Текст книги "Номер 14"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

II

52-й партизанской бригадой командовал 20-летний капитан граф Беллинко делла Стеле, по кличке Беппо, •студент. Он все время, особенно в последние дни, находился в восторженном настроении, оттого ли, что был влюблен, оттого ли, что был партизан, оттого ли, что полная победа приближалась с каждым днем. Бои, в которых участвовала 52-я бригада, были не очень кровопролитны; но он находился в большей опасности, чем участники кровопролитных боев: его непременно повесили бы на первом дереве, если бы он попал в плен к немцам. Немцы перестали вешать лишь совсем недавно, когда стало совершенно ясно, что для них все кончено. Германские воинские части одна за другой поспешно уходили на север. Солдатам только и хотелось уйти возможно скорее. Они ненавидели итальянцев больше, чем американцев и англичан, больше даже, чем русских. И лишь немногим наиболее умным из них иногда приходило » голову сомнение: что, если «макаронники» по своему человеческому образу, по своему толкованию смысла жизни гораздо выше их, со всеми их победами? В цене побед таких сомнений не было и у них.

В этот день капитан Беппо был особенно горд и счастлив: его бригада остановила германскую моторизованную часть – одну из тех боевых частей, которые едва не завоевали всю Европу. Он еще плохо понимал, как это могло случиться: разумеется, что шедший впереди немецкой колонны танк в несколько секунд разнес бы его баррикаду, тем не менее германский офицер вступил с ними в переговоры и принял его условия! Капитан заявил, что итальянские партизаны не ведут войны с немецким народом (германский офицер молча на него смотрел), он готов свободно пропустить германские воинские части, не требуя сдачи оружия и знамен (офицер смотрел на него все так же, не раскрывая рта; лицо его показалось Беппо чрезвычайно неприятным), но командование 52-й партизанской бригады имени Гарибальди должно удостовериться в том, что с немецкими войсками не уходят итальянские изменники.

Немецкий офицер еще немного помолчал, Вероятно, ему было трудно говорить: он физически, по устройству своего мозга и рта, не мог бы произнести слова «52-я партизанская бригада имени Гарибальди»; не знал также, как называть этого бригадного командира: слова «господин командующий» были почти столь же невозможны, как «генерал» и «Ваше Превосходительство». Подумав, он только наклонил голову в знак согласия. Затем еще помолчал, еще подумал и сообщил, что на одном из грузовиков находится жена испанского консула, госпожа Манец-и-Кастилло. Имя это он выговорил не без труда, с некоторым шипением в голосе, относившимся и к опереточному имени дамы, и к тому, что она была черт знает кто.

– Госпоже Манец-и-Кастилло будет оказано должное уважение, – сказал, тоже наклонив голову, капитан Беппо. Он не очень давно читал романы Дюма и, хотя немцы вешали его людей, верил в рыцарскую войну. – Испанское правительство, к сожалению, не выполняло в последние годы обязанностей, непосредственно вытекающих из элементарных принципов нейтралитета, – добавил он (в университете учился на юридическом факультете), – однако это ни в коем случае отражаться не должно и не может отражаться на правах частных граждан. Итальянские партизаны с женщинами не воюют.

III

«Сейчас... Сейчас убьют... Надо сохранить достоинство... Что сказать?.. Все равно... Все было обманом... Лишь бы скорее...» – Он мутными глаза смотрел на окружавших его вооруженных людей. Затем, вспомнив, взглянул на небо, на озеро. Партизаны в потемневших от дождя шинелях глядели на него растерянно. Это были в большинстве люди Молодые; теперь они ненавидели фашистов, но у многих из них детство и отрочество прошли в обожании дуче. Они понимали, что произошло нечто чрезвычайно важное, что они переходят в историю, но не знали, что нужно сделать. «Телефон... Позвонить!» – вполголоса сказал кто-то. «Ну да, сейчас позвонить!..» – «Можно ли отсюда? Из Менаджо...» – «В Милан... В Палаццо Брера...» – «Нельзя же тут стоять!» – «В мэрию», – говорили люди.

– Немцы нарядили меня в это... Я думал, что задохнусь, – сказал он наконец хриплым голосом, вглядываясь в подбегавших с разных сторон людей. «Сейчас?.. Нет, кажется, еще не сейчас».

– Вы... Вы можете переодеться, – ответил нерешительно молодой человек и что-то скомандовал не естественно громко.

Два партизана взяли его сундук. Он безжизненным взглядом следил за стекавшей с сундука грязной струйкой. Подумал было: не откупиться ли? Но предлагать этим людям деньги было бы очевидно бессмысленно: сундук и так находился в их распоряжении. Молодой человек, не обращаясь к нему, нерешительно вынул револьвер, Другие тотчас сделали то же самое. Его взгляд невольно задержался на револьверах. «Система Гернике, калибр 7.65... Значит, из них? Сейчас? В мэрии?..»

– Я бежать не собираюсь. Я знаю, что в Донго меня никто не тронет, – сказал он наконец. Инстинктом опытного актера, знающего много самых разных пьес, искал тона. Инстинкт подсказал ему тон врагов, чувствующих уважение друг к другу. Он и сам любил романы Александра Дюма.

Толпа увеличивалась. В мэрии он что-то говорил, плохо следя за своими словами, как говорят много выпившие» но не пьяные люди. Сбросил с себя немецкую шинель и сказал, что желал бы никогда в жизни больше не видеть ничего немецкого. Сказав это, взглянул на окружавших его людей, ему показалось, что его слова им понравились. Кто-то предложил ему синий плащ. Он поблагодарил, как благодарят осужденные за рюмку рома перед казнью. Тон врага-рыцаря теперь выходил у него лучше, но он чувствовал, что плохо соображает. Подали автомобиль. Против него сел молодой человек с револьвером. «Этот не убьет... Не способен». Вдруг вспомнил о Кларе.

– Вы командир 52-й партизанской бригады имени Гарибальди?

– Да.

– Обращаюсь к вам как мужчина к мужчине. Вы, конечно, не обязаны исполнить мою просьбу. В этом отряде ехала жена испанского консула. Не можете ли вы сообщить ей, что я жив и невредим?

– Да... Но... Но почему?

Муссолини помолчал: ровно столько, сколько было нужно.

– Это Клара Петаччи, – сказал он. Слова «я жив и невредим» немного, очень немного, связывали этого юношу. «Быть может, погубил ее... Как на грузовике погубил себя... Нет, все равно ее узнали бы».

Молодой человек изменился в лице. Вся Италия уже несколько лет с ненавистью или с насмешкой говорила о новой любовнице дуче. Но д'Артаньян не отказал бы врагу в исполнении такой просьбы.

– Я ей передам, – сказал негромко капитан Беппо.

С той минуты, как кто-то, пробегая мимо ее грузовика, остановился и, ахая, сообщил другому, что он найден в последнем грузовике, Клара, без кровинки в лице, безжизненно опустив руки, ждала: «Сейчас... Сейчас будут выстрелы... Сию минуту...» Побежать к нему она не могла, всем велено было оставаться на местах, были приставлены часовые.

Затем ее куда-то отвезли. В ее комнату вошел молодой человек в мундире, с револьвером в руке. Она вскрикнула. Он сконфузился и тотчас спрятал револьвер. Выражение лица у него было сочувственное, даже робкое. Она вдруг зарыдала, схватила его за руку, нагнулась, опустив голову почти до его колен. Он вырывался, испуганно оглядываясь на дверь.

– Я... Я все... Я вижу, вы хороший!.. Вы не желаете ему зла! Вы спасете его!.. Вы его не знаете, он добрый, он чудный! – говорила она, трясясь всем телом, задыхаясь от рыданий. – Я все... Я все вам расскажу.

Действительно, она рассказала ему «все»: историю своей любви к дуче – как они встретились, как она влюбилась в него без памяти, как он выстроил для нее виллу над Римом, на Монте Марио, как они там встречались. Рассказала самые интимные их дела – сама не знала зачем, – в смутной последней надежде на то, что этот юноша его спасет.

– Я так люблю его» так люблю!.. Разве можно его не обожать, когда его знаешь, как я!.. Вы его не знаете, все это клевета! Он всегда ненавидел немцев, он думает только о благе Италии!.. Ему самому ничего не нужно, ни роскошь, ни деньги, ничего... Он ест только фрукты и молоко... Нет, нет, что вы можете знать!.. Одна я во всем мире его знаю, я одна, не донна Ракеле, не Маргарита, я одна!.. Он одну меня любит во всем | мире!.. Я все, все вам расскажу, только спасите его от этих злодеев!.. Нет-нет, не сердитесь, я не то сказала, они хорошие, но они не знают его!.. Пустите же меня к нему, я хочу быть с ним! Я, я одна!.. – рыдая, говорила она.

Беппо слушал ее, взволнованный и смущенный. Ему казалось, что он совершает нечто вроде предательства, но у него не хватало духа оборвать ее, перебить, уйти. Все то, что она говорила, было бессмысленным истерическим вздором, однако его волнение росло: он слушал исповедь Клары Петаччи!

– Ради Бога, успокойтесь. Вы будете с ним, я сам вас отвезу. На свою личную ответственность, – сказал он, стараясь говорить спокойно, без дрожи в голосе. Не догадывался, что обрекает ее на смерть, – Здесь вы не в безопасности, здесь уже знают все... Я вас перевезу в одну деревню. Это в горах. Там долго укрывался один из моих друзей; укрывался от фашистов, – твердо прибавил он. – Место называется Бонсаниго.

IV

Первое сообщение об аресте Муссолини было передано в Милан по телефону лишь в девятом часу вечера. Оно вызвало необычайное волнение в Палаццо Брера, где помещался главный генеральный штаб добровольцев свободы. Главный штаб заседал весь вечер и часть ночи. Американские войска быстро подходили к Милану. Разумеется, союзное командование тотчас взяло бы дело в свои руки. Убить Муссолини следовало до этого. Так и было постановлено. Для выполнения дела был назначен полковник Валерио, он же Аудизио, он же Джованни Баттиста Маньоли ди Чезаре.

До гражданской войны он был, по одним сведениям, мастеровой, по другим – бухгалтер. Но теперь он был по Профессии неумолимый фанатик. То, как он выполнил поручение, еще более то, как он о нем рассказал, дает о нем ясное понятие. Он был такой же актер, как Муссолини, но без ума и дарований. Теперь он играл – очень плохо – нетрудную роль трагического рока революции. Выехал он на заре в черном «фиате», за ним следовало тринадцать испытанных людей. По его словам, этим людям ничего не было известно о возложенном на них поручении. Впрочем, одному из них полковник тотчас все сообщил – «он принял известие с восторгом». Другим же Валерио не сказал, но сказал: «Я ограничился заявлением: «Надеюсь, что ваше военное вмешательство не потребуется. Однако если оно станет необходимым, то я знаю, что могу рассчитывать на вас». Они выслушали меня молча. Все было превосходно».

Так же тщательно скрывал он свое поручение ото всех, с кем встречался в дороге. Полковник сурово отзывается о людях, чинивших ему препятствия. Это были не фашисты и не немцы, а члены Национального комитета освобождения Италии, органом которого и был главный генеральный штаб добровольцев свободы. Фанатик, римлянин, герой был только он, Валерио, со своими людьми. Другим, по-видимому, «военное вмешательство» не нравилось. «Их, казалось, парализовала нерешительность. На их лицах, в звуке их голоса я читал страх, неуверенность, отражения гнетущих теней прошлого».

Спутники же его «находились в состоянии крайнего нервного возбуждения и восторженного увлечения». В Комо они узнали, что передовые отряды союзников находятся уже недалеко. Нельзя, следовательно, было терять ни минуты. «Скорее, Барба, скорей!» – закричал я моему шоферу. Нам повезло. В дороге нас нагнал какой-то большой грузовик. Мы без разговоров его реквизировали. Все в грузовик и вперед! Солнца не было. Сердца наши рвались от радости. Мы проходили, не останавливаясь. «Грузовик народного правосудия не имеет времени для остановок!» – кричал я людям», – сообщает полковник, так хорошо все державший в тайне.

Грузовик народного правосудия пришел в Донго в третьем часу дня. Валерио вручил капитану Беппо свои полномочия: арестованные фашисты переходили к нему. Постановление миланского комитета говорило о военном суде. Полковник тут же и образовал суд: «В списке 51 я им указал семнадцать ответственных вождей, они и были приговорены к смерти. В их числе был Муссолини. Клары Петаччи в их числе не было». Шестнадцать осужденных были им оставлены в Донго и через несколько часов по его возвращении расстреляны. Это и было «военное вмешательство».

Сам Валерио выехал в Бонсаниго в сопровождении наиболее надежных людей. Не доезжая до того дома, куда были перевезены Муссолини и Клара, полковник выбрал место для убийства. На повороте дороги, называвшейся улицей 24 Мая, он увидел заколоченный дом, очевидно, брошенный хозяевами. Перед домом был огород, выходивший на дорогу, обведенный каменной стеной. Собственно, это место подходило для задуманного дела не лучше, чем какое бы то ни было другое. Скорее, оно даже подходило хуже, так как по дороге проходили и проезжали люди.. Вероятно, полковника и его людей соблазнил романтизм пустынной усадьбы, еще увеличивавший соблазн от безнаказанного убийства. По дороге они обсуждали, как все сделают. Валерио пришла мысль обмануть Муссолини: сказать ему, что они приехали для его освобождения. Зачем это было нужно, он не понимал и сам. «Я не знаю, почему мне пришла в голову эта идея. Так, быть может, было легче увести его из дому. А может быть, в глубине души я хотел узнать настоящую меру этому человеку: удастся ли мне, простому смертному, обмануть это существо, считавшее себя титаном, строителем империи», – пишет полковник, конечно, не считавший себя простым смертным и очень интересовавшийся своими переживаниями. Его спутник Гвидо не одобрял идеи. «Он не дурак, он на это не клюнет», – говорил Гвидо. «Увидишь, клюнет непременно», – говорил Валерио. Сердца их «рвались» от радости все больше. Впрочем, вероятно, не от одной радости.

V

Муссолини и Клару привезли в этот дом уже ночью. Разбуженный хозяин вышел на крыльцо, надев пальто поверх сорочки, и, зевая, поздоровался с Беппо, с удивлением поглядывая на автомобили.

– ...Это одна немецкая чета, – смущенно объяснил капитан. – Мы их взяли заложниками. Надо следить за ними, я оставлю людей. Содержи их хорошо, мы на тебя полагаемся.

– Ну что же, комната есть, – сказал хозяин не слишком радостно. – Но еды в доме нет...

Немецкая чета вышла из автомобиля. Хозяин, чиркая спичками, проводил ее. Они вошли в комнату с выбеленными стенами, с двумя высокими кроватями, с допотопным рукомойником в углу, со стареньким креслом у окна.

– Надеюсь, синьорам будет здесь удобно, – сказал хозяин и зажег свечу в медном подсвечнике. Увидев молодую, хорошенькую женщину, он смягчился. – Постель чистая, одеяла хорошие, теплые. Завтра утром я дам синьорам завтрак, что найдется. Место у нас пустынное, – пояснил он, стараясь для иностранцев говорить медленно и ясно. Муж дамы, невысокий грузный человек, стоял, отвернувшись к окну.

– Ради Бога, нельзя ли получить горячей воды? Я так хотела бы умыться! Я понимало, ванны у вас нет? – спросила дама. Хозяин с недоумением подтвердил, что ванны нет. Его удивило, что немецкая заложница так хорошо говорит по-итальянски. Отвернувшийся к окну человек все молчал, и в этом было что-то неприятное. «Если недоволен, пусть едет в другое место», – подумал хозяин и, пожелав синьорам доброй ночи, вышел.

Он тяжело опустился в кресло, опять почувствовав сильную боль. Клара говорила, не останавливаясь» быстрым, негромким, чуть истерическим говорком, говорила, что его никто пальцем не тронет, разве можно посягнуть на человека, который столько сделал для Италии! И этот хозяин, сейчас видно, очень хороший человек, а завтра им, конечно, отдадут сундук, да если и не отдадут, то тоже не беда, разве в деньгах счастье, это гнусная клевета, будто она любила деньги, ну да, любила, и платья любила, и бриллианты, но ей ничего этого не нужно, пусть они, партизаны, подавятся этими деньгами, хотя нет, этот молодой человек чудный, он обещал все для нее сделать, и завтра же утром они поедут дальше, в Швейцарию, и купят там виллу, впрочем, и вилла не нужна, они могут жить в одной комнате, лишь бы он ее любил, и он, наверное,, теперь ее не бросит, потому что это было бы страшно гадко, и он там как следует отдохнет, кто же имеет больше прав на отдых, чем он, а потом народ образумится и их позовут обратно, нельзя же долго оставаться за границей, они так любят Италию, они вернутся и никого не казнят, даже самых худших изменников. Боже избави, зачем казнить, не надо никому делать зла, и он никому не хотел никогда зла, кому же и знать, как не ей, они говорят – Чано, это правда, но она знает, как ему это было тяжело, а она всегда говорила, что не надо было казнить и Чано, хотя Эдда очень противная женщина, даже непонятно, как у него может быть такая дочь, можно будет всех изменников выслать за границу, а этого юношу они наградят, он граф, но его можно будет сделать князем, хотя, правда, если больше нет короля, то нет и титулов, она прекрасно понимает, это донна Ракеле говорила, будто она глупа, но он, верно, голоден, он за целый день почти ничего не ел, ему доктора велели пить по три бутылки молока в день, а он всегда забывает о своем здоровье, еще слава Богу, что нет болей, если действительно нет, а то он всегда от нее все скрывает, от донны Ракеле он ничего не скрывал, хотя это и неправда, будто она умная, но жена, конечно, совсем другое дело, но он и Маргарите говорил больше, чем ей, а она его предала, а теперь надо лечь и выспаться, потому что завтра будет трудный день, надо будет все им объяснить... В дверь постучали, на ее лице выразился ужас: «Нет, нет, нельзя, я уже раздеваюсь!..» Услышав, что хозяин принес горячую воду, радостно ахнула и приотворила дверь.

– Ах, как я вам благодарна, мы потревожили вас так поздно, ну вот, теперь отлично, – говорили она, принимая кувшин. – И еще подушка, ах, спасибо! Какой горячий, я чуть не обожглась! Больше мы не будем вас беспокоить, ради Бога, извините!.. И завтра, если можно, молока, мы страшно любим молоко! – говорила она, Хозяин смотрел на заложников с некоторой тревогой. Тяжелый грузный человек сидел в полутьме у окна, опустив голову, закрыв глаза и лоб левой рукой.

Где-то все время хлопала дверь. Клара давно спала, изредка вскрикивая во сне. «...Да, зачем захрапел! – морщась, думал он. – И туг же сам себя погубил! Если б не вздрогнул при его шутке, он, верно, прошел бы дальше... Впрочем, мои все равно выдали бы: нам погибать, так пусть и дуче гибнет с нами!.. Да, люди подлецы... И народ, которому молятся демократические идиоты, не лучше их самих, или разве только немного лучше. Демократические идиоты играют на нем без проигрыша: когда он ведет себя сносно, они кричат о красоте народной души, а когда он показывает себя тупым животным, что ж делать, «народ был обманут», «народ болен»... Да, они победили, но моя ошибка была только в том, что положился на психопата Гитлера и на своих дураков генералов, которые теперь говорят, будто всегда меня предостерегали, будто отроду не были фашистами, будто они вообще тут совершенно ни при чем. А я их осыпал наградами, деньгами, глупыми кличками», – думал он, с досадой вспоминая титулы своих генералов и адмиралов: один был герцог Аддис-Абебский, другой – герцог Моря, третий – герцог Победы. «Теперь все это звучит насмешкой, когда нет ни победы, ни моря, ни Аддис-Абебы. Но если б у психопата было побольше роботов и пушек, то те же союзники умоляли бы меня перейти к ним, а мои болваны герцоги лебезили бы передо мной еще подлее... Завтра убьют... Не могут не убить…

VI

Он понимал, что среди его бесчисленных теперь врагов должны найтись люди, которые признают суд над ним излишней формальностью и предпочтут простую короткую расправу. «Что ж, они правы: я на месте поступил бы точно так же, да я так же и поступал. Правда, старался больше действовать подкупом, титулами, деньгами. Или любезностью, как на всяких Эмилей Людвигов, которые теперь тоже меня поносят Эти писаки почти все, даже «неподкупные», готовы! были писать что угодно, надо было только принимать их, говорить им: «Вы с вашим умом», «Вы с вашим талантом», «Никто этого не понимает тоньше и глубже, чем вы». Да, да, все хороши...»

Как многие правители, как все без исключения диктаторы, он был убежден, что человек безнадежно гадок, слаб и подл. Но прежде, в годы его успехов, это убеждение доставляло ему тихую, благодушную радость и очень облегчало жизнь. Теперь оно только усиливало его тоску. Все было беспросветно, все было отвратительно. «Жить еще хочется, но нет ничего в мире, для чего стоило бы жить. Да, да, в основном я был прав. Управлять можно только страхом или подкупом, демократические правители еще потому так жалко беспомощны, что почти не могут карать и почти не могут награждать. И самое удивительное, что и они, при их крошечных секретных фондах, все-таки ухитряются покупать людей... И сами они тоже все или почти все продажны, но по-иному, чем я и мои. Разве кто-нибудь из них умирает бедным человеком, хотя теперь почти все они выходят, как я, из низов? Я просто брал в казне, сколько хотел, а они играют на бирже, или в промежутке между портфелями загребают деньги как адвокаты, пользуясь престижем, который им дает их смехотворная «власть», или женятся на богатых, или получают огромные жалованья в банках, в правлениях, или просто получают «в дар» большие деньги от богатых людей, а тем – Боже избави, не за это! – жалуют титулы, дают должности, оказывают услуги... Это более незаметная форма подкупа, рассчитанная на глупость человеческого стада, но это те же «народные деньги», которыми они меня попрекали! Какие же и у меня, и у них могли быть деньги, кроме «народных»!.. Да, да, они не лучше меня», – думал он, вспоминая то, что ему из разных стран докладывали его агенты: они тщательно собирали сведения о частной жизни иностранных государственных людей, да еще многое присочиняли от себя или выдавали за факты разные темные слухи, зная, что ничто не может доставить большего удовольствия дуче. «Все богатые люди либо жулики, либо дети, внуки жуликов, а кто правнук, тот аристократ. И так всегда было, всегда. Мирабо и Дантон были мошенниками, Марат, если б не был убит, кончил бы жизнь ветеринаром в наполеоновских конюшнях, а Робеспьер стал бы префектом или министром с графской кличкой, как другие, выжившие, «герои Конвента». И те герои, которые завтра меня зарежут или повесят, – подумал он, вздрагивая, – наверное, не отдадут моего сундука государству, а их дети уже будут почтенными, законными, наследственными богачами и будут жертвовать деньги на либеральные газеты... Все, все негодяи! Чем лучше меня? Тем, что не убивают? Невелика заслуга!» – говорил он себе. Ему всегда было досадно, что в демократических государствах нет террора. В душе он знал, что его осведомители слишком часто врут, что сам он на демократические государства клевещет. Несмотря на бранные слова, у него никогда не было ненависти к демократиям, как никогда не было и ненависти к коммунизму. Знал, что принял бы любые убеждения, лишь бы они дали ему власть и славу. Он заботился и об исторической славе, заказывал биографии и в расчете на будущее, но интересовали его в особенности рецензии – то, что сейчас, при его жизни, писали люди о разных его ролях и представлениях. Из своих идейных врагов он выделял Ленина, который очень лестно отзывался о его уме и способностях, и Черчилля, который как-то назвал его великим человеком. Теперь власти больше быть не могло, а рецензии стали плохие, очень плохие. «Жизнь кончена, жалеть не стоит. А я жалею... Да, я схожу с ума... Где же и когда бывали не сумасшедшие диктаторы!..»

Капли дождя стучали по стеклу окна. Он догадывался, что дом окружен вооруженными людьми, но не видел их. «Попробовать?.. Застрелят, но все равно нет и одного шанса из ста на спасение жизни... Разве только чудо... Отсюда есть, верно, тропинки на Беллинцону?.. Нет, поздно, нет больше сил... И что же я сделал бы с ней? – подумал он, взглянув на Клару. – Нет, мне все равно! Я не такой человек, как другие. Никого не люблю, и никто не стоит любви... Может быть, так и надо было жить, как жили предки, в какой-нибудь глухой деревушке, в этой дивной, лучшей в мире стране, копать землю, иметь свой дом, свой сад... Но я не мог так жить! Если б не политика, я стал бы атаманом... Да, я тоже, как все, был лишен способности оглядываться на себя и вот теперь приобрел эту способность в свою последнюю ночь!..»

Несколько раз мысли его смешивались, становились совершенно бессмысленными. Он дремал, потом просыпался и думал, что нельзя, нельзя спать, когда осталось жить только несколько часов. «Да, вправду я схожу с ума! – думал он. – Быть может, теперь сказалась болезнь? А может быть, напротив, именно теперь мне впервые все стало совершенно ясно?.. Что же мне было делать, если я иначе жить не мог! Разве я виноват, что не родился триста или пятьсот лет тому назад? Разве я виноват, что эта дешевая мудрость, земля, дом, сад, что она для других людей, не для меня, не для Сталина, даже не для Черчилля: мы умерли бы в первый год от скуки. Да, завтра убьют такие же люди, как я, не лучше и не хуже меня, только более глупые. Завтра все кончится... А дальше что? Дальше ничего, ровно ничего...»

С тех пор как он пришел к власти, он лишь чрезвычайно редко, в минуты ярости, говорил те чудовищные по грубости богохульные слова, которыми когда-то в молодости на митингах поражал свою нетребовательную аудиторию: вынимал при этом из кармана часы и с торжеством «давал Богу пять минут для кары». Но взгляды его не изменились. Он знал за собой десятки преступлений, в их числе и такие, о которых не было известно его врагам. Преступления других диктаторов были еще ужаснее, и он просто не понимал, как после того, что случилось в мире, еще могут существовать люди, верящие в Бога, думающие, что миром руководит разумная сила. «Бессмертие души? Какое там бессмертие души! Для меня это то же, что индусский культ коровы! Да если бы оно и было, бессмертие, то мне оно не нужно. Мне эта жизнь нужна, но и она теперь гадка и противна!..» «Не трогайте его, не смейте его трогать!» – вскрикнула во сне Клара. Он вздрогнул, тяжело, опираясь на стол, встал, подошел к ней и долго на нее смотрел. Она лежала на боку, вытянув вперед руки. На лице ее были ужас и отчаяние. Он почувствовал нежность, что-то подступило к горлу. «Нет, нет, это для других!..»

Дождь кончился. Слабо светилась луна. Теперь ясно были видны силуэты людей. «Эти ли?.. Нет, верно, из Милана пришлют других. Должно быть, уже выехали... Из револьвера? Лишь бы не вешали!.. А может быть, все-таки чудо? – подумал он и тяжело повалился в кресло. – Я думал об ошибке. В чем была ошибка?.. Да, поверил психопату, хитрому, как все психопаты, не расстрелял предателя, подготовил недостаточно дивизий, это так, что еще? Военные ошибки? Но я не военный, и если так ошиблись генералы, даже наименее глупые, то откуда же было знать мне? И я говорил Гитлеру, что надо занять всю Францию, что надо войти в Испанию, не обращая внимания на болвана Франко, что надо захватить Гибралтар. Я говорил Роммелю, что под Аламейном держаться нельзя, я предлагал закрепиться на линии Марса Матрук, он только презрительно улыбался: штатский, да еще итальянец, сможет рассуждать о военных делах... У Гитлера была выигранная война, если бы он не посадил себе на шею пятнадцать миллионов казаков... Они издевались пять лет тому назад, что я прихожу на помощь победителю! Конечно, я пришел на помощь победителю, и другой политики у Италии быть не могло. Но я не угадал победителя, в этом все дело. Надо было ждать, торговаться, торговать, чтобы эти ломбардские крестьяне мирно богатели на чужой войне и благословляли мое имя. Выступить мне надо было два месяца назад на стороне демократий, и они проглотили бы мой фашизм, как проглотили коммунизм Сталина, и эта моя политика не была бы безнравственной и преступной. А если бы Гитлер победил, то историческая болтовня Черчилля стала бы смешным анекдотом, он недолго сражался бы на берегах, на холмах, на улицах: Англия заключила бы мир... Да, да, все, все обман! – думал он с ненавистью и отвращением. – Ничего не жаль... Ничего нет!»

В тяжелом сне он видел Гранди, кардинала, фельдфебеля, врача, когда-то его лечившего, Эдду, Чано. Они говорили бессмысленные слова, бессмысленно переходили друг в друга. Кардинал мягко убедительным голосом сказал: «Я ей передам» – и передал ему револьвер калибра 7.65, из которого была разрушена Герника. «Кавальере Бенито Муссолини!» – пошутил Чано на улице 24 Мая, по которой ходили вооруженные люди. Очень болела голова, из нее, скользя, выходило что-то тяжелое, окровавленное, это был его рассудок, и он издевался над ним: «Сумасшедший! Теперь сумасшедший!..» Он в ужасе выскочил в окно, в него выстрелили из ручного пулемета, он упал – и с криком проснулся. Издали доносился колокольный звон. «Что это?.. Что случилось?..» Нижняя часть лица у него тряслась. В комнату слабо пробивался дневной свет. На столе в заплывшем углублении подсвечника догорал фитилек. Клара тоже проснулась от сильного удара двери, привстала и, мигая, на него смотрела. «Что?.. Что?.. Они?..» – спрашивала она растерянно. Он не отвечал. Тем самым странным мутным взглядом остановившихся глаз смотрел на то место стены, где висела увеличенная фотография солдата в мундире 1914 года.