Текст книги "Война в костях моих"

Автор книги: Марк Бойков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Приятного аппетита! – услышал я мужской голос от колодца и, забывшись, уставился в его сторону.

Однорукий мужчина в гимнастерке, каковую я уже видывал на других, ловко орудовал вертушкой, то крутя ее, то подпирая плечом. Играючи он извлекал из колодца окольцованное обручем ведро и разливал воду в свои ведра поменьше. Сегодня я сравнил бы его действия с мастерством циркача – такими завораживающими они были.

– Не могу ли чем помочь? – спросил он, прилаживая коромысло к ведрам.

– Да, водицы бы нам надо, – отозвалась баба Маня.

– Сейчас вынесу, – сказал мужчина. Вскинул коромысло с двумя ведрами на плечо и скрылся в ближайшей же калитке.

Он вернулся скоро, держа в руке большую кружку. Пустой рукав был подоткнут в подмышку, и только сейчас я до конца проникся, что мужчина – однорукий.

Он подошел к нам и протянул мне кружку. Я поднялся, взял кружку обеими руками, заглянул в нее. До краев она была полна молоком. Белым, непроницаемым, плотным. Я поднес кружку к губам, наклонил голову и впился в молоко, как комар в мягкую щеку.

Вообще на нашем с Борей столе молоко было редкостью. А это было теплое, вкусное, парное (как теперь я знаю), прилипающее к губам, сытное молоко. Я пил его долго, не отрываясь, приладившись дышать носом, не отстраняясь от кружки. Я сообразил, что, пока я пью, никто эту кружку у меня не отнимет. Я сознавал свой эгоизм и понимал, что баба Маня тоже попила бы молока. Но взрослые разговаривали между собой, и это давало мне право не останавливаться.

Но тут баба Маня сказала:

– Не торопись, Марик, отдохни!

И, опустив кружку, я сделал глубокий-глубокий вздох.

– Значит, говорите, Дуськи Бойковой сын?.. Не внук ли деда Андрея?.. Вас-то я не знаю. А он стекольщик отменный!.. А отец где?

– Отец – Василий, – отвечала баба Маня. – Известное дело: на войне он.

– Все мы на войне! – задумчиво поддержал мужчина.

– Ну да, на фронте, конечно.

– А куда путь держите? – спросил однорукий.

Уловив слово «путь», я тут же вставил:

– В Путилиху!

– Далеко идете, – усмехнулся мужчина. – Как бы дожди вас не застигли. Что ж, обратно пойдете – постучитесь к нам.

Я вернул кружку мужчине. Он заглянул в нее и велел допить остатки. Я посмотрел на бабу Маню. Кивком головы она подтвердила это, и я спокойно, не торопясь допил молоко уже не из чувства голода, а из вкусового удовольствия. Молоко мне понравилось и запомнилось. Где-то лет через тридцать, когда я привез своего трехгодовалого сынишку в родное Писцово и дал ему впервые кружку парного молока, я был поражен, с каким совершенно сходным удовольствием он, городской ребенок, выпил эту кружку, напоследок облизываясь. А ведь он не знал моего голода. Видно, что-то передается в поколениях. И пока мы гостили, чадо мое ни разу не отказалось от парного молока. А я всякий раз вспоминал ту алюминиевую кружку, что поднес мне вернувшийся с фронта солдат. Жилистый, ловкий, без лишних слов добрый русский человек, который (а не эти велеречивые умники или накаченные тупицы) стал для меня олицетворением мужской силы и победителя.

Оттого, что так быстро и так много я выпил молока, я попросту опьянел. Есть мне уже не хотелось. И пока баба Маня завтракала без меня, головушка моя начала клониться. Впервые за последние месяцы или год после того, как выгорели хлебопекарня и высящаяся над ней «надзорная» (за пролетающими самолетами) церковная колокольня, где мать работала одной из дежурных с большущим биноклем, я порядком наелся, и меня сразу же потянуло ко сну.

– Марик, Марик! Нам пора идти, – хлопотала баба Маня, собирая нашу скатерть-самобранку. – Поднимись, родной. Дай мне руку…

– Бабуся, а давай сразу вернемся. Зато поспим чуток, – что-то такое я выговорил и, еле-еле поднявшись, уткнулся бабе Мане в зад. Возле него было хорошо, почти как на подушке. Мы тронулись.

Я шел за бабой Маней, словно козленок на привязи, то упирающийся, то тычущийся. Мы снова поднялись к базару, и, на повороте оглянувшись, мутнеющим взглядом я все же увидел, как однорукий мужчина вновь азартно играл с вертушкой колодца. Я вяло помахал ему рукой, но он меня уж не заметил.

– Баба Маня! А воды-то мы не набрали, – пискнул я.

– Нет уж, возвращаться не будем. Нехорошая это примета.

Раздались еще два гудка от фабрики. По опустевшему базару лениво прохаживались лишь собаки. За базаром деревня кончилась, а вдали вырисовывалась другая. Я спал на ходу. Баба Маня молчала. Видимо, тоже была в полудреме…

– Тпрр-р-р! – раздалось возле нас. Послышалось лошадиное топтанье и скрип останавливающейся телеги. Я прислонился к бабе Мане, с трудом открывая сомкнутые веки.

Рядом действительно стояла телега с фыркающей лошадью, а на переднем уголочке телеги сидел, свесив ноги, старик в потертой шляпе, примерно в два раза тоньше бабы Мани.

– Ну что, горемычные! Аль подвезти вас?

– Ой, да хорошо бы! – отозвалась баба Маня. – День-то нынче какой везучий!

Кое-как мы погрузились на телегу. Лошадь шевельнулась вправо-влево, и я мгновенно заснул на скомканном рукаве маминого пиджака. В сон, однако, через какое-то время ворвался троекратный фабричный гудок. «Значит, уже шесть, – подумал я. – Сейчас мама начнет меня тормошить, чтобы дать кое-какие наставления, после коих я снова могу поспать».

Меня действительно начали тормошить. Но то оказалась не мама, а баба Маня. И это бы ничего. Но я почему-то оказался не посреди привычной комнаты, а среди чужой, неведомой мне улицы. Я ошалело озирался по сторонам, а баба Маня упорно стаскивала меня с телеги, чтобы поставить на ноги. Тут я встретился взглядом с умиленно улыбающимся стариком в шляпе – и в голове моей все восстановилось.

– Во как бывает, – чтобы скорее пробудить меня к сознанию, заговорила баба Маня, – эта же лошадь, что нас чуть не сбила, Манька, тезка моя, она же и привезла нас сюда. Смекаешь, Марик?.. Когда мы в Бутово входили… Во как много зависит от того, кто рулит! Можно и помереть, а можно и выгоду поиметь.

Баба Маня говорила затейливо, но сейчас она выразилась длинно, и я не все понял.

Мы расстались со стариком и лошадью почти по-приятельски, обмениваясь похлопыванием и поглаживанием. И пошли с бабой Маней к ближайшим избам.

– Марик, помогай мне, поддакивай, – говорила баба Маня по пути.

– Помогите, говори, малому да старому, подайте поесть что-нибудь. А если будут спрашивать, кто я тебе, зови меня бабушкой, бабуськой. Ты ведь любишь меня?

– Люблю, – ответил я.

– Вот и хорошо. Так нам больше подадут. И Боре что-нибудь принесем. Ты ведь любишь братика?

– Люблю, – ответил я искренно.

Баба Маня постучала в окно первой же попавшейся по ходу избы, приговаривая: – Первая изба не та, что с краю, а та, где подадут. Протяни, Марик, ладошку перед собой.

В окошке раздвинулись занавески – и высунулась мордочка то ли девочки, то ли мальчика, постарше меня. Форточка была открыта, и баба Маня, подняв к ней голову, попросила: – Подайте Христа ради!

Мордочка повернулась в сторону, видимо, к взрослому и, вернувшись к нам, ответила:

– Бог подаст!

Рука моя, вытянутая вперед лодочкой, упала сама собой.

– Как это – Бог подаст? – спросил я бабу Маню.

– Это значит, у них нет ничего. Для нас нет… Не серчай, Марик! Пойдем дальше.

В следующей избе никто не отозвался на наш стук. А когда мы подходили к последней, вышедший из нее человек удалялся в сторону Бутово. Останавливать его уже было поздно и нехорошо.

Мы перешли на противоположную сторону. Баба Маня перекрестилась и затем постучала в окно. Но ни здесь, ни в последующих трех избах нам не повезло. Дом отвечал либо молчанием, либо прямым отказом. Чтобы не возвращаться потом назад, баба Маня решила идти как иголочка с ниточкой, пересекая улицу наискосок от избы к избе. И тут мы наткнулись на нашего возницу с лошадью Манькой и, видать, хозяином двора, тоже пожилым человеком. Они готовились к какой-то поездке: грузили на телегу веревки, пилу, старую одежду, словом, всякую всячину.

– Ну что, как дела-то? – глядя на меня и улыбаясь, спросил старик.

– Подайте Христа ради! – жалобно сказал я в ответ, как будто между нами ничего не было и мы незнакомы.

Мое обращение, видимо, явилось для всех неожиданностью. Все остановились. Баба Маня прижала меня к себе. А я опять за свое: «Подайте Христа ради».

– Постойте-ка маленько, – сказал мужчина и пошел в дом. Какая-то неловкость пролегла между нами. Только лошадь согласно кивала головой.

– Как раз картошка поспела, – вышел мужчина на крыльцо с парящим котелком. Он слил на сторону воду, извлек из котелка несколько картофелин, три морковины и спросил у бабы Мани, во что ей их положить.

Баба Маня все приняла, уложила, поблагодарила и за что-то потрепала меня по волосам.

Расставаясь, мужчина сказал бабе Мане, чтобы мы не стучались в два кирпичных на этой стороне дома и в тот, что напротив: все равно в одном хозяев нет, а в другие – без толку: богатые, но недружелюбные.

– А что такое «недружелюбные»? – спросил я бабу Маню, когда мы вышли за ворота.

– Ну, наверно, жадные.

Так мы довольно быстро оказались в конце улицы, на краю деревни. Люди уже ходили. На стук в окно или двери отзывались охотно, но не очень дружелюбно.

Остановившись и обернувшись назад, когда небольшой обход наш закончился, я показал бабе Мане на совсем маленький кирпичный домик, стоящий в центре улицы, без окон, с невысокой железной дверью и мудреным замком, в который мы не стучались, и спросил:

– Кто в нем живет?

– Небось про лешего думаешь? – улыбнулась баба Маня. – Нет, Марик, это – амбар, кладовка такая. Для хранения дорогих вещей. Вроде общего сундука. Пожаров-то в деревнях много бывает. Вот их и строили – каменные и отдельно от домов. Люди у себя живут, а вещи тут лежат. Но на виду. И ключ у старосты. Туда даже мышь не подлезет – с умом строили.

Я увлекся: какие же вещи там могут лежать и что значит «дорогие»? Но поскольку вопрос еще не сложился, дальше шел молча.

Солнце уже пригревало. Дорога наша вилась в глубь полей и перелесков пыльной лентой, кое-где накрываемой тенью придорожных деревьев. Мы сняли обувь, каждый повесив ее связкой через плечо, и шлепали по ней, наслаждаясь сытостью и теплом.

Удивителен все-таки мир. Удача приходит, откуда ее и не ждешь. Неудач, невезенья – больше. Но вдруг все это перекрывается с излишком в другом месте, и тревоги отступают. И ты уже видишь мир дальше колодца, базара, телеги. А он прекрасен! Удивителен и прекрасен!

Я постигал эту правду, еще не будучи способным делать заключения. Но мироощущения вливаются в нас уже с молоком матери. Я бы даже сказал, что это тоже молоко – от мира, и оно для души. Конечно, я не помню всего. Лучше запомнились первые встречи, первые дни нашего похода. Кое-что, может, было не в такой последовательности, с другими подробностями. Ведь пишу я через шестьдесят лет! И у меня внучка старше того возраста, в котором я был. Но мне ничего не надо выдумывать. В памяти гораздо больше всего, что можно доверить бумаге. Поэтому я пишу без вольностей, как велит мне правда. Много людей потом прошлось по моей судьбе. Но эти, из первых встреч, мне дороги своим существом. Я таков по их воле, по их вине. Не след они оставили во мне, а частью моей стали. И рад я, что благодаря им увидел очень много и очень рано. Не как созерцатель, а как действующая косточка мира.

Шла по миру война. А мы шли с бабой Маней от деревни к деревне, чтобы выжить в ней.

До следующей деревни шли долго. Успели и поесть, и поспать на траве. Изредка нам попадались люди, шедшие навстречу. Баба Маня справлялась о какой-нибудь деревне, в какую сторону идти, куда дальше, где ближе. И единожды нам попалась пара: сухонький дедушка и пухленькая девочка. Ну как мы, только всё наоборот!

Пока старики наш разговаривали между собой, мы с девочкой молча смотрели друг на друга, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что делать.

Такую парочку я видел впервые. Что-то в моей голове не вязалось с ее внешним обликом. Наконец я спросил девочку:

– Вы нищие?

Я не раз разглядывал нищих в Писцове. Чаще это были калеки, обязательно вдвоем и еще с палками. А поскольку мы, с Бориской в особенности, на базаре были им конкурентами, к тому же более проворными, то я сам, не понимая этого, узнавал их по быстрой перемене во взглядах – от слезливости до угрозы. Они, короче, казались мне злыми и опасными. А эти – ну как мы: только худой, как я, старик и пухленькая, как баба Маня, девочка.

– А вы не нищие? – ответила девочка вопросом на вопрос.

– Нет, мы горемычные, – простодушно и почти гордо ответил я.

Наши бабушка и дедушка рассмеялись. Короткое знакомство закончилось весело. Однако после этого нам пришлось изменить маршрут, потому что заходить в деревню, где только что побывали другие попрошайки, бабе Мане показалось нехорошим признаком.

Идти, однако, опять пришлось долго. Зато баба Маня обстоятельно рассказала мне, кто такие горемычные:

– Это те, у которых горе, беда большая. Вот они и мыкаются.

– А какое у нас горе? Мы разве мыкаемся?

– Мыкаемся. Как все. Теперь у всех беда, – глядя вперед, ответила моя спутница, – только мы с тобой последние за своим счастьем.

– Это мы – как в очереди за хлебом? – спросил я.

– Почти. Ведь нам люди от себя отрывают. А как перестанут?.. Мы первые помрем. – Баба Маня произнесла это легко, буднично и с улыбкой глянула на меня.

Что-то тут было не так. Хоть я и устал от дороги, зато впервые за памятное мне время был сыт. И наше путешествие казалось мне благим, более предпочтительным состоянием, чем каждодневные рысканья с братом в поиске чего-нибудь съестного. Ведь у мамы мы ели раза два в день и понемножку. Остальное мы добирали в вольных гуляниях. Долгая прогулка с бабой Маней мне больше пришлась по душе. Получалось, что неплохо быть последним.

Но меня растревожила не моя смерть, если нам перестанут подавать, а беда, которая у всех. Никак не верилось, что я умру первым. И я спросил:

– Баба, а от беды все могут помереть?

Баба Маня задумалась. Было видно, что разговор перестал ей нравиться. Но все же ответила:

– Чем больше беда, тем больше мрут люди… Война сейчас, Марик. Горше беды не бывает.

– Так она всегда идет. Всё про нее и про нее говорят. Все, и радио тоже. Я когда маленький был, она и тогда шла. Мама сказывала, как папа мой с братьями стеной стояли. С кольями от забора…

Как все маленькие, я думал, что живу вечно, то есть всегда, только не все помню.

– Потеха с тобой, Марик! То не война была, а баловство одно. С немцем-то так не повоюешь.

И все же, хоть горизонт моего видения раздвигался, я не представлял еще, как огромен мир. И война мне воображалась большущей дракой стенка на стенку, где в каждой из сторон собраны все силы, и они бьются, пока какая-нибудь из них не издохнет. По моим представлениям, это происходило где-то под Ивановым, большим городом, который чаще других упоминался взрослыми и куда был призван мой отец. Отца я не помнил. Но он мнился мне могучим богатырем, устрашающим врагов и покровительственно поглядывающим в мою сторону.

Странное дело: я его не видел, а глаза представлял (по злой иронии судьбы, он вернулся с войны слепым). А вот женщину с грудничком, что жила в нашем общежитии, я помнил всю до пят, кроме глаз.

Солнце тем временем клонилось к вечеру. Когда мы входили в деревню, баба Маня предложила посидеть в стогу сена и немного подумать. Она тоже устала.

– Будем обход делать или на завтра отложим? – спросила она меня, когда я присел сбоку и положил ей голову на колени. – Еды у нас на сегодня и на завтра хватит. Можем и передохнуть.

– Не знаю, – ответил я без интереса.

Баба Маня достала баночку и, потревожив меня, помазала свои ноги какой-то пахучей мазью, которой пользовалась и раньше. А я уполз, увлекшись всяческими букашками, жучками, стрекозами. Вокруг все свиристело, прыгало, мельтешило. И запах сена забивал запах мази.

– А не переночевать ли нам в этом стогу? – спросила еще баба Маня. – Выкопаем пещерку, да и закроемся в ней.

Я пришел в восторг от этой мысли: никогда такого в моей жизни не было.

Мы пошли к ближайшей же избе попросить воды. Но нам не пришлось даже стучать. Нас заметили и уже поджидали у крыльца. Надо сказать, что вообще жители крайних, первых или последних, домов в деревнях живут настороже и более чутки к тому, что происходит вокруг.

Пожилая женщина, с палочкой, приветливо расспросила нас, кто мы, откуда и куда путь держим. В ответ на нашу просьбу она поставила перед нами небольшое ведерко с плавающим железным ковшом, из которого мы тут же досыта напились. И баба Маня начала наливать из него в припасенную бутылочку, которую обычно, если она была полна, привязывала веревочкой за горлышко к горловине своего походного мешка. Но руки ее не слушались – вода лилась мимо.

Женщина вынесла жестяную воронку – и все получилось здорово. Наблюдая за этим, я опять поразился, как умны люди. Сейчас я улыбаюсь: наверняка воронку я видел и раньше, но уловил ее смысл, когда он коснулся меня самого. К сожалению, многое приходится постигать лишь в непосредственной связи. Но есть люди чувствительные, постигающие смысл событий до их происшествия.

Женщина, нас встретившая, поняла, что мы думаем о ночлеге, и сама предложила нам переночевать в доме: «Тем более, что невестка не вернулась ко времени и места достаточно».

– Вот только покормить мне вас нечем, а выспаться – пожалуйста, – добавила она.

Слова эти нас не испугали. Но меня расстроило, что пещеру мы строить не будем. В доме на кровати, под цветастым, из лоскутков одеялом оказался еще один человек, мужчина болезненного вида, который, однако, оживился с нашим приходом, сел, поздоровался. Откуда ни возьмись, появилась и кошка, которая, как потом выяснилось, хорошо поедает сушеные грибы.

– В лес мы уж больше не ходим, – пояснила хозяйка. – Невестка с торфоразработки прямо сушеными приносит. Иной раз и еды в бидоне принесет. Там неплохо кормят, карточки дают, да и денег немного. Заступница наша. А вот сын-то, муж ее, погиб… Уж полгода как…

И женщина расплакалась. Чувствовалось, что ей не под силу носить в себе горе.

– Лизавета, перестань. Молись, чтоб двое других вернулись, – высказался мужчина с кровати.

Поужинали все вместе, соединив всё, кто чем богат. Перед сном баба Маня помыла мне ноги, и себе, конечно. Охлажденные, они полегчали. Меня уложили на большом сундуке. Бабе Мане предложили боковую лежанку вдоль печки, в двух шагах от меня.

Уснул я быстро. Когда сыт, это получается легко. А проснулся среди ночи и захныкал. Потом сел и заревел, чтобы подать сигнал. Потому как весь я был мокрый.

Баба Маня быстро ко мне поднялась. Встала и женщина Лизавета, подошла к нам с зажженной лучиной.

– Ох уж старая я стала престарая, – запричитала баба Маня. – Мне же Дуся клеенку дала, а я о ней и не вспомнила.

– Да не переживайте, Манечка. Эка событие – мальчик обсикался. Все постирается… Давайте только крышку откроем, пусть сохнет.

Но просыхать ничему не понадобилось: мокрота, как выяснилось, стекла по бокам сундука, снаружи. Баба Маня перекрестилась и положила меня с собой досыпать, пристроившись сбоку.

Утро пришло солнечно-светлым. Легкий туман поднимался с низин. Петух зашел в сени и доклевывал не догрызенный кошкой сушеный гриб. Я заметил это, пока выбежал во двор пописать. Впервые мне не хотелось есть с утра. И впервые пришло ощущение, что мне нравится жить.

Нас угостили чаем, настоенным на черных хлебных корочках. Дали с собой горстку таких корочек, несколько ниточек с нанизанными сушеными грибами и крошечный кусочек мыла, «для мальчика», – сущее богатство по тем временам. Баба Маня горячо благодарила хозяев за приют и подарки. Спросила об именах их сыновей и обещала помолиться за каждого. Все мы, несмотря на мой ночной грех, остались довольны друг другом.

– А как твою родную-то бабушку зовут? – спросила меня напоследок хозяйка, уже с крыльца.

Баба Маня легонько сдавила мне руку, но я не придал этому значения. Ответил искренно, простодушно, даже подражательно:

– Не знаю. Дедушка всегда зовет ее: ма-а-ать!

Женщина на это улыбнулась и помахала нам рукой.

Через годы, когда я уж сам мог задавать подобные вопросы, я узнал, что мою родную бабушку зовут Елизаветой Макаровной. Никакого таинства, однако, в этом совпадении нет. Елизавет тогда по России было много. При всей громадности наших пространств общность корней у нашей нации, как ни у какой другой, хрестоматийна, несмотря на зыбкость семейных уз. Где-то очень любят выстраивать генеалогические древа, и для поколений они более важны, чем судьба нации. У нас же эти древа рушились и скреплялись через судьбу нации, и в именах передавались память и любовь к бабушке, матери, теткам, сестрам. Беда только, что нынче внучек и внучат мало. И многие имена остаются невостребованными, а потом забываются вовсе. Новый, рукотворный суховей пронесся над страной на исходе века.

Баба Маня не стала корить меня за мой ответ. И мы приступили к делу. В доме напротив нам сразу подали горячие еще, картофельную и хлебную, лепешки. Баба Маня сообразила, что день выходит на воскресенье: дымы тянулись из нескольких труб. Реальная примета!

– Нам бы чуть переждать, – сказала она. – Глядишь, побольше повезет.

Дома по улице стояли крепкие и ладные. Смотрели друг на друга широкими окнами-глазищами. Разряжены были цветастыми фартуками-палисадниками, с просторными на задах подолами огородов. Деревня излучала достаток и, видимо, гордилась им. Едва ли не плясать хотелось перед ней.

Но мы, умные, свернули в проход между домами и по тропочке поднялись в небольшую рощу. Это оказалось кладбище. Оно тоже было ухоженным. Баба Маня присела на скамейку возле могилы, повесила на крест мои мокрые с ночи трусики, отломила пол-лепешки и со словами: «Поешь, пока теплая», – отправила меня «погулять маленько, но не ходить далеко». Я пошел поглазеть вокруг, есть ли что интересное.

– В траву большую не ходи, Марик, а то по уши будешь мокрый, – догнало меня еще одно напутствие.

В воздухе было покойно. Птицы хлопотали на ветках, чистя оперенье и пробуя голоса. Ворона удивленно глянула на меня сверху. Могилы, ограды, кресты, кусты и деревья – все жило в обнимку и цепенело в тихом умиротворении. С того, видимо, раза я полюбил кладбища. И в зрелые годы, когда уставал нещадно от повседневной маяты, ехал на какое-нибудь кладбище, чаще всего один, и бродил средь могил, табличек, законченных судеб. И набирался успокоения, сознания суеты и тщетности многих потуг и амбиций. И возвращалось душевное равновесие. Все это будет потом…