставках в 20-е годы.
Лавры основателя абстрактной скульптуры делит в «Гролиере» с Архипенко Наум Габо (1890–1977), который представляет «конструктивизм» (стиль Архипенко названия не имел), и с 1946 г. жил в США. Но этот скульптор, живописец и архитектор (в Гарварде он недолго преподавал именно архитектуру) – тоже россиянин Родился в г. Брянске, в сердце России; покинул ее в 1926 г. Есть там еще и автор современных гравюр Татьяна Гросман Почему-то совершенно не представлена в «Гролиере» русская станковая живопись. Оно конечно, ни Малевич, ни Кандинский, ни Шагал до Америки, не добрались. Но и без них я найду тройку имен, которые не грех подать американскому читателю!
Сергей Рахманинов: одиночество в толпе
...
Если бы ничтожная кокетка Джульетта Гвичарди ответила на любовь Бетховена, это сделало бы его жизнь гораздо счастливее; но у нас не было бы «Лунной сонаты».
Дмитрий Кабалевский
В конце декабря достопамятного семнадцатого он был одним из последних, кто покинул Россию, пользуясь старорежимной российской визой. Старорежимный русский паспортный чиновник на шведской границе с республикой Финляндией, уже месяц как не входившей в Российскую республику, пожелал «господину Рахманинову» успешных гастролей в Стокгольме. Хорошо еще что он не сказал «гражданину Рахманинову». Это слово успело ему насточертеть уже на домовых собраниях, когда утверждался график дежурств по охране здания от грабителей – по его мнению, когда-то городовые, ныне уже разогнанные, справлялись с этим куда как успешнее.
Род Рахманиновых для России иностранный. В общем, как у Пушкина, поскреби русского и ты найдешь – нет, правда, не татарина, как может показаться по фамилии, но молдаванина, в 14–16 веках из рода Драгош два века выходили господари независимой Молдовы. С той давней поры фамилия обрусела, стали Рахманиновы новгородскими дворянами и служили больше по военной части. А мать была генеральская дочь.
И вот после стольких лет государевой службы самый славный представитель рода покидает Россию и покидает (тут нам не обойтись без этого страшного слова) навсегда! Отныне его будут окружать чужие стены чужих городов, обиды от чужих людей будут переплавляться в музыкальные впечатления и кормить его.
Ну что есть в его активе? Вторая симфония, ее хорошо принимают слушатели. Симфоническая поэма «Утес» по Лермонтову тоже неплохо расходится. А вот Первая симфония – его вечная драма. Мало того, что она получилась сухой и вымученной – плохую симфонию вправе написать каждый, она повлекла страшную многолетнюю депрессию.
Ну, приняли его как будто неплохо. Его тронуло, что грипп, коварная испанка, охватившая дочек и едва не унесшая его самого, вызвали переполох в музыкальных кругах. Ведь российские границы покинул не кто-нибудь, а крупнейший из ныне живущих на земле композиторов. Только итальянец Джакомо Пуччини мог бы соперничать с ним в популярности. Но то оперный композитор, у него гораздо шире аудитория – все готовы сопереживать несчастным Мими и мадам Баттерфляй, и гораздо меньше тех, чьи эмоции подзаряжаются аккордами. А вот найдет ли почитателей он, композитор 44 лет, так нерасторжимо и трагично спеленатый с этой грешной, заблудшей Россией? Правда, и у Рахманинова есть оперы. Но какие? Это юношеская «Алеко» по поэме Пушкина «Цыгане», с которой он получил Большую золотую медаль Московской консерватории. Написал ее Рахманинов за 14 дней, как студент в сессионный бум. Но борения смятенной души русского интеллигента Алеко, окажутся ли они созвучны западному зрителю и без того уже пресыщенному оперными, безнадежно поднятыми на ходули страстями? Нет и нет! О двух других одноактных операх и говорить не стоит. Это «Франческа да Римини» с ее неповоротливым либретто Модеста Чайковского (мало тому было испортить для западного зрителя даже «Иоланту» и «Пиковую даму» своего брата, он еще и до скромных почитателей братцева таланта сумел добраться!). И «Скупой рыцарь» – неудачная попытка спеть слово в слово весь пушкинский текст. Этим на жизнь не наскребешь. Последние две оперы он поставил будучи главным дирижером Большого театра, но они не имели успеха – он сам вправе об этом судить.
Вот какой он, Рахманинов? Это и при жизни понять было трудно, а сейчас вовсе не разберешься. Широкоплечий, очень высокий мужчина, за словом в карман лезет редко – вона как опешил бойких западных журналистов, а такой ранимый, неуверенный в себе, готовый чуть что казниться. Ведь есть же на него спрос, несомненно есть. Но это спрос как на дирижера. Предлагают пойти главным дирижером в Бостонский симфонический. Коллектив, конечно, первоклассный и доверие к Рахманинову в выборе репертуара будет полным, но это 110 концертных выступлений в год, ему не сдюжить. Это получится, как было в Москве, в Большом театре, изнурительное аллегро без пауз. Кончится той же депрессией и разрывом контракта, только теперь уже психоаналитик Даль его не спасет. И Рахманинов отказывается от соблазнительного предложения. Он предпочитает карьеру пианиста-концертанта и дирижера-гастролера. Хотя и тут выходило не меньше 50 концертов в год, поровну В Европе и в Америке, а это тоже отнюдь не легкий кусок хлеба, но по крайней мере полная свобода. Так он сумеет выкроить время для творчества, ведь писать музыку и одновременно исполнять ее он не умеет.
Конечно, его три фортепианных концерта часто пользуются успехом; охотно слушают здесь в Европе и Америке его прелюдии и этюды-картины, но… лишь если их не заряжать на весь вечер, а перемежать Чайковским, Моцартом, Бетховеном и Шопеном. И если не случится так, что в городе накануне состоялся бейсбольный матч. Иначе у всех только и разговоров, что о «питчах» и «хомранах», на русском языке неведомых понятиях. А превосходный по-американски концертный зал вместо дамского разноцветья украшен лишь желтыми полотнищами пустых рядов.
Вообще-то публика его ценит преимущественно как пианиста. Его серебристые пассажи, мощные рубато обеих могучих рук и сентиментальное пиано находят отклик в простых слушателях. В коллегах тоже. Лучшие из лучших, Иосиф Гофман и Артур Шнабель ставят его выше себя. Но не всегда и не все. Еще в пору триумфального окончания им Московской консерватории авторитетнейший директор Василий Сафонов не очень ценил его как пианиста. Считали, что он навязывает свою интерпретацию. Так при исполнении Рахманиновым 5-й сонаты Скрябина в 1915 на траурном концерте среди скрябинистов было волнение. Тенор Алчевский, которого держали за фалды, кричал: «Подождите, я пойду с ним объяснюсь!»
Собственно, его пианистская карьера началась лишь где-то в эмиграции или, может, чуть раньше, России времен Первой мировой. А до этого Рахманинов выступал больше как аккомпаниатор певцов и певиц или участник ансамблей. Не его называли лучшим исполнителем его же фортепианных концертов, хотя он неизменно был первым исполнителем.
Рецензент первых концертов Рахманинова в Бостоне с иронией пишет о тысячах верных Рахманинову болельщиков, что ездили за ним и посещали все его концерты в надежде услышать на бис прелюдию до-диез-минор, которая хорошо расходилась на невзыскательную толпу, а артист все не играл и не играл ее, выжимая из публики аплодисменты. Сергей Прокофьев упрекал Рахманинова в том, что он обеспечивает грандиозный успех своим концертам, подбирая проигрышные куски у разных авторов, но избегает, тематических программ.
Рахманинов и сам часто критичен к своей игре и невысоко ставит мнение публики. Например, он писал о концерте в Лондоне в 1928 г., который понравился строгому английскому критику: «Зал был заполнен примерно на три четверти. Я имел очень большой артистический успех, но играл так себе». Его душа не открыта каждому, она защищается от чужих эмоций, «баррикадируется», как сказал о нем композитор Александр Черепнин, поэтому многие критики считают его исполнение сухим и холодным.
А некоторые знатоки прибегли к сложной фигуре умолчания, чтобы никак не высказаться о его игре. Например, Генрих Нейгауз, многолетний патриарх русской пианистической школы, которому в Москве буквально смотрели в рот, в своей книге о современном пианизме дает оценку очень многим артистам. «Правда, – пишет Нейгауз, – я никогда не слышал Рахманинова.» И, дескать, ничего не могу о нем сказать. Но позвольте, господин Нейгауз, почему вы его никогда не слышали? И на пластинках тоже? Ведь техника звукозаписи к концу жизни Рахманинова весьма усовершенствовалась, а его компактные диски популярны и сейчас. Каждый может послушать их и вынести собственное суждение. Таким образом, кажется, удается приоткрыть тщательно скрываемую тайну: по мнению многих, Рахманинов, в действительности, был средний пианист. Это восторженная и не очень искушенная американская публика сотворила из него гения пианизма. Чтобы написать этот очерк я заново прослушал много его записей. (Скорее наоборот, я взялся за эту статью, потому что хотел прослушать много записей в приятной уверенности, что занимаюсь делом). И нигде в прослушанных записях исполнения его концертов он не поднимается до высот Святослава Рихтера, Владимира Горовица и Вана Клиберна. Эту тривиальную для музыкантов истину, мне кажется, пора донести до рядовых слушателей. Но это нисколько не умаляет величия Рахманинова а композитора. Наоборот, публика часто бывала заворожена присутствием любимого автора, он магнетизировал ее обаянием своей личности и верно играл ноты. Так что не будем журить западную публику за субъективность ее оценок. Но отметим, что русская публика была строже.
Юрий Нагибин написал в дневниках, что Рахманинов был не признан по достоинству при жизни как композитор. Это неверно: он имел огромный успех, если, разумеется, не сталкивался с принципиальным неприятием. Пример последнего – старый Лев Толстой, который спросил у него: «Скажите, вы думаете, ваша музыка кому-нибудь нужна?» Но Толстой в то время полностью отрицал даже собственное творчество. И трудно было надеяться, что для Рахманинова он сделает исключение.
А вот в чем Рахманинов определенно недобрал западной славы, так это в романсах. Смотришь на здешних многочисленных (куда больше, чем в России – белые, желтые, но никогда – черные) любителей серьезной музыки и думаешь: как же Ты обеднили себя оттого, что не услышать вам никогда «Весенние воды», «Сирень», «Сон», «Я пять одинок!», «В молчанье ночи тайной», «Здесь хорошо»! Какой богатейший мир жизненных соков, подлинных чувств, от вспышек бешеных страстей до нежных дуновений еще не окрепших эмоций! Все это начисто закрыто западному слушателю нелепым и оттого еще более жестоким запретом на переводы текстов вокальных произведений, который чтят на Западе так же неукоснительно, как принцип правоты коммунистов в социалистическом реализме. Да еще и общим упадком интереса к вокальной культуре, быть может не без связи с первой причиной. Ведь романсы не терпят малейшего акцента. Между тем весьма популярен в Америке «Вокализ» Рахманинова, романс без текста, звучащий одинаково на всех языках.
В целом Рахманинов и советская власть друг друга почти не доставали. Рахманинов в явной форме белогвардейцев не славил, а «упадочнический» пессимизм ряда его романсов можно было и простить ему, приписав беспросветности проклятого прошлого, в котором проходила его жизнь в России. Но Рахманинов не делал секрета из своей нетерпимости к авторитарному режиму. Наконец, как-то композитора прорвало. И это была не коллективизация и не процессы над русскими инженерами-интеллигентами, а чудовищная, я бы сказал даже преступная привязанность деятелей демократической культуры к кремлевским пирогам. Ему могли бы попасться Бернар Шоу или Ромэн Роллан, Лион Фейхвангер или Теодор Драйзер, но попался, парадоксальным образом восточный гуманист Рабиндранат Тагор. Правда надо признать, что фигура «праведного старца» в традиционном индийском балахоне, поющего с пионерами их бодрые песни и не замечающего ни несчастных раскулаченных крестьян, ни ограбленных рабочих, раздражала не только его, но даже ко всему притерпевшихся Ильфа и Петрова – они его высмеяли в «Золотом теленке». Короче говоря, подписал Рахманинов гневное письмо по поводу визита высокоученого дервиша в Москву, опубликованное в «Нью-Йорк Таймс» 1 января 1931 г. Вместе с ним письмо подписали его друзья, профессор-химик Иван Остромысленский и сын Льва Толстого Илья. Это вторжение музыканта в мир политики вызвало недовольное ворчание в американских музыкальных кругах, где многие подумывали о скорых гастролях в России; ведь уже шли разговоры о грядущем признании России Америкой, а Рузвельт вскоре его осуществил. И напоминание о пытках в ГПУ казалось этим кругам неуместным.
Но подлинную ярость вызвало письмо в Москве. Газета «Правда» в статье «О чем говорят колокола» писала: «Кто мог представить себе, что сегодня в Москве, в одном из основных залов, могла бы собраться тысячная аудитория, чтобы слушать… Бальмонта, Гиппиус или Мережковского! Такая мысль кажется совершенно нелепой. Между тем, несмотря на это, нечто подобное – нет, еще гораздо более бесстыдное – недавно имело место в Москве.» Далее передав читателям весь ужас происшедшего глазами сознательного пролетария и ликование «бывших», заполнивших Большой зал консерватории, автор грозно вопрошает: «Кто автор этого сочинения? Сергей Рахманинов, бывший певец русских купцов-оптовиков и буржуев, композитор, который давным-давно устарел, чья музыка есть не что иное, как жалкое подражательство и выражение реакционных настроений; бывший помещик, который еще в 1918 году с отвращением покинул Россию после того, как крестьяне отобрали у него землю, (непримиримый и активный враг Советского правительства.» Поэма написана на стихи Эдгара но в переводе Константина Бальмонта, которым заодно тоже достал ось от пролетарской газеты на орехи.
Но письмо в «Нью-Йорк Таймс» в статье «Правды» лишь глухо упоминалось. Основной пафос был направлен против симфонической поэмы «Колокола» любимейшего произведения композитора. Широкие массы, судя по газетам, дружно откликнулись бойкотом всех произведений Рахманинова, а заодно и запрещением преподавать его музыки. Такой произвол его опричников Сталину не понравился, впоследствии почти все запреты (но не на духовную музыку, в том числе несравненную «Всенощную»), были сняты, а судьба опричников общеизвестна. Хотя есть и здесь исключения: главный правдинский громовержец, Д. Заславский почему-то умер от старости. Запреты продержались почти до самой перестройки, а памятная история с «Колоколами» в 70-х гг. подносилась как очередной перегиб РАППа, Российской ассоциации пролетарских писателей – козла отпущения, на которого партия могла свалить часть своих грехов. Кстати написаны «Колокола» еще до революции, в 1913 года, а не для того, чтобы призывать к «белой интервенции» в Советскую Россию, как это утверждала «Правда».
Уж на что ему не приходилось рассчитывать, так это на преподавание. Педагог он, нужно сознаться, никудышный. Помнится, в консерваторские годы была у него пара страдальцев, бес толку стучавших по клавиатуре. Может вышел бы толк, если бы он показывал, как надо сыграть. Но Рахманинов только ругал и исправлял. Этого мало. Ученики бежали от него. Что ж преподавание – это особый дар. К примеру человек, которого Рахманинов считал своим учителем, Николай Зверев – как композитор полный нуль. А Рахманинов дорожил его мнением, уже будучи в ранге мастера и в юношеской горячности пренебрегая советами самого Римского-Корсакова.
Рахманинов был равнодушен, если не сказать враждебен, к общим концепциям и в музыке, и в жизни, хотя постоянно возил с собой томики Ключевского и не вымарал из книги «Воспоминаний», которые записал Оскар фон Риземан, слова Кайзерлинга: «Русские – это великий народ не потому что они славяне, но из-за силы, влитой в них монгольской кровью, которой лишены другие славянские племена. В результате такого смешения произошло великолепное сочетание тонкой духовности и властной силы, которое делает русский народ столь великим». Но Рахманинов предлагал дополнить эти характеристики еще одной фатализмом, который «позволял столь долго сносить тиранию большевизма».
Рахманинов имел успех здесь как русский музыкант, что противоречило установкам его юности: он был приверженцем Московской композиторской школы с интернациональным Чайковским на знамени, которая была вчуже откровенному национализму Петербургской школы. Потом все смешалось, и даже сам Чайковский в 50-х гг. стал в СССР вноситься в «могучую кучку», т. е. в число своих врагов. А Рахманинов еще раньше разделил свои привязанности с кучкистами. Оторванный от русской жизни, Рахманинов творчески поблек, и даже удачные его произведения (Вариации на тему Корелли, Рапсодия на тему Паганини, вальсы Ф. Крейслера) носят в основном заемный характер. Хотя издержки творчества были не меньше; чтобы рождалась музыка, надо было страдать, иначе ничего не получалось. Вершина страдания – это приехать в Европу и услышать вопрос: «Вы что-нибудь написали за последнее время?» И ответить на него: «Да. я написал каденцию к Венгерской рапсодии № 2 Франца Листа». Окажись тут рядом кто-то из недругов – покойный Скрябин или Глазунов, оставивший в такси его 4-й концерт, – уж они не преминули бы заметить, что он всего лишь эпигон Чайковского. Хотя кому бы промолчать, как не тому же Глазунову, насчет эпигонства…
