Текст книги "Мораторий на крови"

Автор книги: Марк Фурман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

10

С принятием моратория на смертную казнь Алексей Комиссаров, как председатель комиссии по помилованию, испытал чувство некоей виктории. Его, исходя из столичных слухов, следовало ожидать. Он понимал, что мораторий значительно упрощал его деятельность и как адвоката, и в комиссии по помилованию. Теперь, как и сегодня, когда избежал смертельного приговора Геннадий Бессонов, убивший семью Садовских, жуткие расстрельные преступления силой закона заменялись длительными или пожизненными сроками лишения свободы. И появляются варианты для защиты, спасительные даже для серийных убийц. Ну, двадцать, двадцать пять лет – какая, по сути, разница?

Но, с другой стороны, у Комиссарова внутренне, как бы против собственного мнения по поводу указа свыше, возникло нечто вроде ностальгии по отошедшим в историю временам.

– Вот ведь как обернулось, Веруша, – поделился он с женой за вечерним чаем. – Сегодня утром маньяка Милославского расстреляли, а террориста Дамзаева не успели. Указ Президента о моратории подоспел, всего какого-то часа не хватило, чтобы и его отправить в расход.

– Этого Милославского, помнится, ты же и защищал. – Вера придвинула мужу тарелку с тостами. – Еще говорил: «Мразь, отморозок, а постараться надо». Да и родные его не поскупились, нам на «Тойоту» с гаражом хватило, еще и по мелочам осталось. Хотя психиатры его все-таки признали вменяемым, несмотря на твои усилия…

– Все так. Я, пожалуй, для спокоя, рюмочку пропущу. – Комиссаров подошел к бару, приглядевшись, выбрал дагестанский коньяк.

– Налей чуток и мне, выпьем за детей.

– Поехали! За них, родимых! – Алексей Поликарпович, втянув в себя терпкий щекочущий аромат, одним глотком опрокинул рюмку. Приятное, спускающееся книзу тепло, расслабило его.

– Я ведь этого террориста Дамзаева тоже мог бы защищать, – заявил он удивленной этим известием Вере. – Но не срослось, ему в последний момент на родине адвоката подыскали.

– Жалеешь, что ли? – Вера вопросительно взглянула на мужа.

– Что уж теперь… Хотя не скрою, гонорар за него обговаривался в разы выше обычного. Теперь смертная казнь будет заменена ему на пожизненное заключение.

– Милославский, помнится, четырнадцать женщин на тот свет отправил…

– Шестнадцать, – уточнил Комиссаров. – В двух нераскрытых убийствах он после суда признался. А за Дамзаевым тридцать две жертвы и около двадцати раненых.

– Давай переключимся, не дело перед сном об этом в подробностях рассуждать, – Вера прервала мужа. – Плесни еще капельку и включи телевизор.

Оставив супругу наедине с «Танцами на льду», Комиссаров прошел в свой кабинет. Обдумывая планы на завтра, он вспомнил про красную папку, которую собирался отправить в кладовочный архив. Его вдруг потянуло в прошлое. Выдвинув ящик и достав папку, Алексей Поликарпович дернул за тесемку, пару минут провозился со спутанным узлом. Папка живым существом, сжав содержимое, как Сеня зубами брошенную кость, крепко держалась за то, что в ней хранилось.

Наконец узел развязался, он раскрыл свое досье. В папке находились копии двадцати четырех смертных приговоров. И все они были приведены во исполнение его прокурорской воли, после скорых в прежние времена судов. Разве то, что скрывалось за картонным переплетом, выбросишь из биографии?..

Что говорить, прежний суд, вплоть до девяностых годов, обвинению редко возражал. На весах той Фемиды прокурорские аргументы весили куда больше, чем потуги защиты. И судьи, не скупясь, давали обвиняемому тот срок, о котором ходатайствовал он, Комиссаров. Так, выступая на процессах в качестве государственного обвинителя, когда преступления тянули на высшую меру, он всегда добивался своего.

11

Открыв красную коленкоровую папку, Алексей Комиссаров вспомнил, что по расследуемым им в Озерске делам были исполнены три смертных приговора: два по статье 102 за умышленные убийства и один за хищения в особо крупных размерах.

Помнится, первой расстреляли Нину Лукманову, которая в течение двенадцати лет возглавляла трест столовых и ресторанов. То был запомнившийся старт в его прокурорской карьере. За это время, окончив заочно Московский институт советской торговли, вступив в партию и став депутатом горсовета, Лукманова организовала группу расхитителей, неоднократно получала взятки как деньгами, так и особо дефицитными вещами. При обыске у нее на квартире и даче нашли дорогие ювелирные украшения, ковры, около двадцати меховых шуб, радио– и телеаппаратуру, шесть холодильников – всего на 440 тысяч рублей. Если добавить к этому имущество подельников, их квартиры и автомашины, награбленное по тогдашним ценам превышало два миллиона рублей. Ее, как руководителя торгового «айсберга», за хищения в особо крупных размерах расстреляли, остальные обвиняемые были приговорены к различным срокам заключения.

«Яркая была женщина, – не без ностальгии вспомнил Комиссаров. – Она ведь даже меня, следователя, возглавлявшего бригаду из десятка человек, пыталась обольстить. Другие тогда были времена. Мы довольствовались малым, верили в светлое будущее. И, как нынче верующие ходят в церковь, молились на Москву, истязали душу и тело, блюдя нормы партийной жизни. Сейчас Лукманова, глядишь, отделалась бы пятью-семью годами, если бы мы, как в нынешней комиссии, посодействовали, и раньше бы вышла на свободу».

Второй расстрельный приговор Озерского горсуда был приведен в исполнение по факту убийств с целью грабежа мужа и жены Ерофеевых их племянником Кузнецовым. Комиссаров припомнил, что убийцу тогда подвела поспешность. Зарубив топором дядю с тетей и загрузив наиболее ценное в автомашину, он обронил на месте происшествия очки. То преступление уже через несколько дней было раскрыто, близорукие диоптрии стекол и стали основной уликой.

А вот с третьим по счету казненным – Евгением Харитоновым, ранее неоднократно судимым, пришлось повозиться. Изнасиловав и задушив одиннадцатилетнюю Иру Дробыш и имитируя ее самоубийство, он повесил девочку на невысокой березке, в отдаленном уголке городского парка, используя в качестве петли ее же поясок от халата. В тот же день убийца скрылся, уехав из Озерска. Задержан он был через полгода в пригороде Москвы после изнасилования семилетней Вари, когда, угнав чей-то «Москвич», попал в аварию, столкнувшись со встречной «Волгой». Истекавшую кровью Варю, найденную во ржи совхозного поля, удалось спасти. Она и опознала Харитонова, который с переломами ключицы и голени не успел скрыться с места ДТП…

Потом Комиссаров стал заместителем прокурора, а после того, как его учителя, Льва Спиридоновича Терещенко, с почетом в шестьдесят пять проводили на пенсию, и прокурором Озерска. Тогда добавились еще четыре «вышки», и, если быть откровенным, не все они тянули на столь суровые приговоры. Но партийные власти на местах, следуя указаниям кремлевского ЦК, требовали ужесточения наказаний. Выстрелы гремели по всей стране. И высшая мера, применяемая по отношению к преступникам, в значительной степени была показателем эффективности и качества прокурорской работы. Да что говорить, если их официальный печатный орган «Следственная практика», выходивший раз в месяц, часто целиком содержал информацию не только об убийствах, изнасилованиях, но и хищениях, растратах в крупных размерах, с последующими наказаниями в виде смертной казни.

Через пару лет Комиссарова перевели в Тригорск начальником следственного управления облпрокуратуры. Тут, в сравнении с Озерском, работы прибавилось, правда, случались и проколы. Ведь четыре подписанных им «вышки» Верховный суд РСФСР так и не утвердил.

Наконец, пришел черед Туркменистана, куда он отправился за генеральскими погонами. И поныне существует такая практика в генпрокуратуре: за высоким званием надо ехать на периферию – Камчатку, Магадан, Крайний Север или в сложные для управления и опасные для жизни южные регионы. Карьерный рост шел быстро. Столь желанное звание государственного советника юстиции Комиссаров получил уже год спустя. Тогда же партия начала очередную кампанию по борьбе с хозяйственными преступлениями – хищениями и приписками, используя самые жестокие репрессивные методы. В те годы за его подписью и свершились остальные пятнадцать смертных приговоров. А вскоре после получения вожделенных погон с генеральской звездой генпрокуратура вернула Комиссарова в Тригорск, теперь уже в должность облпрокурора.

Вот и выходит, что мораторий, подобно затаившейся инфекции у здорового, казалось бы, человека, обострил недуги, о которых он и не подозревал. Алексей Поликарпович прикинул, интуитивно осознал, что обязан сравнить прошлое с настоящим, осмыслить, была ли справедливость в тех давних смертных приговорах, когда главенствовали самые жесткие положения закона. Верно ли он, будучи следователем, потом, став начальником следствия и прокурором области, лично утверждал и с нетерпением, сладострастно, подобно вожделению к женскому телу, ожидал решения судов и исполнения расстрельных статей УК?

Нет, память генерала прокуратуры, отгороженная бетонной стеной прошлых законов, по которым свершались расстрелы, молчала. Но совесть, подобно тяжкой могильной плите, давила, ждала ответа. Он взял в руки приговор по Лукмановой и положил его слева, два других, по убийствам супругов Ерофеевых и Иры Дробыш, легли на стол справа. Постепенно стопа справа росла, но и слева тоже оказалось с десяток приговоров, большинство которых проходило по хозяйственным делам в Туркмении. А когда папка опустела, на темно-коричневом сукне письменного стола перед Комиссаровым осталось лишь два приговора. Куда их положить – слева, где находились обвинения по хищениям и растратам, или справа, где лежали приговоры за преступления по убийствам?

12

В соответствии с режимом, установленным для преступников, приговоренных к высшей мере наказания, буквально с первых дней после суда Георгий Милославский был помещен в камеру наиболее охраняемого четвертого корпуса.

Через неделю своего пребывания в тюрьме Милославский протянул надзирателю листок с просьбой выдать ему общую тетрадь для записей, пару авторучек и набор цветных карандашей. Возможно, его просьба осталась бы без ответа, но начальник корпуса Артем Яремчук, тоже, как и Папуша, из бывших борцов-классиков, поддерживающий с ним приятельские отношения и знавший о его пристрастии к чтению дневниковых записей заключенных, сообщил Федору Ильичу о просьбе маньяка.

– Что ж, Тема, раз маньяк просит бумагу и прочее, может, что-то стоящее и напишет. А мы почитаем, бывает, зэки нечто полезное и для нас писали. Ну там клички, имена, даже фамилии, или стучали на кого-нибудь из своих. Вот и для «кума» появится полезная работа, – рассудил Папуша, помнивший о столь выгодном для себя сотрудничестве с московским писателем Левитиным. – Так что разреши ему к передаче всю канцелярию, о которой просит.

Едва Милославский получил требуемое от родителей, которым разрешили передачу, как сразу начал писать, что-то рисовал. И, поскольку Яремчук знал о благосклонном отношении Папуши к этому занятию заключенных, даже при строгом и жестком режиме содержания смертников, он разрешил Милославскому писать, сидя на откинутых от стены нарах.

…Перед полковником Папушей лежала общая тетрадь в зеленоватом коленкоровом переплете с пронумерованными страницами. Почерк у расстрелянного накануне Милославского был не ахти какой – нервный, бегущий, местами с плохо различимыми буквами. К тому же паста в шариковой ручке зэка шла неравномерно, а то и просто пропадала. Тогда он здесь же, на странице, пытался «расписать» ручку, черкал ею где попало, потом брался за карандаш, не без вдохновения, на кураже, расписывая совершенные им жуткие убийства.

Но прежде, не без романтического глянца, он описал собственную персону в выдуманном им абстрактном герое.

«Гонимый честолюбием, он рано покинул родные пенаты. Рано его парусник с белоснежными парусами начал бороздить океан жизни с его шквалами и штормами. Со временем росло мастерство рулевого, он достиг значительных высот в этом полном неожиданностей голубом просторе. Теперь познакомимся с нашим героем. Это молодой сильный мужчина отличного телосложения. Внушительный рост, внешность атлета, крепкие руки с длинными пальцами пианиста, прямой греческий нос, умные голубые глаза, смотрящие на окружающий мир из-под высокого лба. Одухотворенное лицо гения с честолюбивыми помыслами. И еще он очень, очень, очень нравился женщинам, в особенности юным девушкам…»

Начальник централа полистал тетрадь. Кое-где среди текста попадались весьма впечатляющие рисунки, иллюстрирующие написанное. В основном эротического содержания: девушки с распущенными волосами, обнаженными фигурами анфас и в профиль, все с пышной грудью – перед зеркалом, на яхте с парусом, в лесу, несколько половых актов в откровенных позах. На рисунке с мужчиной, подглядывающим сквозь дверное замочное отверстие за раздевающейся женщиной, подпись «Я», на другом, через страницу, мужчина с хлыстом, рядом тянущаяся к женской промежности волосатая рука.

«Тоже мне, Пушкин: и пишет, и хорошо рисует, – подумал Папуша. – А ведь не без таланта этот мазила. Надо бы сохранить рисуночки, отксерить – будет при случае, что показать корешам в бане».

Он вернулся к началу дневника Милославского, прочел несколько страниц его откровений.

«Все бы ничего, но с детства мои родители, вкалывавшие в научно-исследовательском институте фармакологии, видели меня в университете, полагая, что единственному сыну следует идти по их стопам. Они поощряли мои занятия биологией, ботаникой, зоологией. Я собирал гербарии, летом на даче прилежно гонялся за бабочками. Как-то отец принес мне с работы череп, несколько человеческих костей. Я их подолгу рассматривал, нашел описания костей в учебниках по анатомии. Однажды знакомый родителей, патанатом Андрей Валерьевич, взял меня в морг, где я наблюдал за вскрытием трупа. Мне это понравилось, я попросил разрешения туда ходить, и однажды под присмотром анатома даже самостоятельно вскрыл мертвеца, чем очень гордился. Мой отец, страстный охотник, время от времени приносил домой свою добычу. Я научился препарировать убитых птиц, изготовил несколько муляжей. Особенно мне удалась обработка головы лося с огромными ветвистыми рогами, которую в качестве вешалки определили в прихожую. Отдельных птиц, нашего умершего от старости кота Серого сам хоронил, для чего иногда ходил на кладбище. Там я чувствовал себя вполне уютно, с интересом наблюдал за процедурами похорон, рассматривал могилы покойников.

Еще родители приучали меня к спорту, отдали и в художественную школу. С семи лет я занимался плаванием, к двенадцати выполнил второй взрослый разряд. Мать и отец считали, что свободного времени у подростка быть не должно, тогда он будет развиваться в правильном направлении. Но природа брала свое. Рядом со мной плавали, тренировались красивые девчонки, многие были старше меня. Я вздрагивал, меня обжигали в воде даже их случайные прикосновения, тогда обычно увеличивал скорость, стараясь плыть быстрее.

Где-то лет с пятнадцати я начал подсматривать за девочками сквозь щелочки в деревянной перегородке мужской раздевалки. За этим занятием меня и застукала подрабатывающая уборщицей тренер Анни Лайзане, высокая, хорошо сложенная латышка. С ней в подвале бассейна, на видавшем виды истертом диване, я превратился в мужчину. Это было восхитительно, Лайзане стала моей первой учительницей по сексу. И с тех пор пошло-поехало…

С Анни мне было хорошо, ей со мной тоже. Мы встречались до двух-трех раз в неделю, тут же бросаясь друг другу в объятия. Поскольку в школе мы могли предаваться любви только после тренировок, я часто бывал у нее дома, вместе выезжали на природу. У тренерши была старая «Волга», доставшаяся ей от отца, это средство передвижения не раз, особенно в непогоду, служило нам постелью на колесах. Все бы ничего, но год спустя после нашего первого свидания за Анни стал ухаживать новый директор бассейна Сингаевский. Этот высокий и сильный мужчина, с наголо, по моде, обритой головой, в прошлом пловец, мастер спорта, переехал в Тригорск из Новосибирска.

Я подметил, что ухаживания директора Анни воспринимала благосклонно. Ей было за тридцать, и не без оснований сексапильная блондинка стала задумываться о семейной жизни. Сингаевский приехал в Борисово, как однажды мимоходом заметила Анни, после развода, и тоже был не прочь устроить свой быт.

Наши встречи с Лайзане становились все реже. Я стал пропускать тренировки в бассейне, мучился, изнемогал, тоскуя по ее телу. Она перестала отвечать на мои звонки. В конце концов, дождавшись, пока я, сдав экзамены, перешел в одиннадцатый класс, Анни бросила меня. Но еще до этого как-то застукала меня в тренажерном зале с Юлькой Гречко, по уши влюбившейся в меня, одноклассника. Оба потные, наадреналиненные после силовых упражнений, мы сидели лицом к лицу на узкой гимнастической скамье. Мои руки сжимали упругие, как теннисные мячи, маленькие груди, губы слились в долгом поцелуе.

Гречко, сидевшая лицом к двери, первая увидела вошедшую тренершу. Оттолкнув меня, она свалилась со скамьи. Обернувшись, я заметил чуть ироничную улыбку Лайзане. Взяв забытую спортивную сумку, что-то напевая, словно ничего не произошло, она покинула спортзал.

Эту обидную улыбку, как и неожиданное появление Лайзане, я не раз прокручивал в памяти, вспоминал по ночам. Вскоре меня отчислили из спортшколы олимпийского резерва, как было отмечено в приказе, «ввиду бесперспективности и отсутствия роста спортивных результатов». Лишь тогда, обдумывая случившееся, я предположил, что, возможно, Анни отнюдь не случайно забыла в зале спортивную сумку…

Окончив десятилетку, я не без помощи родителей поступил на биофак университета. Мне пришлось учиться, много времени проводить в библиотеках. Наряду с учебной литературой я читал книги по анатомии, гинекологии, сексологии, а почти все карманные деньги тратил на появившиеся в России эротические журналы. Мое сексуальное образование быстро расширялось, гормоны играли в крови, столь же неудержимо меня тянуло к женщинам.

К тому времени Юля, поступившая в иняз, расцвела, превратившись из тощей девчонки в симпатичную шатенку. Наши встречи, ночи любви, продолжавшиеся почти два года, столь же неожиданно прекратились. Гречко бросила, бортанула меня, по уши влюбившись в женатого режиссера нашего драмтеатра. Театральный мэн дарил ей цветы, водил в дорогие рестораны, взял как перспективную молодую актрису на летние гастроли и, наконец, стал пробовать возлюбленную в отдельных ролях, чем окончательно и покорил. Я наблюдал за ними, выслеживал, когда они куда-то шли, часами простаивая у ее подъезда. На грани отчаяния страшно ревновал, даже хотел убить соперника. Так продолжалось около полугода. За это время у меня была лишь однократная половая связь с Нинкой Селезневой из соседней группы. Ей, однако, я чем-то не понравился, она стала избегать меня, на свидания больше не приходила. Осенью режиссер прошел по конкурсу в столичный театр. Когда он уехал из Тригорска, я был на седьмом небе от счастья, появилась надежда. Но ко мне Юлька так и не вернулась.

Ее измена оказалась для меня столь же болезненной, как и разрыв с Лайзане. Я окончательно уверился в том, что ни одной из женщин нельзя верить. Все они по сути коварны, лживы и продажны. Они любят и верны только на словах. Поэтому обращаться с ними нужно жестко, с позиции силы. Все они бляди и шлюхи, шлюхи и бляди.

Особенно это состояние усиливалось по ночам, когда во сне я догонял какую-то незнакомую женщину, каждый раз – другую, закрывал ей рот поцелуем, срывал с нее одежду, мял половые органы, потом насиловал. Такие эротические сновидения повторялись, стали почти еженощными. Чтобы отвлечься, противодействовать ночным фантазиям, я старался выполнять тяжелую физическую работу, подрабатывая грузчиком в соседнем магазине, вечерами напивался, дабы забыться перед сном. Такая жизнь привела к тому, что меня отчислили из университета за пропуски занятий и неуспеваемость, не помогли связи и звонки предков влиятельным и нужным людям. А в последние полгода отец устроил меня на работу в наш же драмтеатр рабочим сцены. К тому времени мэна – режиссера Юльки Гречко – уже не было в театре. Там стало веселее: весь день твой, вкалывал в основном вечерами, симпатичные актрисочки, бесплатные спектакли. Один произвел на меня особое впечатление, то была историческая пьеса «Калигула» французского драматурга Камю на современный лад. По сюжету нескольких женщин-красавиц убивает их любовник, римский император по прозвищу Калигула.

Из порнографической прессы, глянцевых мужских журналов я знал, что на Западе полно публичных домов, где за деньги можно свободно реализовать свои сексуальные желания. О, как я желал попасть в такое, казавшееся мне верхом совершенства, заведение. Но таковых не то что в Тригорске, даже в Москве, Санкт-Петербурге, куда я наезжал к тетке на каникулы, не было. А если и имелось там нечто подобное, то, как и многие другие соблазны, оно было мне не по карману…»

Далее текст становился все более неразборчивым. Не вставая из-за стола, начальник централа нажал кнопку звонка. В кабинет вошла секретарша Нина в светло-сером платье, плотно обтягивающем ее фигуру.

– Есть, Нина Николаевна, работа. – Папуша протянул ей тетрадь. – Возьми и перепечатай на компьютере. Тут воспоминания ликвидированного маньяка, картинки… – Рука его властно легла на талию секретарши. – Временем не ограничиваю, думаю, за тройку дней управишься. А сейчас вызови ко мне Благова и этого недотепу Пелипенко. У него, видите ли, патронов не хватило! Сниму с них стружку, пусть пишут объяснительные. И каждому по строгачу, заготовить приказы о служебном несоответствии.

– Когда увидимся? – Нина, взяв тетрадь, наклонилась, по-хозяйски откровенно коснулась его плеча грудью.

– Где-нибудь к вечеру, по ходу дела, Нинок. Весь день впереди, надо в область и Москву отзвониться. Все не так складывается, как в картах у какого-нибудь зачуханного зэка, не та масть пошла. Тут и мораторий, которого никто не ожидал, метеоритом с неба свалился. Мне уже из Нижнего, Ростова, Перми, даже с Сахалина звонили, все кореша в полном абзаце от президентского указа …