Текст книги "Прокурор Фукье-Тенвиль"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

V

Часто приходится слышать по поводу московских процессов: «В пору Французской революции ничего подобного не было». Это верно лишь отчасти. Верно то, что в большинстве подсудимые Французской революции вели себя гораздо мужественнее, чем показываемые на суде в Москве люди (мужественных ведь там не показывают). Невозможно и сравнивать с картинами московских процессов поведение в революционном трибунале Шарлотты Корде, королевы, жирондистов, Дантона, столь многих других людей, казненных в 1793—1794 годах. Однако вели себя мужественно далеко не все. Не все мужественно и умирали.

Что поддерживало людей, погибших в пору террора во Франции? Обобщать тут ничего нельзя. Готовились к смерти разные люди по-разному. Многие искали и находили утешение в религии. Напротив, Анахарсис Клотц, «личный враг Иеговы», тоже умерший очень мужественно, в свою последнюю ночь больше всего огорчался по тому поводу, что некоторые из осужденных «сохранили веру в бессмертие души», и всячески старался их разубедить: никакого бессмертия не будет, завтра от нас решительно ничего не останется. Немалое число казненных перед смертью впали в апатию: жалеть не о чем. Попадались и «эпикурейцы», притом довольно неожиданные. Герцог Орлеанский, Филипп Эгалите, голосовавший в Конвенте за казнь своего родственника, Людовика XVI, и ненадолго его переживший, велел перед смертью принести себе самого лучшего шампанского (Осужденные, у которых были деньги, могли получать с воли за свой счет какие угодно блюда и вина. У королевы денег не было, но ей властями отпускалось на стол 15 ливров в день. Сохранился счет с перечислением подававшихся ей к обеду блюд: суп, вареное мясо, овощи, цыпленок (или утка), пирог, десерт.), выпил бутылку или две и взошел на эшафот с совершенным бесстрашием, – это признавали и роялисты, ненавидевшие его гораздо больше, чем Робеспьера: «жил как собака, а умер, как подобает потомку Генриха IV».

Что до «признаний», то власти их в ту пору, по общему правилу, не добивались или добивались не очень усердно. Это в особенности относится к Фукье-Тенвилю. Свою роль он понимал совершенно правильно: его обязанность заключалась в том, чтобы истреблять людей, неугодных лицам, которым принадлежала власть. Он работал день и ночь (спал 3—4 часа в сутки), но преимущественно потому, что подсудимых у него бывало всегда очень много. Над каждым же из них в отдельности, за редкими исключениями, он головы себе не ломал: не все ли равно, в чем обвинить Робеспьерова врага? Обвинительные акты Фукье-Тенвиля в большинстве очень кратки и составлены совершенно небрежно (Небрежно он и писал: его рукописи полны грубых ошибок и описок.). Говорил он тоже чаще всего недолго: иногда не более пяти минут.

Говорил обычно резко и грубо. В этом отношении Вышинский весьма его напоминает. Едва ли московский прокурор читал речи своего французского предшественника: их в отдельном издании нет, и разыскивать их приходится в весьма редких изданиях, которых в России, пожалуй, и не достанешь. Тем не менее сходство очень велико – жаль, что недостаток места лишает меня возможности привести параллельные цитаты. Некоторые подробности последнего московского процесса в этом отношении прямо поразительны. Напомню только один инцидент, случившийся на утреннем заседании 9 марта. Вышинский неожиданно (без всякого отношения к делу: допрашивался эксперт проф. Бурмин) обращает внимание суда на то, что «при аресте Розенгольца у него был обнаружен в заднем кармане брюк зашитый в материю маленький кусочек сухого хлеба, завернутый в обрывок газеты, и в этом кусочке хлеба – листок с рукописной записью, который оказался при осмотре записью молитвы». Розенгольц поясняет, что этот листок положила ему в карман жена, «на счастье». Следуют гневно-иронические вопросы Вышинского: «И вы несколько месяцев носили это «счастье» в заднем кармане?» – «Вам было сказано, что это семейный талисман, на счастье...» – «И вы согласились стать хранителем талисмана?» («Известия», №10 марта 1938 года.) Отсылаю читателей к старым книгам Дезессара (т. V, стр. 148 и 160), Валлона (т. 1, стр. 336): они там найдут совершенно такую же сцену. У подсудимой обнаружена «эмблема» – сердце, пронзенное стрелой, с надписью: «Иисус, сжалься над нами».

Фукье-Тенвиль разражается гневно-иронической тирадой; говорит, что у многих контрреволюционеров находят такого же рода эмблемы.

Признаний он не требовал, к физическим пыткам никогда не прибегал, моральными пытками, угрозой родным допрашиваемого пользовался редко (об этом дальше). Зато к подсудимым по особо важным делам иногда подбрасывал «барашка» – так назывался тогда человек, сажавшийся на скамью подсудимых по соглашению: его обязанность заключалась в том, чтобы возводить на своих товарищей по процессу разные нелепые обвинения. В деле Эбера, например, «барашком» был некий врач Лабуро. После падения Робеспьера в бумагах диктатора оказались доклады, которые посылал ему этот человек. На последнем московском процессе «барашком», по-видимому, был подсудимый Бессонов, приговоренный к 15 годам тюрьмы. Есть основания думать, что он так долго в тюрьме сидеть не будет.

VI

Передо мной в Национальном архиве две папки документов, под общим номером W 389. Многие из этих документов нигде никогда напечатаны не были; едва ли за 144 года их целиком прочли два или три человека. Папки относятся к одной из самых мрачных драм французского террора. В те времена молва называла эту драму «красной мессой» или «делом красных рубашек». Официальное название было: «Преступление Сесили Рено и ее сообщников». Историки, уделяющие этой трагедии иногда не более двух – трех строк, обычно называют ее «делом об иностранном заговоре». Остановлюсь на деле потому, что оно характерно для работы Фукье-Тенвиля; другая причина – зловещее сходство с тем, что творится теперь в Москве. Жуткое впечатление производят эти пыльные, пожелтевшие документы, писанные или подписанные Робеспьером, Фукье-Тенвилем, еще другими людьми, окончившими свои дни на эшафоте полтора века тому назад.

4 прериаля 11 года (23 мая 1794 года), в 9 часов вечера, во двор дома, в котором жил Робеспьер, вошла миловидная («Ей было дано природой одно из тех пикантных лиц, которые лучше красоты», – говорит Дезессар, вероятно, видевший Сесиль Рено.) 20-летняя девушка. Небольшой двор этот хорошо известен интересующимся историей парижанам – я не раз его осматривал в то время, когда в нем еще почти ничего не изменилось по сравнению с 1794 годом. Диктатор жил у столяра Дюпле, в домике, стоявшем в глубине двора. Проникнуть к Робеспьеру было неизмеримо легче, чем к Сталину, но все же не так просто. Дочь столяра ответила обратившейся к ней посетительнице, что «неподкупного» нет дома. Молодая девушка вдруг раскричалась: представитель народа всегда обязан принимать приходящих к нему людей!

В доме на улице Оноре, внушавшем тогда ужас всему Парижу, к крику и протестам не привыкли. Находившиеся во дворе «друзья Робеспьера» (по-видимому, его телохранители), Буланже и Дидье, задержали девушку и повели ее в Комитет общественной безопасности – ГПУ того времени. По дороге она им заявила, что при старом строе к королю можно было входить свободно. – «Значит, вы за короля?!» Но привожу, с сохранением орфографии, эту часть рапорта Буланже и Дидье: «Мы спросили ее, за короля ли она, она нам ответила, что за короля она пролила бы всю свою кровь, что таковы ее убеждения, а мы – тираны». Назвалась она Сесиль Рено. В Комитете ее обыскали и нашли при ней два крошечных ножика. Комитету свалилась с небес манна: «Покушение на Робеспьера!»

Из текста первого допроса Сесили Рено:

По каким причинам вы явились к представителю народа Робеспьеру?

Я хотела поговорить с ним.

По какому делу?

Это в зависимости от того, каким бы я его нашла.

Поручил ли вам кто-нибудь поговорить с ним?

Нет.

Собирались ли вы вручить ему какую-либо записку?

Это вас не касается.

Знаете ли вы гражданина Робеспьера?

Нет, я ведь и пришла, чтобы с ним познакомиться.

Зачем вы желали с ним познакомиться?

Чтобы выяснить, подходит ли он мне («pour voir s'il me convenait»).

Что значат слова: «подходит ли он мне»?

Не желаю отвечать. Больше меня не спрашивайте.

Сказали ли вы задержавшим вас гражданам, что вы отдали бы жизнь, лишь бы иметь короля?

Да, сказала.

– Продолжаете ли вы так думать?

–Да.

По каким причинам вы желали и желаете прихода тирана?

Я желаю короля, потому что он лучше, чем пятьдесят тысяч тиранов. Я и пришла к Робеспьеру для того, чтобы посмотреть, каковы бывают тираны.

Достаточно ясно, какой конспиративный опыт был у этой несчастной девушки. Мы так до сих пор и не знаем, чего она хотела, зачем приходила к Робеспьеру, зачем так странно себя вела, не застав его дома.

Радость Комитета была, по-видимому, очень велика. В ту же ночь по Парижу распространилась весть, что на «неподкупного» готовилось коварное покушение: его хотела зарезать новая Шарлотта Корде. Волнение в столице было необычайное. Как раз накануне какой-то полоумный человек, по имени Адмираль, по профессии лакей, произвел покушение на Колло д'Эрбуа, еще бывшего в ту пору одним из ближайших сподвижников диктатора: выстрелил в него из пистолета и не попал. Оба дела были немедленно направлены в революционный трибунал, к Фукье-Тенвилю.

В папках № W 389, перешедших к нам в том самом виде, в котором они были собраны в 1794 году, сохранились бумаги трех родов. Есть тут официальные документы, например, протоколы допросов обвиняемых и свидетелей, – огромные листы с печатным текстом в начале: мы, такие-то, действуя на основании такого-то закона, в такой-то день и час выслушали... и т.д. Есть полуофициальные деловые письма, содержащие в себе инструкции правительства прокурору; Комитет общественного спасения обыкновенно писал на бланках небольшого формата с овальной виньеткой, изображающей какую-то странной формы четырехэтажную башню; на четвертом этаже башни написано было слово «свобода», на третьем – «равенство», на втором – «братство», на первом – «или смерть»; Робеспьер подписывался крошечными буквами, без имени и инициала. Есть, наконец, совершенно неофициальные документы: заметки, которые, очевидно для себя, делали на простых, сероватых, почти квадратной формы листах бумаги руководители суда. Эти заметки для нас наиболее интересны: они вводят нас в тайную кухню революционного трибунала. Вот как создавались в ту пору дела. Так, конечно, создаются они и теперь в Москве.

По-видимому, Фукье-Тенвиль не сразу понял, какую выгоду можно извлечь из действий Адмираля и Сесили Рено. По крайней мере, в первом сохранившемся его официальном письме он, выражая возмущение и негодование по поводу гнусных злодеяний, сообщает, что тотчас передает дело в трибунал: таким образом, Адмираль и Сесиль Рено были бы немедленно казнены, и на этом дело кончилось бы. Гораздо больше проницательности проявил председатель революционного трибунала Дюма. В папке находится листок, исписанный его рукою, без подписи, – несомненно, заметка для себя, на память, о том, что можно и нужно извлечь из этого, с небес свалившегося дела. Бумага начинается так:

«Всеми возможными способами добиться от чудовища признаний, которые могут пролить свет на заговор.

Рассматривать это убийство (!) с точки зрения связи с заграницей, с заговорами Эбера, Дантона и с делами в тюрьме...»

Не цитирую дальше, картина ясна: Дюма приходит мысль, что можно использовать «убийство» для истребления самых разных людей. Эбер и Дантон были незадолго до того казнены, но у них остались сторонники; надо их объявить монархистами и отправить на эшафот. Кроме того, следует установить связь Адмираля и Сесили Рено с «Питтом» (по нынешней терминологии, «со шпионскими организациями враждебных империалистических держав»). Наконец, в тюрьмах сидит большое число всяких контрреволюционеров – отчего же заодно не отправить на эшафот и их?

Само собой разумеется, идея Дюма тотчас признается совершенно правильной. Комитет общественного спасения (то есть «Политбюро») самым беззастенчивым образом дает суду инструкции (Робеспьер подписывается третьим по счету – крошечными буквами). Фукье-Тенвилю посылаются указания: об этом на суде и следствии говорить можно, о том нельзя; такому-то подсудимому следует обещать помилование, если он выдаст то-то, и т.д. Конечно, многие из членов правительства, воспитавшиеся на идеях Монтескье, до революции с восторгом повторяли знаменитые фразы «Духа Законов»: без разделения законодательной, исполнительной и судебной властей монархия превращается в тиранию, жизнь становится торжеством произвола...

В Конвенте волнение велико. Робеспьер всем внушает ненависть, но всем внушает и ужас. Для каждого дело идет о собственной голове, надо стараться, надо очень, очень стараться. Особенно стараются те самые люди, которые в день Девятого термидора первыми предадут Робеспьера. Барер разливается соловьем: тут и «гигантский роялистский заговор барона Батца», тут и «интриги австрийского тирана», и «великая книга преступлений Англии» – признается априори несомненным, что «убийцы» подосланы из Лондона и Вены. Еще больше старается Эли Лакост. Сходство речей и писаний того времени с тем, что в дни московских процессов мы читали о «псах» в «Правде», в «Известиях», поистине потрясающее.

Составляется самая причудливая смесь («амальгама», – говорит один из чекистов того времени, Амар): тут и монархисты, и дантонисты, и эбертисты, мужчины и женщины, старики и 16-летний мальчик, титулованные аристократы (Роган-Рошфор, Сен-Морис, Лаваль-Монморанси, Лагиш, Сомбрейль.) и лакеи, артисты и полицейские, офицеры, чиновники, кого только нет? «Амальгамированные» неугодные люди обвиняются в заговоре, в сношениях с Англией, в покушении на убийство Робеспьера и Колло д'Эрбуа. Всего набирается, кроме Сесили Рено, пятьдесят три человека «сообщников» – ни одного из них она никогда в глаза не видела. Едва ли сносилась и с Питтом эта бедная девушка, дочь владельца писчебумажной лавки: она была неграмотна.

Газеты того времени полны пламенных статей в честь «чудом спасшегося» Робеспьера. Через два дня после «убийства», 6 прериаля, диктатор появляется в якобинском клубе. Ему устраивается бурная овация. Кутон требует, чтобы злодейское правительство Англии было признано виновным в «оскорблении человечества» («lese-humanite»). Весь зал встает и кричит: «Да! да!» Заседание целиком посвящается преступлениям «псов». Робеспьер скромно начинает речь словами: «Я – один из тех, кого произошедшее событие должно было бы интересовать всего меньше. Пламенный сторонник священных прав человека не должен рассчитывать на долгую жизнь». Зал разражается еще более бурной овацией. Протокол отмечает: «Единодушные долгие рукоплескания следуют за этой энергичной речью, блещущей подлинным мужеством, республиканским величием души, великодушной преданностью делу свободы и глубоко философским духом». Тем не менее насчет «долгой жизни» Робеспьер был совершенно прав: жить ему оставалось два месяца. И, вероятно, больше всего ему аплодировали 6 прериаля люди, отправившие его 10 термидора на эшафот.

Тем временем Фукье-Тенвиль готовит против «псов» улики. Он очень нетребователен. Папка № W 389 и тут для нас клад. Полиция собирает всевозможные сплетни. Какой-то Буазо показывает, что брат Сесили Рено однажды на улице вел разговоры в монархическом духе, – привожу опять цитату во всей красоте подлинника: «...Он поддерживал своих спутников в том, что несправедливо было убивать короля, что Франция не могла без него обойтись. Тогда я позволил себе ответить им и, обращаясь с ними, как с преступниками, я позвал охрану, прибежал офицер, спросил, в чем дело, и ушел, пожимая плечами...»

Фукье-Тенвиль с торжеством проводит на полях черту коричневым (или выцветшим от времени красным) карандашом, пишет слово «hic» («Вот в чем суть») и ставит крест; мы как будто присутствуем при этой сцене: есть, есть уличающий материал, брат Сесили Рено тоже будет казнен.

На своем листке председатель революционного суда, как помнит читатель, записал: «Всеми возможными способами добиться от чудовища признаний...» Каковы были эти «возможные способы»? Пытки в пору революции не применялись. Но до нас дошли сведения, что Сесили Рено грозили казнью всех ее родных. В Париже рассказывали также, будто следственные власти, «заметив склонность преступницы к нарядам, приказали одеть ее в лохмотья, дабы этим на нее воздействовать». Рассказ не очень достоверен, да и по существу довольно наивен. Родственники же «убийцы Робеспьера» действительно были казнены. Думаю, однако, что их отправили на эшафот не для того, чтобы вынудить у Сесили Рено признания, а просто «за компанию», как это часто делалось в те времена. Если бы революционный трибунал очень настойчиво добивался признаний, он их и добился бы: по этому делу суду было предано 54 человека, и были среди них люди разные.

Значения «признаний», конечно, преувеличивать не нужно. Генри Чарльз Ли в своем знаменитом труде об инквизиции приводит выдержки из учебников по допросу, составленных средневековыми судьями. Допросы производились так, что допрашиваемый, в сущности, не имел почти никакой возможности ускользнуть от «сознания». В одном из этих руководств указывалось, что в пытке особенной необходимости в большинстве случаев нет; пытку, при надлежащих условиях, вполне заменяют разные подготовительные меры, обещания и угрозы: человек слаб. И действительно, люди сознавались в былые времена в чем угодно. В XVI веке в Европе насчитывалось несколько сот тысяч ведьм. У них были любимые резиденции (во Франции – Пюи де Дом), были разные специальности, были разные чины, от «ведьм-капралок» до «ведьм-генеральш». Власти точно установили, как живут ведьмы, чем занимаются, какие заклинания произносят (по данным немецкого суда: «Чур – чур, черт, черт, попрыгай здесь, попрыгай там, поиграй здесь, поиграй там...»). Все это было известно благодаря чистосердечным признаниям самих ведьм. Так же чистосердечно сознавались и колдуны. В Гильдесгейме в 1615 году был казнен мальчик, признавшийся, что он неоднократно превращался в кошку. В Линдгейме были сожжены шесть ведьм, сознавшихся в том, что они вырыли из могилы труп ребенка и его съели (Муж одной из этих ведьм добился того, что могила ребенка была разрыта. В ней оказалось никем не тронутое тело. Однако суд признал, что это – обман зрения и наваждение дьявола: признание подсудимых достовернее, чем «teuflische Verblendung» – «дьявольское ослепление» (нем.). (Soldan-Нерре. Geschichte der Hexenprozesse, В. 1, 323).). Все ведьмы признавали, что поддерживают связь с дьяволом. Самое юридическое понятие ведьмы определялось так: «Женщина, поддерживающая связь с дьяволом на предмет совещаний с ним или в целях совершения того или иного действия». Определение это принадлежит лорду Коку, которого Британская энциклопедия в своем последнем издании называет величайшим юристом всех времен.

Не знаю, кем, когда и как формулировано понятие «враг народа» в СССР. Оно, кстати сказать, буквально заимствовано из французского революционного словаря (Понятие «враг народа» во Франции было формулировано в законе 22 прериаля). Отличительным признаком этого понятия теперь, по-видимому, вместо связи с дьяволом надо считать «связь с Троцким» или «связь с белобандитскими организациями за границей». Московских колдунов уличают свидетели вроде их старой соратницы Яковлевой (вот уж именно «ведьма-генеральша»), или же во всем чистосердечно признаются они сами: «Harr, harr, Teufel, Teufel, spring hie, spring da...» Ho какое, собственно, это может иметь значение? Французский революционный трибунал такого рода признаниями не дорожил. Этим он выгодно отличается от Военной коллегии. Выгодно отличается он от нее и тем, что лицемерия в нем было гораздо меньше. Революционный трибунал отлично знал (как знает и Военная коллегия), что не судит, а исполняет приказ по истреблению врагов правительства. Но он этого почти и не скрывал. По закону 22 прериаля защитники были упразднены, свидетели признаны ненужными, материальные доказательства преступления не требовались. За 49 дней, прошедших от 22 прериаля до 9 термидора, в Париже было казнено 1376 человек: в среднем почти по 30 в день. На каждого подсудимого приходилось около десяти минут заседания трибунала.

Дело Сесили Рено и ее пятидесяти трех «сообщников» слушалось, по одним сведениям, три часа, по другим – пять часов. Фукье-Тенвиль вместо речи ограничился несколькими словами. Очень кратко было и заключительное слово председателя Дюма. Разумеется, все подсудимые были приговорены к смертной казни.

Все это дело настолько чудовищно даже для того времени, что один знаменитый историк высказал предположение: не было ли тут «вредительства» со стороны людей, проявлявших на словах восторженную преданность Робеспьеру? Уж не хотели ли они просто его скомпрометировать? Это не доказано, но вполне возможно.

В развязке дела была особенность, ни разу не встречавшаяся в истории революции ни до, ни после процесса Сесили Рено: на осужденных перед казнью надели красные рубашки. Дезессар рассказывает, что после приговора Фукье-Тенвиль зашел в буфет и там будто бы кто-то подал ему эту мысль. Сообщение это ошибочно. Фукье-Тенвиль лишь исполнял правительственный приказ. В папке W 389 есть письмо Комитета общественного спасения, предписывающее прокурору надеть красные рубашки на осужденных. По средневековому обычаю (или закону) красные рубашки надевались перед казнью на отцеубийц. Мысль робеспьеристов, очевидно, заключалась в том, что люди, посягнувшие на жизнь Робеспьера, должны приравниваться к отцеубийцам, так как он отец народа.

Было бы в психологическом отношении чрезвычайно интересно выяснить, кому именно пришла в голову эта ценная мысль. Самому Робеспьеру? Возможно. У него в ту пору голова кружилась очень сильно. Ужас, который он внушал всем, рос с каждым днем. Баррас рассказывает в своих воспоминаниях, что один из членов Конвента, почувствовав на себе во время заседания стеклянный взгляд диктатора, испуганно воскликнул: «Он еще вообразит, что я что-то думаю!..» (Il va supposer que je pense quelque chose!..) Вероятно, Робеспьер в светлые свои минуты понимал, какие чувства он внушает громадному большинству французов. Но гипноз всеобщей лести не мог на него не действовать. Перед ним пресмыкались почти все окружавшие его люди. Генералы носили на груди его портрет. Женщины забрасывали его восторженными письмами. «Нет, твердый, неизменный, ты, парящий в небе орел! Обольстителен твой ум, обольстительно твое сердце и крик души твоей – любовь к добру!» – писала ему сестра Мирабо. Полоумная старуха Екатерина Тео, собиравшаяся оставить на земле всего 140000 людей, «но с тем, что каждый будет бессмертен», называла Робеспьера Мессией и устроила на улице Контрескарп храм его веры (Для приобщения к культу, которым руководила Екатерина Тео, надо было «воздерживаться от чувственных наслаждений» и при посвящении поцеловать ее семь раз; «два раза в лоб, два раза в виски, два раза в щеки и один раз в подбородок».).

Как бы то ни было, мысль о красных рубашках Фукье-Тенвилю не принадлежала. Он исполнял предписание Комитета общественного спасения. Это предписание даже застало его врасплох. Может быть, бывший прокурор Шатле и видал в молодости, при старом строе, как казнят настоящих отцеубийц. Но в его революционной практике это был первый (и последний) случай. Тотчас по окончании «процесса» осужденных увели в комнату, где совершался предсмертный туалет. Телеги Сансона уже въехали во двор Дворца правосудия. Для изготовления красных рубашек требовалось время: вероятно, бюджет революционного трибунала предусматривал все, кроме расхода на красную материю и на портных. Осужденные ждали четыре часа!

Так их и повезли через Париж в красных рубашках. Дезессар, вероятно видевший это шествие, оставил нам (том IV, стр. 250) его описание. В этот день Сансон мобилизовал одиннадцать своих помощников и выехал на работу с восемью телегами. На первую телегу он посадил дам, в их числе и Сесиль Рено; другая телега была отведена старикам; третья – юношам. Большинство осужденных вели себя спокойно. Но были и люди, потерявшие самообладание.

Страшную процессию видел на ее пути весь Париж. Красные рубашки всего сильнее поразили воображение очевидцев – казнями в ту пору никого удивить было нельзя. Но, по-видимому, парижанам все-таки не приходило в голову, что люди, покушающиеся на жизнь Робеспьера, – отцеубийцы. По дороге процессию встретил второстепенный полицейский деятель Вуллан; он будто бы сказал: «Пойдем, посмотрим красную мессу!» Это выражение распространилось по Парижу, по Франции – так стали называть дело Адмираля и Сесили Рено, потом все вообще массовые казни. Сансон и его одиннадцать помощников работали всего 28 минут. Техника у них была прекрасная.

*

О поведении Фукье-Тенвиля в тот день ходили разные рассказы. Говорили, что он весело шутил, называл людей в красных рубашках кардиналами, сам присутствовал при их казни и любовался зрелищем. Все это довольно неправдоподобно.

Боюсь, что изложенные факты вообще создают образ мелодраматического злодея. Почему мог бы внезапно стать мелодраматическим злодеем человек, живший мирной жизнью до седых волос, ничего особенно постыдного до революции не совершавший? Фукье-Тенвиль не был человек озлобленный, сухой и бессердечный, твердо решивший на исходе пятого десятка лет сделать блестящую карьеру, которая до того ему никак не удавалась. Конечно, принимая должность прокурора при революционном трибунале, он не знал, не предвидел и не мог предвидеть, во что обратится это учреждение: не знал, не предвидел этого ведь и сам Дантон. Вначале Фукье-Тенвиль был только сухим, исполнительным чиновником. Понемногу он применялся к обстоятельствам, а обстоятельства становились все грознее. Под конец своей деятельности он уже ничего и не мог бы изменить в работе машины террора – его жизнь тоже висела на волоске: если «в два счета» машина отрубила голову Дантону, то в чем могла быть гарантия безопасности для маленького человека Фукье-Тенвиля? Он думал, вероятно, найти такую гарантию в милости Робеспьера. Служить одновременно разным кандидатам в диктаторы было по тем временам невозможно. Фукье-Тенвиль поставил не на ту лошадь; однако лошадь он, в сущности, и не выбирал. Выбирать еще кое-как можно было в Конвенте, но никак не на должности прокурора революционного трибунала.

Добавлю, что рассказы о нем совпадают далеко не всегда. Говорили, что он заставлял женщин отдаваться ему, обещая спасти их мужей. Но говорили также, что он не раз бескорыстно спасал людям жизнь, будто бы иногда сам советовал женщинам подавать заявление о беременности, дабы выиграть время. Не так давно в исторической литературе была сделана попытка представить его человеком идейным и оклеветанным (как десять раз делались попытки обелить и даже изобразить героем Робеспьера). Никаких идей у Фукье-Тенвиля никогда не было. Он пытался играть роль убежденного человека, но это было именно комедией. Лорд Кок, должно быть, искренно верил в существование ведьм. Фукье-Тенвиль под конец своей жизни не верил ни во что. Да и в большинстве деятели террора в 1794 году уже были настроены цинично. Все были связаны круговой порукой: одни массами казнили людей, другие одобряли казни, третьи дружески работали с казнившими. Фукье-Тенвиль, вероятно, бодрился, глядя на своих товарищей: «Я ничуть не хуже их». Он был хуже большинства из них, хуже Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона, Бильо-Варенна – хуже и, главное, ничтожнее. Участвовали, однако, в терроре и люди хуже, чем он: Дюма, которого он сам на процессе называл негодяем, Амар, некоторые другие. В общем, это был незначительный, нехороший человек, который в обыкновенной исторической обстановке так и умер бы незначительным и нехорошим человеком. Необыкновенная историческая обстановка превратила его в «чудовище».

*

Все рухнуло в один день.

Нет, разумеется, никакой надобности здесь рассказывать о событиях 9 термидора. Скажу лишь одно (указывал на это и в другом месте). Как и многим из нас, мне довелось быть в Петербурге свидетелем событий рокового дня 25 октября 1917 года. До того я видел вблизи июльское восстание большевиков, позднее – восстание левых эсэров, и никогда не отделаюсь от впечатления, что, вопреки так называемым «законам истории», до последней минуты все висело на волоске: большевики потерпели полное поражение в июле, одержали полную победу в октябре, однако вполне воз можно было и обратное. Знаю, что эта точка зрения не историческая, «поверхностная», но остаюсь при убеждении, что роль его величества случая в таких делах всегда огромна и почти не поддается учету. Огромна была она и во Франции 9 термидора: имели здесь значение бесчисленные случайности, большие и малые, – и то, что стояла в этот день 40-градусная жара, и то, что в решительную минуту пошел проливной дождь, и то, что был в этот день пьян как стелька командующий вооруженными силами санкюлотов «генерал» Анрио.

Последний день робеспьеровского строя начался для Фукье-Тенвиля скорее приятно. 9 термидора было кануном неприсутственного дня. Как известно, революционный год во Франции делился на 36,5 декад; десятое число каждого месяца, «декади», было праздником; революционный суд в «декади» не заседал. Обычно день прокурора проходил так: по утрам или днем он трудился в трибунале, затем сдавал осужденных палачу, обедал дома с семьей и снова садился за работу до поздней ночи: подготовлял процесс следующего дня или, точнее, по инструкции Робеспьера (В Национальном архиве есть записная книжка Робеспьера из 42 страниц (из них исписало 17). Среди записей, всегда очень кратких, неоднократно встречаются фразы «вызвать общественного обвинителя» (то есть Фукье-Тенвиля), «организовать революционный трибунал», «революционный трибунал работает худо» и т.д. К сожалению, записи прекращаются 7 нивоза, то есть за полгода до 9 термидора.) изготовлял список лиц, которых надо было отправить на эшафот завтра. Но 9 термидора он после заседания мог отдохнуть – к следующему дню ничего готовить было не надо: у гильотины была своя рабочая неделя. Фукье-Тенвиль, любивший выпить с друзьями, принял приглашение на обед к одному своему знакомому, Верню, жившему на острове Сен-Луи.

Утреннее заседание трибунала в день 9 термидора сошло отлично: к смертной казни было приговорено очень много людей (Ленотр говорит, что в этот день революционный трибунал вынес 1000-й по счету за месяц смертный приговор.). Кончилось заседание в четвертом часу дня, а обед был назначен на четыре. Фукье-Тенвиль торопливо передал палачу список осужденных – кажется, даже не поднялся в этот день в свою казенную квартиру к жене. Но когда он выходил из Дворца правосудия, сторож ему сказал, что, по слухам, в городе неспокойно: не лучше ли было бы приказать палачу везти телеги с осужденными кружным путем? Прокурор ответил, что никакой надобности менять маршрут нет: доедут и так. Действительно, осужденные доехали и были казнены – за несколько часов до окончания террора! Если б Фукье-Тенвиль не торопился на обед, эти люди спаслись бы. Уж в их-то жизни случай, несомненно, сыграл некоторую роль.