Текст книги "Россия и ислам. Том 2"

Автор книги: Марк Батунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

«…когда в Европе, уже от тесноты одной только заведется неизбежный и претящий им самим унизительный коммунизм, когда целыми толпами станут толпиться около одного очага и, мало-помалу, пойдут разрушаться отдельные хозяйства, а семейства начнут бросать свои углы и заживут сообща коммунами; когда детей будут растить в воспитательных домах (на три четверти подкидышами), тогда – тогда у нас все еще будет простор и ширь, поля и леса, и дети наши будут расти у отцов своих, не в каменных мешках, а среди садов и засеянных полей, видя над собою чистое небо. Да, много (в Азии. – М.Б.) наших надежд заключено и много возможностей, о которых мы здесь и понятия еще составить не можем во всем объеме! Не одно только золото там в почве спрятано. Но нужен новый принцип»^25э. А потому: «Да здравствует победа у Геок-Тепе! Да здравствует Скобелев и его солдатики!..»²⁶⁰.

Однако «чисто азиатский» путь развития России Достоевским полностью отрицается.

Еще в 1876 г. все в том же «Дневнике писателя» он следующим образом охарактеризовал ситуацию, которая могла бы сложиться в случае, если бы Петр I вместо основания Петербурга захватил Константинополь. Царь неминуемо подпал бы под влияние греков. Они же «…овладели бы Россией политически, они стащили бы ее на какую-нибудь новую азиатскую дорогу, на какую-нибудь опять замкнутость и уж, конечно, этого не вынесла бы тогдашняя Россия»²⁶¹.

Я уже отмечал, Достоевского, при всех его проазиатских тенденциях, выводит из себя любое проявление более или менее объективного подхода к мусульманству – особенно в периоды войн с ним России.

А ведь сторонников такой позиции было немало даже в период Крымской войны. Так, в самый разгар ее, в 1855 г., столп либеральной, западоориентированной интеллигенции, видный историк Тимофей Грановский²⁶² писал (из-за этих слов с ним поссорился В. Григорьев):

«Прежде всего надо устранить мысль, что эта война – священная; правительство старалось уверить народ, что оно идет на защиту прав народов (христианских подданных Турции. – М.Б.) и христианской церкви. Защитники православия и славянской народности с радостью подняли это знамя и проповедовали крестовый поход против мусульман. Но век крестовых походов прошел; в наше время никто не поднимется на защиту гроба Господня… Никто не смотрит на магометан как на вечных врагов христианства; ключи Вифлеемского храма служат только предлогом для достижения целей политических…»²⁶³.

Достоевский же пытается – вопреки Грановскому – найти у русского самодержавия идеальные, «нематериальные» цели²⁶⁴, доказывая, что лишь отождествляемый им с царизмом «русский путь – путь единого порыва братской любви во Христе» есть вместе с тем «единый путь и мирового спасения (в том числе и мусульман? – МБ.)». Сначала должно, согласно его «многоступенчатой» схеме, воссоединить славянство, а потом-то произойдет «единение всего мира под благословляющей рукой кроткого русского Христа. Все проблемы будут тогда разрешены весьма просто: турки будут мылом и халатами торговать, как казанские татары – русский народ никому не мешает»²⁶⁵.

Тема торговли «халатами и мылом» как наиболее подходящей сферы деятельности не только для давным-давно покоренных татар, но и для кичливых турок настолько занимает Достоевского, что он даже посвятил ей целый раздел «Дневника» (так прямо и озаглавленный – «Халаты и мыло»), Достоевский начинает здесь с опровержения – надо заметить, прочно укоренившегося – мнения о том, что если уничтожат Турцию и «выкинут ее обратно в Азию», то «…в Азии, где-нибудь в Аравии, явится новый Халифат, воскреснет вновь фанатизм, и мусульманский мир низринется опять на Европу»²⁶⁶. Ничего подобного, заверяет Достоевский, не произойдет – Россия, во всяком случае, не станет заниматься переселением целой нации (турок); это вообще противоречит ее принципам и традициям.

Так, когда Иван Грозный взял Казань, то «переселил ли казанцев куда-нибудь в степь, в Азию? Ничуть; даже ни одного татарчонка не выселил, все осталось по-прежнему, и геройские, столь опасные прежде казанцы, присмирели навеки… Немного спустя – и казанцы начали нам продавать халаты, еще немного – стали продавать и мыло… Тем дело и кончилось. Точь-в-точь, и точно так же дело кончилось бы в Турции, если б пришла благая мысль уничтожить, наконец, этот Калифат политически… Прошло бы немного – и турки тотчас же принялись бы нам продавать халаты, а еще немного, – и мыло, и, может быть, даже лучше казанского… Одним словом, ровно ничего бы не вышло, кроме самого хорошего и самого подходящего, ни самомалейшего потрясения, и… ни единого даже турчонка не пришлось бы выселить из Европы…»²⁶⁷.

Да и на Востоке все бы осталось по-прежнему.

«Калифат, пожалуй, – продолжает Достоевский, – и объявился где-нибудь в азиатской степи, в песках; но чтоб низринуться на Европу, в наш век потребно столько денег, столько орудий нового образца, столько ружей, заряжающихся с казенной части, столько обоза, столько предварительных фабрик и заводов, что не только мусульманский фанатизм, но даже самый английский фанатизм (как видим, «фанатизм» Достоевский не склонен резервировать лишь за исламом! – М.Б.) не в состоянии был бы ничем помочь новому калифату. Одним словом, решительно ничего не будет кроме хорошего. И дай бы бог поскорее это хорошее, а то ведь так много дурного!»²⁶⁸

И в то же время Достоевский спешит откреститься от обвинений в том, что он ненавидит ислам как религию.

Он цитирует либеральный «Вестник Европы», который в дни русско-турецкой войны 1877–1878 гг., «войны за славян с турками-мусульманами», призывал (как помним, и Тимофей Грановский, в 1855 г., в период Крымской войны) «к особой осторожности в отношении всех национальностей, входящих в общую русскую (sic!) народность… вообще движению в пользу славян не следует придавать слишком вероисповедный характер, беспрестанно упоминая о «наших единоверцах». С явно секуляристских позиций «Вестник Европы» доказывал, что «для возбуждения русского общества к оказанию славянам помощи, совершенно достаточны те мотивы, которые могут соединять всех русских граждан (в том числе значит, и мусульман. – М.Б.) и излишни те мотивы, которые могут разъединять их… /надо помнить, что/… православный великорусе живет в семье, что он не единственный, хотя и старший сын России»²⁶⁹.

В общем-то Достоевский и сам считает излишним разжигание межконфессиональной вражды, особенно в пределах самой России: «Помогая славянам, я не только не нападаю на веру татарина (т. е. «собственного мусульманина». – М.Б.), но мне и до мусульманства-то самого турки нет дела: оставайся он мусульманином сколько хочет, лишь бы он славян не трогал»²⁷⁰.

Но это вовсе не значит, что Достоевский во всем согласен с «Вестником Европы». Он задает ему – вполне резонный, впрочем, – вопрос: если б Франция воевала с Турцией «и при этом заволновались бы принадлежащие французам мусульмане, алжирские арабы, то неужели вы думаете, что французы не усмирили бы их тотчас самым энергическим образом?». Что же касается угрозы конфликтов внутри российского социума на религиозной основе, то и этот сюжет в принципе решен категорически, с уникальными даже по тем временам шовинистическими обертонами. Но и тут Достоевский пытается всячески восславить подлинно христианское великодушие и полнейшую веротерпимость русского народа²⁷¹:

«Вы (автор-либерал из «Вестника Европы». – М.Б.) тревожитесь, чтобы «старший брат в семье» (великорусе) не оскорбил как-нибудь сердца младшего брата (татарина или кавказца). Какая, в самом деле, гуманная и полная просвещенного взгляда тревога! Вы напираете на то, что православный великорусе не «единственный, хотя и старший сын России». Позвольте, что ж это такое? Русская земля принадлежит русским, одним русским, и есть земля русская, ни клочка в ней нет татарской земли. Татары, бывшие мучители земли русской, на этой земле пришельцы. Но, усмирив их, отвоевав у них назад свою землю и завоевав их самих, русские не отомстили татарину за его двухвековое мучительство, не унизили его, подобно как мусульманин-турка измучил и унизил райю, ничем и прежде его не обидевшего, – а, напротив, дал ему с собой такое полное гражданское равноправие, которого вы, может быть, не встретите в самых цивилизованных землях, столь просвещенного, по-вашему, Запада. Даже, может быть, русский мусульманин пользовался иногда и высшими льготами против самого русского, против самого владетеля и хозяина русской земли… Веру татарина никогда тоже не унижал русский, никогда не притеснял и не гнал и – поверьте, что нигде на Западе и даже в целом мире не найдете вы такой широкой, такой гуманной веротерпимости, как в душе настоящего русского человека…» Пожалуй, более виновны в разобщенности населяющих Россию конфессий и этносов сами же мусульмане, например: «…скорей… татарин любит сторониться от русского (именно вследствие своего мусульманства), а не русский от татарина… Тем не менее, хозяин земли русской есть один лишь русский (великорусе, малорусс, белорусе – это все одно) – и так будет всегда, и уж если православному русскому придет нужда воевать с мусульманами-турками, то верьте, что никогда никакой русский не позволит кому бы то ни было сказать себе на своей земле veto!»²⁷².

Как видим, если Достоевский и может считаться одним из предтеч «евразийства», то очень, как бы сказать, условным, полуфиктивным. Во всяком случае, Константин Леонтьев больше имеет оснований претендовать на такой сан.

5. Протоевразийцы: неудачная попытка диалогического общения с мусульманством

Чтобы не распылять материал на тему «Предшественники евразийства» – движения, как известно, оформившегося в качестве автономного лишь в 20-е годы XX в., – рассмотрим труды некогда популярного публициста (и крупного дельца, активно развернувшего финансовые операции на Востоке) князя Эспера Ухтомского, человека, предельно расширившего в конце XIX – начале XX в. «протоевразийские» идеи и образы как Достоевского, так и Леонтьева.

Уже в одной из своих первых книг («От калмыцкой степи до Бухары». СПб., 1891) Ухтомский с умилением писал о – и это было явным вызовом классическому национализму и даже пропагандируемой Достоевским (и, конечно, другими авторами калибром поменьше) трактовке славян как «истинных арийцев» – о «нашей (русской. – М.Б.) смешанной, полуславянской, полу-инородческой натуре». В ней (и это, по Ухтомскому, конечно, благо) «столько неуловимых противоречий, такое изумительное богатство психических свойств, точно несколько совершенно особых миров сочеталось в ней для воссоздания в ней чего-то невиданного, небывалого»²⁷³.

На Восток надо двигаться быстро, решительно, с «удалью», ибо «нормальное медлительное саморазвитие для нас почти равносильно смерти»²⁷⁴. Не отказываясь – хотя в общем-то и не настаивая на этом категорически – от программы русификации (и потому призывая к «разумному Modus Vivendi русских элементов с неподдающимися пока обрусению инородцами»²⁷⁵), Ухтомский акцентирует мысль (во многом вторя аналогичным декларациям Достоевского) о том, что «истинное призвание России» – «прийти к возрождающимся (в данном случае восточным. – М.Б.) мирам и самой обновиться, самой помолодеть среди очагов вековечной восточной культуры»²⁷⁶. И он вовсе не протестует против «утверждения немцев», что «славянское призвание – углубляться на восток»²⁷⁷. Ведь там, на Востоке, теперь «суть мировой истории», и в самом разгаре – уходящая в глубь веков борьба «между вечно нападающим варварским Тураном и вечно обороняющимся просвещенным Ираном»²⁷⁸.

Ислам Ухтомский, судя по всему, относит к «варварскому Турану» и вообще откровенно боится возможности усиления как отечественных, так и зарубежных (в первую очередь – в форме панисламизма²⁷⁹) мусульманских явных или неявных импульсов, ориентаций и символов.

Так, он бьет тревогу по поводу того, что «пока нами не были развенчаны Самарканд и Бухара, – «правоверные» считали их весьма важным и незыблемым оплотом своей религии. Но за последнее время центр тяжести мусульманского мира всецело перенесся в Мекку», – и это опасно для России, в особенности и потому, что в Мекке и Медине обосновались окруженные там почетом колонии эмигрантов-самаркандцев, «мухаджиров», «религиозных изгнанников»²⁸⁰.

И вообще, доказывает Ухтомский, «мы (имелось в виду царское правительство. – М.Б.) бессознательно (многие же другие ретивые русификаторы и христианизаторы уверяли, что, напротив, «сознательно». – М.Б.) обусловливаем усиление ислама». Покорение и «замирение края» за Каспием и Туркестана имело своим следствием то, что «оседлые мусульмане несут ислам в некогда враждебную и им степь»²⁸¹.

Спустя девять лет вышла еще одна книга Ухтомского – «К событиям в Китае. Об отношении Запада и России к Востоку» (СПб., 1900), – книга, еще более превосхищающая и основные, и даже немалое количество второстепенных параметров уже классического евразийства.

Ухтомский предвещает в ней дальнейшие конфликты Запада с Востоком, конфликты, куда более тяжкие, чем прежде, ибо намечается союз Дальнего Востока с «объединяющимся общей (т. е. панисламистской. – М.Б.) фанатической идеею мусульманским миром»²⁸². Тем не менее Запад всегда был и остается для Востока враждебным чужаком, тогда как для России Азия – «родная и близкая нам по духу»²⁸³, особенно ее «аванпост»²⁸⁴ – Индия (Ухтомский даже написал статью так прямо и названную «О сродстве Индии и России»²⁸⁵).

Как и следовало ожидать, Ухтомский потому выступает как непримиримый враг западоцентризма, его экстремистского постулата, что «две трети человечества, в силу какого-то фатализма и прирожденной косности, чуть ли не вечно останутся немы и мертвы, не сказали своего последнего слова на арене мирового развития и мировых событий…»²⁸⁶.

Ведь Россия – неотъемлемая часть этого Востока, столь презираемого надменным Западом. И потому «согласиться с тривиальной европейской точкой зрения на инородческие миры, значит подписать жалкий приговор самим себе, как государству и как племени с преобладающими над всеми остальными мистически (и здесь акцентируется принадлежность России к «мистическому» преимущественно Востоку! – М.Б.) окрашенными высокими идеалами. Там, за Алтаем и за Памиром, та же неоглядная, неисследованная, никакими еще мыслителями не сознанная, допетровская Русь с ее непочатой ширью предания и неиссякающей любовью к чудесному, с ее смиренной покорностью насылаемым за греховность стихийным и прочим бедствиям, с отпечатком, наконец, строгого величия на всем своем духовном облике»²⁸⁷.

При всей своей доминирующей симпатии к индийскому духовному субстрату Ухтомский, отождествляя понятия «Россия» и «Восток», четко подразумевает под последним «совокупность культурных особенностей ислама, браманизма, буддийских разветвлений конфуцианства и т. п.». Все они «поставлены будут историософами в одну органическую цельную группу жизненно стойких народов, – их (т. е. и русского народа. – М.Б.) одинаково резкое отличие от западных наций с их минувшим и настоящим…»²⁸⁸.

Но Восток все же неоднороден.

Ухтомский славит «арийский дух» (категорически относя к его носителям и русских), который «неискоренимо жил и живет в сердцах большинства ее (Индии. – М.Б.) обитателей»²⁸⁹. У «восточных арийцев» – и прежде всего русских, индийцев и персов – есть на том же Востоке общий, давний и упорный враг – «грозный и трудно примиримый степной Туран, единовременно двигавший свои варварско-хищные орды на удельную Русь…».

Еще хуже пошли дела, когда Туран стал исламизироваться: под влиянием «басурманских обычаев» и Индия и Московское царство «слегка потеряли арийский облик». Потом обе «арийские страны» – столь близкие друг другу не только по расовому составу, но и по ценностно-нормативным системам, культурным конфигурациям, психологическому складу, религии и т. д. – пробудились, и «Средняя Азия, в течение веков тревожившая и нас, и Пятиречье немолчным прибоем беспокойных степей, мало-помалу почувствовала незыблемую стену перед собой, – живую стену сплотившихся бойцов-арийцев, решивших отбросить и умалить ненавистный Туран»²⁹⁰. Ухтомский поэтому с радостью отмечает, что в Индии «от престижа Монголов, от преобладания тюркской расы вскоре сохранилась одна (да и та расплывающаяся!) тень»²⁹¹.

Индия могла бы воспрянуть, но место туранцев – Моголов – заняли «Эксплуататоры с Запада»²⁹², т. е. в этой стране вновь воцарились взаимоисключающие категориальные схемы и типы этики. И однако, рано или поздно Индии поможет Россия. Ведь, вновь и вновь подчеркивает Ухтомский, есть «коренное сродство (усилившееся благодаря хищному степному Турану) нашего пестрого по составу населения с еще значительно сложнейшими элементами той Азии, где таинственно пошел в толпу посыпанный пеплом нищий Шива и где вырос исторический Будда»²⁹³. Россия и этот (арийский прежде всего) Восток – вот те регионы земного шара, которым будет принадлежать ведущая роль в судьбах всего человечества: «…все сознательное и разумное определяет собою славяно-инородческий восточный мир, выступающий резкой, но еще весьма хаотической противоположностью, государствам западного типа (с иной организацией, с иной культурой). Насколько они (западные государства. – М.Б.) отличаются ярко выразившимся прошедшим, настолько Русь и органически с ней связанный Восток – область будущего»²⁹⁴: они должны единым фронтом выступить против «материалистически настроенного человека Запада»²⁹⁵. Ведь «для нас, для нетронутого в его недрах русского Востока, для Азии, основу жизни составляет вера: вера в непостижимое, преклонение перед единой богоустановленною властью, жажда нравственного подвига и обновления»²⁹⁶.

И здесь уже начинают исчезать какие-либо выпады против ислама, и даже против Турана (в пользу «арийского Ирана»), Напротив: «Узы, соединяющие нашу часть Европы с Ирано-Тураном (а через него – и с родственными им во многих чертах Индией, Небесной империей)… предвечны и прочны»²⁹⁷.

И даже былые владыки России – татаро-монголы (они же – «хищный Туран») теперь восхваляются Ухтомским (как и последующим, «чистым», евразийством). Он говорит о «наследии… весьма нам бывших полезными Чингизов и Тамерланов…»²⁹⁸. При всем своем преклонении перед «арийским духом» Ухтомский вынужден подчеркивать (и это опять-таки сделали в 20-е годы создатели более или менее цельных евразийских концепций), что Русь – «славянская (т. е. арийская. – М.Б.) по языку и религии, но в смысле крови необыкновенно пестрая и смешанная с инородческими элементами…»²⁹⁹. Но именно это-то обстоятельство придает русской культуре мощный трансдендентально-регулятивный и трансцендентально-практический потенциал для действия на всем буквально – буддийском, браманистском, исламском, конфуцианском и т. д. – Востоке, для создания вкупе с ним (но под российским духовным и политическим лидерством!) уникальной за всю мировую историю органической системы, полной, правильно сконструированной и цельной. Она и только она имеет основания выступать от имени самого бытия, способна разрешить все «проклятые вопросы» и сделать осмысленным существование и громадных людских коллективов, и каждого индивида.

Русь, пророчит Ухтомский, «еще сознательно проснется в качестве обновленного «восточного» мира, с которым не только у ближайших азиатов, а и у индуса, и у китайца в сущности есть и будет неизмеримо больше общих интересов и симпатий, чем с колонизаторами иного типа, выработанного европейской историей за последние четыре века»³⁰⁰. И если Запад всегда был инородным феноменом для Востока, то Россия (а значит, и ее нынешняя и будущая власть над различными азиатскими регионами), – это свое, родное, давным-давно ставшее интимно-близким восточным культурам³⁰¹, и в то же время – надежный гарант сохранения равновесия в беспрестанных коллизиях между Востоком и Западом. Она, Россия, эта «древняя, туманно очерченная Скифия, родина непобедимых завоевателей и мироправителей, арена передвижения разнообразнейших племен – неизменно сохраняет равновесие среди враждебно настроенных и противоположных… миров восточного и западного типа…»³⁰².

Из этого явствует, что все же Россия не принадлежит исключительно к «восточному миру». Но подобного рода противоречия не смущают барда русского империализма Ухтомского. Ему всего важней универсализировать тезис о том, что царь – вот кто «единственный настоящий вершитель судеб Востока»³⁰³, и лишь «в органической связи с этими благодатными (восточными. – М.Б.) краями – залог нашего будущего»³⁰⁴.

Власть над Востоком «белого царя»³⁰⁵ не может идти, заверяет Ухтомский, ни в какое сравнение с западным колониализмом: «русская вольница, надвигающаяся на Восток» – это образец гуманности в сравнении, скажем, с первыми появившимися в Индии европейцами – португальцами, которые, хотя и смешивались с аборигенами, тем не менее были беспощадны к исламу (и Васко да Гама даже сжег корабль с мусульманскими паломниками³⁰⁶). Что касается английского господства над Индией, то это очередной вариант «западной разрушительной… цивилизации»³⁰⁷.

Русское же завоевание Азии – это, согласно Ухтомскому, вовсе не завоевание в традиционном смысле данного слова: «втягивающийся в нас инородческий (т. е. восточный. – М.Б.) люд – нам брат по крови, по традициям, по взглядам. Мы только теснее скрепляемся и роднимся с тем, что всегда было наше…»³⁰⁸; «… нельзя назвать естественное слияние (России. – М.Б.) с Туркестаном и Приамурьем политическими захватами»³⁰⁹; для Запада Восток – не родина, какою, например, «русскому быстро делается любая окраина, – это им (западоевропейцам. – М.Б.) не братья по Божественному и людскому закону…»³¹⁰.

Между тем англосаксы, например, не имеют никаких прав именовать себя кровно-родственными арийцам Индии: «Когда кропотливыми филологическими умствованиями пытаются установить братство англосаксонской расы с арийскими элементами Индии, это – сентиментальная фикция». Но «если уже заговорить об узах, скреплявших русский народ с Ирано-Тураном (от Каспия до Ганга и Деккана), то вопрос совершенно правильно и законно обоснован минувшей и настоящей жизнью земель, о которых собственно идет речь»³¹¹. И поскольку даже в мелочах русское бытие подобно восточному, постольку «кто же… кроме закоснелых западников, хоть на минуту затруднится у нас считать не сознанный еще нами Восток такой же органической по духу принадлежностью Мономаховой державы, какою по самой природе вещей в урочный час стали Заволжье и Сибирь?»³¹².

Все ширящаяся (не только «арийцы Востока», но и тюрки-мусульмане, китайцы-конфуцианцы и т. д.) под пером Ухтомского предметная область требовала для своего историософо-культурологического обоснования выработки во многом нового категориального аппарата. Он же предполагал максимальное лимитирование сколько-нибудь последовательных – явных или неявных – нападок на любой этническо-расовый и конфессиональный компонент макропонятия «Восток» («…христианская Россия начала складываться в стройное целое загадочно-привлекательною амальгамою Ирана и Турана»³¹³).

Вот почему Ухтомский – вопреки собственным же предшествующим словам – вдруг начинает хвалить мусульмано-индийскую династию Великих Моголов (Бабура и Акбара) – и в первую очередь за их веротерпимость³¹⁴, ибо таковая всегда была свойственна и русским с их «завещанной предками миссией главарей Востока»³¹⁵. Но чтобы воистину стать «главарем Востока», Россия должна придерживаться позиций «радующегося третьего» в поединке Востока (итак, опять Ухтомский остерегается полностью отождествлять Россию с Востоком!) с Западом³¹⁶. Россия будет «незримо крепнуть среди северных и степных пустырей в ожидании спора двух миров, где не им обоим (а России, и только ей! – М.Б.) будет принадлежать решение»³¹⁷.

В любом случае, однако, Россия не растворится в Востоке и не только не утеряет непревзойденного совершенства своих духовных ценностей, но, напротив, лишь благодаря им вдохнет новую жизнь в Восток – чего уже не в состоянии сделать его традиционные верования.

Она даст, энтузиастически восклицает Ухтомский, исключительно «деятельную веру», которая принесет «сердцам умиротворение (не меньше, чем дает усыпляющий мятежную волю буддизм) и жизнерадостный, возрождающий человека рассвет – чего нет или, точнее, что слишком затаено в скорбном культе «царевича-мудреца» Будды, в узком рационализме Конфуция, в сухом отражении монотеистических истин Ислама. Вот разгадка нашего по масштабу единственного в истории успеха покорять себе царство за царством – не столько силой, сколько гуманизмом, умением видеть в лице каждой религии, каждой расы «меньшого товарища и брата», равноправного перед Богом и Царем»³¹⁸. А ведь и Востоку – «зыбкому в своих формах, но непоколебимому в своих основах»³¹⁹, – и России нужен лишь «помазанник божий», и лучше русского царя нет никакой другой кандидатуры. И Востоку и России одинаково чужд поэтому «конституционный Запад»³²⁰. И потому-то «ничего нет легче для русских людей, чем ладить с азиатами», – дар, которого закономерно лишены европейцы³²¹ с их либерально-антиавтократическими установками³²².

Россия не только относилась к Азии «без предрассудков»³²³ – что, в частности, отразилось в благожелательном отношении к смешанным бракам (Ухтомский призывает и впредь поощрять таковые³²⁴). Она всегда должна быть благодарна Азии за то, что та дала ей сам принцип благонесущего царизма: Азия «нас крушила, она же нас и обновляла. Исключительно благодаря ей русское мировоззрение выработало образ христианского Самодержца, поставленного Провидением превыше суеты земной, среди сонмища иноверных, но сочувствующих ему народностей». Они же – как и весь прочий Восток – именно за «идею самодержавия» любят Российскую империю»³²⁵.

В 1904 г. неутомимый Ухтомский знакомит российскую образованную публику с очередной своей книжкой – «Перед грозным будущим. К русско-японскому столкновению».

Еще и еще раз восславив «вековое стихийное движение России в пределы Азии»³²⁶, он призывает примириться с Японией, считая фикциями пророчества Владимира Соловьева и других³²⁷ о воинствующем панмонголизме и «желтой опасности».

На деле же «никакого панмонголизма, никакой «Азии для азиатов», никакой Японии, действительно способной направить пробужденный Восток против Европы, по-моему, нет и быть не может».

Дело в том, что «все те идеи мирового господства (в пределах Старого Света), которыми жили и дышали величайшие монархии древнего мира и средневековья, всецело перешли в плоть и кровь русского народа, после столетий единоборства с татарами. Чингизы и Тамерланы, вожди необозримых вооруженных масс, создатели непобедимых царств и крепких духом, широкодумных правительств, – все это закаливало и оплодотворяло государственными замыслами долгополую, по-китайски консервативную³²⁸, змиемудрую допетровскую Русь, образовавшую обратное переселение восточных народов, течение западных элементов в глубь Азии, где мы – дома, где жатва давно нас ждет, но не пришли еще желанные жнецы; терпимость к чужому мировоззрению, высшая христианская³²⁹ культура и гуманность рука об руку с техническим прогрессом. Отчасти все это уже вносится нами в эти далекие страны…»³³⁰.

Совсем не предвидя жестокого поражения царизма в русско-японской войне, Ухтомский советует японцев «привязать… к себе, руководить ими как младшими братьями (да и вообще любой народ Востока для него – хоть и «брат», но навсегда «младший»! – МБ.)» и, что не менее важно, «видеть в них естественных союзников против Запада…»³³¹.

Впрочем, война с Японией может иметь и благие последствия, притом зачастую кажущиеся совершенно неожиданными. Надо, утверждает Ухтомский, учитывая наличие Азии в составе России, покончить с «узким и далеко не всегда искренним национализмом», понять, что «всечеловек» Достоевского – «это есть, действительно, гражданин мировой русской монархии (суть концепции Достоевского о «всечеловеке» схвачена очень точно! – МБ.). Русско-японский вооруженный конфликт, полагал – и совершенно ошибочно! – Ухтомский, приведет к «могучему подъему патриотических чувств… всех пестрых этнических и религиозных разнородных элементов, образующих третий Рим – Россию, грозная борьба, к которой, кроме Японии, могут и жаждут примкнуть всякие опасные для нас начала, наверняка скрепит и сплотит империю»³³². Но тогда-то и будут адекватно решены такие болезненные для России «инородческий и вероисповедный вопросы».

Судя по всему, Ухтомский, этот крупнейший, пожалуй, предвозвестник евразийства, ратовал за относительно большую конфессиональную и расово-этническую толерантность, чтобы расширить (в том числе и путем привлечения в политические и культурные элиты лояльных царизму нерусских и нехристиан) физические и духовные опоры монархическо-экспансивистского строя. Но здесь необходима, по Ухтомскому, иерархия, долженствующая обеспечить гегемонистскую роль русских.

Мы, подчеркивает он, какие ни на есть, а все же арийцы («конечно по размеру… культурных задач, а не по происхождению»³³³), мы связаны с Европой хотя бы уже тем, что «все наше исконное движение на Восток – чисто европейский импульс, наследие почившего над Русью варяжского духа, которому тесны и тягостны казались со дней седой старины старинные рамки обыденной жизни…»³³⁴.

Перечислив бесчисленные варяжские завоевания, Ухтомский сравнивает их с процессом универсализации ислама: «Одни только арабы с неукротимым пылом ислама представляют этому некоторую параллель, но у них сила скоро перевоплощается в покоряемые народности, принимает иные формы, сохраняет лишь знамя Магомета… У варягов же этот источник энергии неистощимо светится в том же племени, в той же расе…»³³⁵

Через все наше прошлое, продолжает Ухтомский, красной нитью проходит Sturm und Drang устремляющегося глубже и глубже на Восток «главных европейцев» нашей истории, беспокойного потомства владык холодной пучины (т. е. варягов. – МБ.)». А затем уже русский народ – которому первоначальный импульс дали арийцы-варяги – становится законным наследником Чингисхана: «в его руки перешли скипетр и бич чингизханидов, у его стремени послушно стала степная буда, об олицетворяемой им верховной власти народная песня выразилась: «Белый царь – над царями царь»³³⁶.

Единомышленник Ухтомского, близкий к царскому двору знаток тибетской медицины П.А. Бадмаев (бурят по происхождению, но крещеный), издал а 1905 г. книжку «Россия и Китай» (СПб., 1905).

Обоих их – и Ухтомского и Бадмаева – можно счесть наиболее видными представителями «востокобежного лобби» в той политико-идеологической элите, которая непосредственно вдохновляла и направляла внешнюю политику империи. И в то же время не только Ухтомский, но и Бадмаев – предвозвестники евразийства. Однако, утверждая, что «Восток играет для благополучия России первенствующую роль»³³⁷, именуя Чингисхана «гениальным монголом»³³⁸, Бадмаев тут же призывает не просто к «насильственной ассимиляции»³³⁹, но и к перманентной – хотя, конечно, осторожной, постепенной – «русификации и христианизации». Это, в частности, означало и натиск на ислам.