Текст книги "Моя семья. Память…"
Автор книги: Марк Агабальянц
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Немцы пришли
Лидочка вспоминает… Почему-то чердак на нашей крыше оказался распахнутым и, когда солдаты ходили по дворам они залезли туда и дали несколько автоматных очередей. Нам с Эдиком было очень интересно и мы всё время порывались посмотреть. Помню мысль: а вдруг там были люди – они повсюду искали партизан – меня как-то ужасно поразила конкретность войны. Вообще, мы с Эдиком проявляли много интереса (любопытства?). Мы собирали осколки бомб, даже в нашем дворе находили и всюду совали свой нос.
…
Леночка рассказывает… Значит, сидим мы в доме, в кухне-столовой сидим, едим шила-плав. (Каша-плов (арм) – сильно разваренный рис, размятый с мелкими кусочками сильно разваренной курицы) Откуда у нас была курица – не знаю… значит, где-то сохранилась… не знаю. И вдруг заходят трое немцев. С автоматами.., вошли. Все сидим, черноволосые, только тётя Лида, русская, светлая. Немцы настороженно: «Juden?» Тётя Лида: «Nein, nein, Armenier, Armenier». Выражение лица поменялось. Прошли по всей квартире – наша комната самая большая: тут будет жить немецкий офицер. Рядом с домом, полквартала от нас, институтское общежитие студенческое – там сделали немецкий штаб. Вот штабных офицеров поблизости и расселяли. Потом, когда немцы уйдут, у нас советские офицеры будут останавливаться, потому что и их штаб будет в том же общежитии. Но сейчас, значит, тут будет жить немецкий лейтенант – делают обыск, проверяют квартиру. Прошли по всем комнатам, в бабушкиной комнате отодвигают нижний ящик комода – а нам, когда война только началась, всем раздали противогазы, учили, как их надевать – увидели и отскочили: эти металлические части – им показалось, что это гранаты, они испугались. Отскочили, пригляделись – стали напяливать эти противогазы друг на друга, хохотали… Потом нашли фотоаппарат – у дяди был ФЭД – забрали. (Фотоаппараты этой марки начали собирать в 1934-ом году в Детской трудовой коммуне НКВД имени Ф. Э.Дзержинского – отсюда и название фотоаппарата. Аппарат являлся точной копией популярных немецких «Leica») У папы было охотничье ружьё, которое ему подарил Шура Мултанов – папа хороший охотник был – централка, безкурковка. Забрали. Сказали: мы можем не брать ваше ружьё, но, если в вашем кубике будет убит хоть один немец – у вас есть оружие, вы пострадаете, предупреждаем заранее. Папа сказал: забирайте, ради бога. Это забрали. И баба Сюся, (Тамразова Сусанна Давидовна, бабушка по линии мамы) мне когда-то подарила веер, такой… фанерный… не знаю, из чего он, незабудки такие голубенькие нарисованы. Значит, один немец взял, но понял, что это мой веер, и сказал: это я возьму на память – это всё переводит тётя Лида, она немецким в совершенстве владела – когда вам будет шестнадцать лет, я приеду за вами в карете. И забрал «на память» веер с незабудками… (смеётся) Да, и ещё у папы на стене висела карточка – снимок сделали во время охоты на кабанов, все в тулупах, в папахах, с винтовками… ну это в Дагестане, в Кизляре было. Посмотрели: «Partizanen!»… Нет, не партизаны – увидели, туши кабанов лежат, успокоились…
…
Лидочка вспоминает… Вначале к нам вселился лейтенант, кажется, его звали Фендрик. (По рассказам Леночки лейтенанта звали Фриц. Возможно, здесь нет противоречия – Фендрик (Фендрих, Фенрих) от немецкого fähnrich, знаменщик. Вероятно, что так называли его сослуживцы, имея в виду не его имя, а прозвище, или род служебных обязанностей)
Не знаю, принадлежал ли он к какой-нибудь партии, но вёл он себя по-хамски, так, как потом мы видели это в наших фильмах. Естественно, что мы на рожон не лезли. Офицер занимал самую большую комнату дяди Вани, к нему постоянно ходило много его товарищей и русских девиц – всё это было очень неприятно.
Среди приходивших к нему был один врач, Вальтер, кажется. Однажды он увидел меня – я тогда в очередной раз была больна – осмотрел, определил краснуху и потом прислал для меня лекарство, какие-то глазированные таблетки, а солдаты притащили две коробки с маргарином и смальцем. Мы тогда голодали и, наверное, это было заметно. Помню один курьёзный случай: денщик этого Фендрика, Курт, в нашей кухне готовил еду. Это вызвало нездоровое возбуждение, особенно у нас, детей. Он приготовил пудинг и, разливая его по чашкам, немного пролил. Я сидела тут же, внимательно следила и мечтала, что когда он выйдет, я слижу эту лужицу со стола. Но… он сделал это сам. (Леночка помнит, что денщика звали Ганс. В какой-то момент он уехал в отпуск в Германию, оттуда привёз её маме в подарок губную помаду)
…
Леночка рассказывает… У Фрица были частые сборища. Как-то раздобыли патефон и пластинку «Три танкиста» и «Катюшу». («Три танкиста»популярная советская песня, позже ставшая одним из символов Великой отечественной войны, написана в 1938-ом году, музыка М.Блантера, стихи М.Исаковского)
Они слушали её весь вечер, долго смеялись. Потом разбили и угомонились.
В той комнате, которую они занимали, осталось наше пианино, все немцы умели играть, часто это делали.
…
Лидочка вспоминает… Помню ещё один случай, про который можно было бы сказать – слава Богу, пронесло! Леночке разрешали заниматься на фортепиано – наш инструмент стоял в той комнате, которую занимал немец. И однажды она обнаружила под его кроватью коробку с печеньем. Своим открытием она поделилась со мной и Эдиком. Я не выдержала искушения, пошла и взяла несколько штук. И, конечно же, наследила. Немец вернулся, обнаружил и устроил скандал. Мне очень досталось… А печенье было такое вкусное!
Потом эти войсковые части ушли дальше, а вместо них пришли другие и у нас поселился штабной майор Вилли. Вот он был хороший, человечный. Дома у него осталась семья, дети и он очень по-доброму относился к нам. Жили мы впроголодь, денег не хватало, много чего продавали из дома, обменивали на еду. Вилли как-то решил помочь нам – однажды принёс целого барашка.
После него, уже не в доме, а во дворе некоторое время размещалась немецкая кухня. Но через полгода, когда они отступали, то были злые. Перед отступлением немец зашёл в дом, сложил свои вещи, уходя, оглянулся в комнате. «Плохо, дальше будет очень плохо», – сказал он и спешно вышел. Что он имел в виду, о ком говорил – осталось загадкой. Скорее всего, он говорил о себе, о своих, но дальше было действительно плохо, и не только им, отступающей немецкой армии…
Помимо этого Вилли и доктора Вальтера никаких добрых чувств они не вызывали. Было голодно, постоянно бомбили, на базаре стояли виселицы. Я, правда, их не видела, но мы знали про них, и про бесконечные облавы. И, когда мама с тётей Ниной ходили за продуктами и задерживались, в доме повисала тяжёлая напряжённая тишина. Мужчинам выходить на улицу было очень опасно.
…
Леночка рассказывает… Эвакуируясь вместе с Институтом, дядя оставил нам – у них в Институте учхоз был, учебное хозяйство – оттуда привезли нам мешок зёрен кукурузы. Старая кукуруза, которой птиц кормили. Поменьше мешочек – пшеница. Ещё была головка голландского сыра, которая скоро зачервивела, но дядя Гаспар методично выковыривал оттуда червячков – он не дал этому сыру пропасть. И мешок ячневой крупы. Такой гадости, как ячневая каша, я никогда в жизни не ела! Это что-то ужасное! Может быть сейчас, даже, кому-то нравится. Но мы ели её всё время, масла не было, чем-то заправляли, в общем…
«Там изо дня в день мы съедали две-три ложки ячной каши, сдобренной зелёным, похожим на вазелин веществом. Торелли уверял, что это было оружейное масло…»
Когда немцы пришли, сразу кустари появились. Кто босоножки стал шить, кто ещё что-то. А папа стал работать в вершафткоманде. (От немецкого verschaffen – добыть, обеспечить, устроить. Вершафткоманда, видимо, занималась организацией торговых связей между местными производителями частной продукции и потребителем)
Я не знаю, что они там делали, честно говоря, но его работа заключалась в том, что он оценивал, или что-то в этом роде, работу этих кустарей. Я почему про босоножки запомнила – папа маме принёс первые босоножки тогда, такого тёмно-вишнёвого цвета, матерчатые. Мама в них пошла на рынок, а там все вокруг: «Смотри-смотри, в такой обуви Иисус Христос ходил»…
Потом, когда немцы уйдут, опять будет страх, что папа при них работал. На всех углах появятся Особые отделы и папа получит повестку-вызов. И мы вновь с ним будем почти прощаться, ожидая худшего… Но обойдётся, отпустят…
(продолжение следует)
Случай. Рассказ
«Немцы взяли город в середине сорок второго. До этого их авиация нещадно бомбила нас. После этого, поскольку в городе стояли фашисты, его стали бомбить советские самолёты. Через несколько месяцев, когда немцев вытеснили, опять вернулись наши войска и они перестали бомбить город, но возобновились немецкие авианалёты. Странная штука эта война – бомбы сыпались на наши головы и в том и в другом случае…»
(Из семейных воспоминаний
Слабая надежда на то, что при немцах будет лучше, ну хоть что-то лучше, чем до них при большевиках, очень быстро сошла на нет. Братья поняли, что эта надежда, если и была, то зиждилась только на желании, большом желании, чтобы было лучше. Природным оптимизмом семья не отличалась, разве что Бодя – он ведь адвокат, хороший адвокат, а адвокат должен уметь оправдывать даже самую-самую мразь. Они тешили себя рассуждениями о «великой европейской культуре», всей семьёй наперебой цитировали Шиллера и Гейне, хотя те к той поре уже были запрещены в фашистской Германии. Но ведь они, хоть и запрещённые, всё же были немцы! И эти, которые вошли в дом – в прямом и переносном смысле этого понятия: «вошли в дом» – они тоже были немцы. Один из них даже открыл пианино и, полуприсев, пробежал пальцами по клавишам. Братья переглянулись, подбодрили друг друга взглядами – вот, мол, смотри! Они-то хорошо помнили, как прежние непрошеные визитёры – красноармейцы – они этот же самый инструмент экспроприировали. Красноармейцы знали слово «экспроприация», но толком не знали, как называть само пианино, склоняя его от «балалайка», до никому неизвестной «бандулайки». А эти – поди ж ты! Вот, походя – закинул автомат за спину, чтобы не мешал, присел, чуть согнув ноги в коленях, и наиграл что-то запросто. И второй, оттеснив его, прошёлся двумя тремя арпеджиями. И потом офицер… Тот не спеша стянул с рук перчатки, отложил фуражку, пододвинул табурет, основательно сел к инструменту. Погладил клавиатуру, как бы смахивая пыль, уважительно провёл ладонью по надписи «Becker», прочтя её с пиететом и заиграл Шумана… На звуки в комнату заглянули Виргуня с Ниной, но братья незаметно их выпроводили.
Все очень хорошо помнили, как те, «предыдущие» – это было лет двадцать с лишним назад – ворвались в комнату гурьбой, как с нескрываемым любопытством рассматривали они предметы «буржуазного быта», как не особенно церемонясь подошли они к «пианине» и, даже не открывая клапа, безапелляционно заявили: «Эту будем экспроприировать». И как ни пытались им возразить, что это не роскошь, а музыкальный инструмент, что в доме есть музыканты и фортепиано здесь совершенно необходимо, но они не слушали никого. «Выноси», – скомандовал их старший. И они вынесли, неосторожно, неумело, обивая углы и грохоча по ступеням. А эти, теперешние – бережно открыли, аккуратно сели, почтительно прочитали и заиграли.
«Взято … 18 декабря 1918 года: рояль «Беккер» №97012, табурет к нему мягкий, бюро две штуки, гардеробов четыре (два красного дерева), шифоньер один и так далее … А рояль куды пошёл? Пошёл в собес, во 2-й дом… «Что-то не видел я там такого рояля, – подумал Остап»
Илья Ильф, Евгений Петров, «Двенадцать стульев»66
Ильф Илья Арнольдович (Иехиел-Лейб Арьевич Файнзильберг, – писатель, драматург, сценарист, журналист, фотограф; Петров (Катаев) Евгений Петрович (1902-1942) – писатель, драматург, сценарист, военный корреспондент. Ильф и Петров соавторы большого количества литературных произведений. Их книги всегда были чуть ли не самыми цитируемыми в семье, на все случаи жизни
[Закрыть]
Братья вспоминали то старое, пока немец играл, играл хорошо и долго.
Они вспоминали, как безутешно тогда рыдала Виргуня – она была ещё подростком, занималась на фортепиано и такое обращение с её инструментом было для неё шоком. Как мама, поджав губы, ушла в свою комнату, открыла своего неизменного Чехова и углубилась в его тёмный девятнадцатый век, чтобы отвлечься от наступившего «светлого» безумия двадцатого. Тогда ещё был жив папа, но и он, несмотря на то, что обидели его единственную дочь, повернулся ко всем спиной и стал поливать розы на подоконнике. Может он сделал это, чтобы скрыть слёзы… видимо, так. Незадолго до того он отдал «новым хозяевам» свои знаменитые на весь край, на всю Россию роскошные виноградники. Что уж теперь убиваться по какому-то там фортепиано…
Но братья, по молодому своему задору, по юношеской вере своей в справедливость пошли в комиссариат, с трудом нашли какого-то уставшего большевика-революционера, худого, с седеющей щетиной, наперебой стали ему втолковывать, что инструмент, который вывезли от них, необходимо им вернуть. И им удалось убедить его в том, что пианино нужно для их сестры, потому что она учится в музыкальном техникуме и, вот так же, как ему, комиссару, нужен его наган, для того, чтобы «устанавливать советскую власть», так же и ей нужен инструмент, чтобы в ту власть «нести культуру»… Что произвело впечатление на комиссара, осталось неизвестным, но через пару дней к дому подъехал грузовик и несколько красноармейцев, уже более бережно, спустили с него «Becker» и внесли его на прежнее место. Виргуня даже запрыгала от радости. А один из солдат – он был чуть старше остальных, они между собой называли его «батя» – он подошёл к девочке, улыбнулся ей мягкой улыбкой и по-отечески потрепал её по щеке. «Играй, дочка…», сказал он и они вышли…
Вот такие подробности нахлынули на братьев, пока немец музицировал… Он доиграл до тоники, подождал, пока отзвучит последний аккорд, ещё раз любовно провёл ладонью по клавиатуре, аккуратно закрыл крышку.
– Здесь будет жить наш товарищ, немецкий офицер. В этой комнате, – сказал он на немецком.
Лида перевела. «Пианист» произнёс всё медленно, тщательно выверяя дикцию, чтобы его поняли, но Лиде этого не нужно было – немецким и французским она владела в совершенстве. Поняли офицера и братья – они все получили образование, достаточное для того, чтобы общаться на языке, но не хотели выдавать своего знания, чтобы у «гостей» не было поползновений втягивать их в диалог. Поэтому все разговоры на немецком велись через Лиду. Тем более что Лида внушала им, немцам, симпатию своими «дворянскими замашками» и в некотором смысле большее доверие – она русская, светлая, хоть и являлась представительницей «ненавистной» ими славянской расы, но, всё же, тёмная «масть» остальных домочадцев, представившихся армянами, больше напоминала им, оккупантам, евреев. И это их нервировало.
Всё! Если что и могло понравиться в немцах, то это уже должно было произойти. Больше, дальше этого, уже ничего не вызывало симпатии.
Да, они стали налаживать жизнь в городе. Да, всё, что успела испортить отступающая советская власть, они, пришедшая новая власть, стали восстанавливать – запустили коммуникации, начали ремонтировать взорванные здания, налаживать быт. Но это, как раз, и было проявление той самой «великой европейской культуры», это был «немецкий порядок», который они просто стали переносить из Германии в завоёванные ими земли. Из фашистской Германии – педантично, пунктуально, регулярно… А вместе с тем, стали проводиться и облавы, заканчивающиеся не только задержаниями и арестами, но подчас расстрелами и массовым повешением. На базарной площади, на той самой, где удавалось периодически отовариваться, меняя последний скарб из дома на хлеб и крупу, появились виселицы, на которых подолгу, по несколько дней, в назидание населению, висели люди…
В городе было напряжённо, неприятно. Братья не находили себе места, когда Виргуня, Нина, или Лида шли на рынок. Но ничего не могли с этим поделать – мужчинам без специального разрешения выходить из дому было очень опасно. Всем было опасно, но для мужчин это почти всегда плохо заканчивалось.
И вот однажды оно произошло…
Произошло то, что Нина и Виргуня – Лида осталась дома с детьми – пошли на базар, взяв с собой почти последнее из того, что годилось для обмена. Пошли и не вернулись. Их не было к положенному часу, не пришли они и позже, когда прошло то время, которое заложили «на непредвиденную задержку». Братья метались между окнами и мамой, пытаясь успокоить её под разными предлогами. Когда ждать уже было бессмысленно, Ваня оделся и вышел на улицу. Он спокойно, нарочито спокойно, чтобы не создавать дополнительного волнения, пересёк двор, но как только вышел за ворота, стремглав пустился к площади. Он бежал со всех ног, плохо представляя себе, что будет делать, как искать, где найти – он не представлял себе этого ничего. Он только молил Бога, чтобы его не задержали, пока он не найдёт женщин – действие его пропуска уже закончилось и по их, немецким понятиям Ваня был нарушителем оккупационного режима.
Ему повезло – его не задержали по пути, он каким-то чудом не наткнулся на патрули и добрался до базара. На площади непривычная обстановка – торговля то ли была, то ли уже свернулась, где-то разрознено стояли продавцы со своей ветошью, но без рыночного ажиотажа. В воздухе висело напряжение… Боясь этого, он всё же заставил себя обернуться в сторону столбов, тех самых столбов, на которых обычно… Столбы были пусты… И тогда он увидел на самом краю площади, на выезде с неё, грузовик с людьми в кузове. Предчувствуя неладное, Ваня бросился туда – в кузове у борта сидели они, Нина и Виргуня. Там сидело много женщин – кузов был наполнен до отказа – но своих Ваня увидел сразу, они были с краю. Грузовик ещё стоял на месте, водитель нетерпеливо подгазовывал, стало понятно, что он только ждёт команды, чтобы уехать и увезти их всех. Ваня бросился искать старшего – когда грузовик тронется, всё будет поздно. Офицер оказался тут же, недалеко – он уже шёл в сторону кабины, чтобы отъезжать. О, как бы сейчас пригодилось обаяние Лиды с её аристократическим шармом, на который так велись немцы, как бы сейчас пригодился её совершенный немецкий язык. Но выбирать не приходилось – выскочив перед офицером, Ваня остановил его за руку:
– Herr Offizier, Herr Offizier… Ein Fehler ist aufgetreten… (господин офицер, произошла ошибка…). Es gab einen Fehler – meine Frau und meine Schwester sind im Auto… (в машине моя жена и сестра)
Офицер нехотя остановился. У него были уставшие воспалённые глаза – было такое ощущение, что ему очень не хочется заниматься тем, чем он занимается и он всячески старался как можно быстрее покончить с этим делом. Он внимательно посмотрел на Ваню – смуглая кожа, чёрные волосы, сизая небритость на лице… Всё это не располагало, не вызывало желания прислушиваться. Но язык, немецкий язык, корявый, но с безупречным произношением… Офицер нетерпеливо спросил, в чём дело.
– Dort hinten… auf der Ladefläche eins Lastwagens – meine Frau und meine Schwester sitzen dort (там, в кузове … в кузове грузовика – моя жена и моя сестра), – повторил Ваня и потянул офицера за собой, к той стороне машины, с которой сидели Нина и Виргуня. Офицер, освободившись от ваниной руки, нехотя, но всё же пошёл за ним. Они обошли грузовик и Ваня показал на женщин:
– Hier sind sie…
Восточная внешность женщин не добавила офицеру доверия:
– Sind sie jüdisch? (они еврейки?) Sind diese Frauen jüdisch?
Он испытующе посмотрел на Ваню, не еврей ли и он:
– Bist du jüdisch?
Но тот так категорично и неистово замахал руками, что немец поверил…
– Nein, nein, wir sind Armenier, sie sind Armenier, – засуетился Ваня. – Мы армяне, они армянки…
Офицер ещё раз пристально посмотрел на женщин, потом что-то пробормотал через плечо автоматчику, стоящему поодаль и, потеряв всякий интерес к ситуации, вновь обошёл грузовик, направляясь к кабине.
Машина, гружённая людьми, тронулась, едва только Виргуня и Нина успели перебраться через борт и спрыгнуть на землю…
Эта история действительно произошла в нашей семье. По случайному стечению обстоятельств, она не осталась в записях рассказчиц, но я неоднократно слышал её и от них самих и от других её участников. Имена остались без изменений…
(продолжение истории)
Оккупация, конец
Лидочка вспоминает… Приход советских войск в Краснодар ознаменовался двумя событиями. Первое – очень бомбили. Бомба попала в здание на углу, напротив нашего дома. К счастью, дом был пустой. И второе – в ту же ночь мы с Леночкой проснулись от того, что в наш дом пришла группа солдат, чтобы переночевать. Среди них была одна девушка – связистка. (Леночка помнит, что её звали Надя, она была украинкой) Для нас это была первая девушка на войне, которую мы повстречали. Мама с тётей Ниной и бабушкой окружили её заботой, а нас с Леной вообще невозможно было оторвать от неё. Я помню, она нам с Леной говорила: «Ложитесь спать, завтра поговорим». Я представляю, какая она сама была уставшая… А наутро их уже не было – пошли дальше. Думаю, после этой мимолётной встречи у меня осталось особое отношение к героическим женщинам. Долгое время, наверное, навсегда моим кумиром стала Марина Раскова – лётчица и скрипачка.
Потом у нас жили советские офицеры, двое разных, сменив один другого… Один из них ухаживал за моей мамой, но маме, конечно, было не до этого. О них, наверное, лучше помнит Леночка. Их расселяли у нас по тому же принципу, что и немецких – штаб расположился в бывшем институтском общежитии и штабных офицеров разместили неподалёку. А потом, опять же, во дворе дома расположилась полевая кухня. Помню, как под окнами бабушкиной комнаты сидели женщины и чистили картошку, и очень уныло и бесконечно пели «Вечер на рейде». Чем доводили бабушку до истеричного состояния… («Вечер на рейде», музыка В.Соловьева-Седого, слова А.Чуркина. Песня написана в 1941-ом году, также известна под названиями «Споёмте, друзья» и «Прощай, любимый город») И ещё я помню повара Мишу, который очень искусно вырезал из овощей розочки. Я ему нравилась, так как напоминала его дочку и однажды, когда заболела, он принёс мне такой букет.
…
Леночка рассказывает… Немцы ушли, пришли наши. Но у нас такое и место хорошее, и комната прекрасная. Поселили у нас майора – Николай Алексеевич. Очень симпатичный майор, которому очень понравилась тётя Виргуня и он даже пытался делать предложение. Но тётя – однолюб, близко никого не подпускала. И, потом она так и не верила, что дядя Володя погиб, она его ждала всю жизнь… Тогда ещё вышло «Жди меня», и она всё время с этим стихотворением… (Стихотворение К.Симонова «Жди меня», написано в июле-августе 1941-го года, первая публикация 14 января 1942-го года, посвящено жене поэта, актрисе В.Серовой)
Потом они ушли, поселился полковник – то был Николай Алексеевич, а этот – Николай Александрович, очень солидный полковник. Русский штаб тоже был всё в том же здании институтского общежития, как и у немцев. Бегала к нему оттуда какая-то секретарша или машинистка, рыжая. А у меня была рыжая кошка. И вот однажды, как только прошла эта «рыжая» к Николаю Александровичу – а тут рыжая кошка куда-то влезла, и мама громко так на кошку сердится: опять ты, рыжая, лезешь сюда! Та, очевидно услышала… (смеётся)
