Текст книги "Драма на Ниобее"

Автор книги: Мария Зябликова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Умели строить предки этих дикарей. Вот подойдём к их дворцу, вы ещё больше удивитесь.

Мальгрем назвал дворцом исполинский каменный шатёр в центре города. Если другие купола мало отличались от правильной полусферы, то этот походил скорее на конусообразный ненецкий чум. И он был так высок, что приходилось задирать голову, чтобы разглядеть вершину. Я снова полюбовался подгонкой каменных плит, сиреневых, красных, синих, жёлтых, чёрных. Каждая плита резко разнилась цветом от соседних, все вместе создавали пёстрый и яркий ковёр из самоцветов.

– Как невероятно красиво! – не переставала восторгаться Ирина, каменные творения нибов восхитили её ещё сильней, чем роскошные пейзажи Ниобеи.

– Как выносят эти сооружения вулканические катаклизмы? – спросил я Мальгрема.

Оказалось, нибы нашли для них самую устойчивую форму: здания вздымаются, как гигантские опухоли, землетрясения, или, верней, ниобетрясения, таким постройкам опасны лишь при очень больших смещениях почвы.

– Прочность их строений ещё не чудо. Настоящее чудо увидите внутри, – пообещал Мальгрем.

Внутрь каменных шатров вело отверстие на уровне почвы, но с небольшим уклоном вниз. Мальгрему пришлось в три погибели согнуться, чтобы пролезть в дыру, Ирина не доставала головой до свода, я, лишь немного выше её, касался макушкой холодного камня. Мальгрем освещал ручным фонариком путь в туннеле, Ирина, шла за ним, я замыкал. Мы спускались в причудливом переплясе фонарных бликов, отражавшихся от стен, как от зеркал, затем Мальгрем погасил фонарь и куда-то исчез. Ирина остановилась, я подтолкнул её, она сделала шаг и тоже исчезла. Я последовал за ней. Мы вошли в освещённый зал.

Внутренность дворца была внутренностью купола: это был как бы исполинский колокол метров в сорок высотой, по его сужающимся вверх стенам простирались шесть этажей – поясами по периметру. Каждый этаж нависал над залом кольцевой верандой с балюстрадой. И все внутреннее пространство было лишь шестью поясами таких сужающихся веранд, только на самом верху светило гладкое белое пятно – крохотный потолок огромного помещения.

– Великолепно, правда?

И как в настоящем колоколе, громкий голос Мальгрема загудел, отразился от нижних этажей на верхние и, несколько раз повторился эхом, постепенно меняя силу и тон. «Великолепно, правда?» – грохнуло внизу, «…лепно…авда…» – мелодично прозвучало выше, «…лепно…да…» – тоненьким звуком донеслось сверху. Мальгрем захохотал и с минуту наслаждался гармонией новых эхо. Ирина тоже смеялась, но её слабый голос не смог породить столько эхо. Мальгрем потом, уже на станции, признался, что и раньше многократно испытывал акустику дворца на разной мощи голоса. И для ублажения Ирины – ей все больше нравилась мелодия колокольных эхо – Мальгрем то кричал, то пел, то шептал, но каждый раз на полном дыхании, без этого эхо звучало не так выразительно. «Э-ге-ге!» – гремел Мальгрем, «Ух-ух-ух!» – выкрикивал он, «А-ха-ха!» – шептал и пел он, и купол десятикратно возвращал ему и «Эге-ге», и «Ух-ух», и «А-а!».

Что до меня, то освещение купола поразило меня сильней его многогласных эхо. Каждая балюстрада, все перила, потолки этажей, нависающих над залом, – все излучало своё особое свечение. На первом этаже преобладало темно-вишнёвое сияние, прорезанное золотыми полосами, выше оно было оранжевым, потом зеленоватожелтым, а наверху – тонко-голубым. И все краски смешивались с сиянием золота, золото преобладало, отчёркивало собой и угрюмую красноватость низа, и зелень средних поясов, и возвышенную голубизну свода. Даже воздух, сухой и чистый, без примеси серы, столь отчётливой снаружи, как бы сам светился слабой фиолетовозолотой дымкой.

– Любуетесь освещением? – обратился ко мне Мальгрем, когда ему надоело вызывать разноголосицу эха,Стоит! Я послал предложение внедрить на Земле такую же систему освещения. Не думаю, впрочем, что согласятся. Красиво, но опасно. Это ведь радиоактивные краски. Нибы смешивали истолчённые цветные минералы с радиоактивными веществами, и в каждом возбуждалось своё свечение. Вы сейчас увидите их картины, они тоже писаны радиоактивными красками. Наши земные художники до такого не додумались.

Он вёл нас по всем шести верандам, образующим своими кругами внутренность зала. Собственно, это были не круги, а витки спирали, но такого большого радиуса, что отличие от окружностей почти не воспринималось. Да и сам пол был так искусно изогнут, что в любом месте все шесть этажей протягивались над ним без наклона, – пол Повторял кривизну этажных витков.

На первом этаже мы попали на широкую галерею, и я увидел то, о чем прочёл в отчётах Виккерса: внутренность дворца была музеем творений резца и кисти. Но надо было собственными глазами увидеть это чудо искусства, чтобы почувствовать его совершенство. Весь нижний этаж заполняли статуи – лес каменных фигур в два и три человеческих роста: зеленые полированные змеи, вздымавшие винтами свои остроголовые туловища, диковинные зубастые птицы, широко распахнувшие голубые крылья в хищном полёте, готовящиеся к прыжку красные зверьки, те же зверьки, в испуге распластавшиеся на почве, множество обезьяноподобных существ, рыжих, ушастых, хвостатых, длинноногих, длинноруких, длинношёрстных с умильно добрыми и унылыми мордочками. Но всего больше было самих нибов: рослых и крохотных, прямошагающих и ползущих, старчески согнутых и по-молодому стройных.

Мы пробрались сквозь чащу статуй к стенам. На них были радиоактивные картины. Я вдруг потерял ощущение места. Я знал, что передо мной только стена, но стены я не видел. Впереди раскрылась цветущая полянка, усеянная голубоватыми валунами, справа поблёскивало тёмное озерцо, слева высились густолистые деревья, а вдали, над озером и лесом, поднималась конусообразная голова вулкана, она была багрова, из неё исторгалось пламя и выбрасывался дым, дым свивался в клубы, его тянуло ветром к нам, я потянул носом воздух и ощутил гарь и серу. Невольно я сделал шаг вперёд, к озерку, и ударился головой о стену, и только тогда пропало ощущение реальной дали и запаха дыма и серы.

Мальгрем гулко захохотал. Ирина смеялась. Сконфуженный, я потёр ушибленный лоб.

– Какая стереоскопичность! – воскликнула Ирина. – Даже великие живописцы Земли не воспроизводили так глубину далей.

Меня все же сильней, чем стереоскопичность пейзажа, поражало разнообразие цвета. Я просто не знал, что физически возможна такая палитра ярчайших красок, горящих не от внешнего освещения, а собственным свечением. Я спросил:

– Не опасна ли интенсивность света? Вероятно, нибы использовали очень активные вещества.

– Нет, радиоактивность невысока, – ответил Мальгрем, – в зале ионизация лишь немного выше, чем снаружи, – И добавил: – Долгое пребывание внутри дворца людям все же не рекомендуется.

Мы двигались по галерее, переходили со спирали на спираль, а на пути непрерывно тянулась все та же чащоба статуй, а по стенам – все такие же яркие, самосветящиеся, разнокрасочные картины. И вскоре стало ясно, что от этажа к этажу тематика статуй и картин меняется. Внизу древние художники и скульпторы только вглядывались в мир, они как бы говорили картинами и изваяниями: «Вот это простор перед домом, а вот это – страшный вулкан, хорошо бы от него подальше. А вот звери, рыскающие в лесу, и птицы, несущиеся над лесом. А это уже мы сами, а рядом обезьяны – у, какие образины!» Но уже на втором этаже появились жанровые сценки: кучка нибов бежала за зверем, другая кучка тащила убитых птиц. Сценок охоты становилось все больше, на третьем этаже, кроме них, ничего и не было, но здесь к охоте на птиц и зверей добавились картины расправ с обезьянами. На колоссальном, в пол-этажа, панно с жутким совершенством воспроизводилось, как нибы хватают отчаянно отбивающуюся обезьяну, – я почти физически слышал надрывный визг жертвы; как метрах в двух подале, на другой ярко светящейся картине, тащат разделанную тушу на костёр, и ещё дальше – как её поедают и каким удовольствием, почти блаженством, светятся нибы – густым сиянием излучалась на нас картина пиршества.

– Отвратительно! – прошептала побледневшая Ирина.

– Выше ещё отвратительней! – мрачно предрёк Мальгрем.

Выше уже не было ни зверей, ни птиц, ни змей. Вообще статуй стало поменьше, уже не лес самосветящихся изваяний, только отдельные фигурки. Зато живопись становилась искусней и ярче, вместо красочных пейзажей лесов, озёр и вулканов – сцены сборищ. Мальгрем на четвёртом этаже молча подвёл к ужасной картине: нибы поедали ниба. Это был, несомненно, ниб, а не обезьянка, и ели его хмуро, без обжорного блаженства, запечатлённого этажом ниже. Неведомые художники изобразили не пиршества, а скорбную трапезу – такой мне увиделась картина. Я долго всматривался в группу, понурившуюся у костра, где жарился их собрат. На нижних этажах нибы изображались рослыми, краснощёкими, их почти безносые лица с вытянутым вперёд – по-звериному – ртом, были по-своему привлекательны, запавшие глаза под покатым лбом смотрели весело и разумно. Ничего из внешней привлекательности теперь и в помине не было. Унылые фигуры, бесстрастные лица, тусклые глаза, висящие как плети длинные руки…

– Впечатление, что к каннибализму нибов принудила голодуха, – оценил я картину, – И они не радуются, что нашли такой страшный выход из безвыходной нужды.

– На том этапе их истории, лет тысячи две назад по земному счёту, возможно, это было и так, – возразил Мальгрем. – Но потом они возвели нужду в добродетель. Нибоедение превратилось в ритуальный обряд. На пятом и шестом этажах вы увидите сами, какое пышное оформление получил каннибализм.

На пятом этаже обезьян уже не было ни среди статуй, ни на картинах. Очевидно, к этому времени их больше не существовало. Не существовало и птиц и зверей, или, быть может, они стали так редки, что нибы перестали воспроизводить их в рисунках и изваяниях. Теперь скульпторы и живописцы сосредоточились на изображении своих сородичей. Нибы как бы погрузились в самопознание – и картины и изваяния передавали их настроения и мысли. Я долго не отрывался от скульптуры молодого ниба: печальное лицо, сумрачные глаза, длинные руки, сложенные крестом на груди, – совершённый образ скорби. Рядом старик глядел веселей, он улыбался, подняв вверх лицо, шея и руки его были обвиты пурпурными лентами, гирляндами пурпурных цветов, краски не светились, а пламенели.

– Вас не удивляет убранство старика? – спросил Мальгрем. Мы с Ириной одновременно пожали плечами. – Тогда подойдём вон к той картине.

На картине был изображён такой же старик, убранный такими же яркими лентами и гирляндами цветов, и на лице его сияла такая же радостная улыбка, он готовился к чему-то отрадному – таким его живописал художник. Но готовили старика к закланию. Тускло светились раскалённые камни костра, стояли палачи с каменными секирами в руках. А у самого костра рослый ниб с распростёртыми руками, казалось, призывал свыше благословение на жертву.

– Здесь они священнодействуют перед казнью, на соседних картинах – пожирают казнённого, – прокомментировал Мальгрем. – На последнем этаже такие же сценки, только мастерством похуже.

Уже к концу пятого этажа стало видно, что и краски светят не так ярко, и рисунки не так выразительны. На шестом, последнем, этаже каменные изваяния выглядели грубыми поделками. На картинах появились новые сцены: к очагам на заклание вели уже не одних стариков, попадались и молодые. Но с тем же изощрённым старанием живописцы изображали на лицах жертв удовлетворённость, почти радость.

– Противоестественно! – с негодованием воскликнула Ирина. – Никогда не поверю, чтобы живое существо, особенно молодое, радовалось, что его убьют, а потом съедят!

– Возможно, религиозное изуверство, – сказал я. – Фанатики впадают в экстаз. На Земле в старину люди с ликованием самоумертвлялись, чтобы обрести посмертное блаженство.

– Религиозных обрядов мы не обнаружили, – тихо проговорил Мальгрем. Он наклонился над перилами галереи и что-то высматривал. – Нас выслеживают! Я побегу вниз, а вы не торопясь идите за мной.

Когда мы с Ириной сошли с последней галереи, Мальгрем разговаривал в зале с двумя нибами. Я впервые увидел живого ниба. Оба были и похожи, и непохожи на изваяния и фигуры на картинах – те же, но ростом пониже, с тусклыми лицами, с неживыми глазами; узкие, покатые плечи плавно переходили в шею; вытянутый вперёд губастый рот придавал сходство с собакой; пальцы, непомерно длинные и гибкие, нервно шевелились. Они что-то произносили, нечленораздельные звуки сливались в протяжный гуд – низкий у одного, повыше у другого. Мальгрем держал портативный дешифратор, провод от него был вставлен в ухо. Гул оборвался, Мальгрем похлопал по конусовидному плечу одного ниба, подтолкнул другого, и они юркнули в туннель выхода.

– Забеспокоились, не разбойничаем ли в их священном дворце, – сказал Мальгрем, вынимая провод из уха. – Я объяснил, что ничего изымать не будем. Мы можем спокойно возвращаться на станцию.

– В отчётах сказано, что они нападают только на машины.

– На машины – всегда, на людей – иногда. Потащишь что-нибудь из их художественных поделок – неприятностей не оберёшься. Из всех подземелий вылезут, набросятся скопом.

– Они живут в подземельях?

– В норах, так точней. В городе, в эпоху расцвета, они тоже копали себе норы. Шатры и купола, которые мы видели, – только надстройки над жилыми помещениями. И освещение там такое же, как во дворце, – радиоактивные светильники. Света хватает.

– Туннель здесь не освещается, – напомнила Ирина.

– Чтобы не вызывать любопытства даже у своих. Они побаиваются темноты. Ритуальные трапезы устраиваются только в полдень. Кстати, скоро будет такая трапеза. Трое нибов, приготовленных к закланию, уже проходят ритуальное очищение. Старшины приглашают нас присутствовать при их поедании. Разумеется, в роли зрителей.

– Я хочу посмотреть, – быстро сказала Ирина.

– Не советую. Я однажды присутствовал при нибоедении. Отвратительное зрелище.

– Мне надо, – настаивала Ирина. – Я этнолог, я должна досконально знать народ, который изучаю.

Мальгрем отрицательно покачал головой. Ирина обратилась ко мне:

– Штилике, не прощу ни себе, ни вам, если улечу с Ниобеи, не изучив всех обычаев нибов.

– Слишком сильный аргумент – не прощу! – сказал я. – Впрочем, если Мальгрем гарантирует безопасность… Я и сам не прочь взглянуть на ритуал трапезы. Нам ведь надо найти способ ликвидировать нибоедение, а для этого следует предварительно узнать, что оно собой представляет.

– Что оно представляет, вы видели и на картинах,хмуро сказал Мальгрем. – Что до безопасности, то есть только одна гарантия: вести себя осторожно.

6

Мальгрем уточнил: до отвратительного пиршества осталось три дня. Эти дни я наполнил знакомством с планетой и рудными промыслами. На участке горных разработок грохотали механизмы – не только машиноненавистники нибы, но и любой человек на Земле счёл бы соседство с ним непереносимым. Дома сложная технология разработки недр ослабляет шум, предотвращает пыль, исключает взрывы. Но на внесолнечных планетах далеко до полного внедрения земных технологий. На Ниобее господствовал период взрывов, пыли и грохота. И, вдумываясь в будущее планеты, я все более утверждался, что надо это безобразие прекратить, до привоза сюда комплекта самых совершённых машин отказаться и от разведки руд, и от их добычи.

Мальгрема в эти дни я почти не видел – он сортировал добытое богатство. Ирина ликовала. Исполнялись её заветные желания, она вслух мечтала о своей будущей монографии под названием: «Нибоведение. Краткий очерк истории и быта загадочного общества». Особенно восхитило её пещерное жилище нибов, она ещё раз проникла туда вместе с Мальгремом и даже побеседовала с обитателями – швед снабдил её портативным дешифратором, настроенным на язык нибов.

Вечером перед церемонией каннибализма Мальгрем пришёл ко мне и неожиданно попросил запретить Ирине посещение пиршества. Дескать, такие зрелища не для неё. Пойдём мы вдвоём, если это так важно для науки. Ирина пусть остаётся на станции.

– Почему вы делаете для неё исключение?

– Мы с вами мужчины, Штилике, а она женщина. По-моему, этим все сказано.

– Этим ещё ничего не сказано. Она исследователь, как вы и я. Принято не замечать в дальних рейсах, кто мужчина, а кто женщина. Все пользуются одинаковыми правами, выполняют одни обязанности.

Мальгрем вспылил:

– Плевал я на дурацкое равноправие! Мы с ней не равны и никогда не будем равны. И я знаю, что она легче меня может попасть в беду, и знаю также, что моя первая обязанность – всегда и везде защищать таких, как она. Я плюнул бы на своё отражение в зеркале, если бы хоть на миг отказался от своего права и обязанности быть сильней.

Он стоял передо мной, разозлённый, гневно сжимал кулаки, как если бы уже готовился к драке за неё.

Я холодно сказал:

– Почему бы вам не информировать её саму о своих мужских правах и обязанностях?

Швед мигом остыл.

– Она так посмотрит… Кто я ей, в конце концов? А вы – уполномоченный Земли, нам велено выполнять ваши распоряжения. Она к тому же ваш работник. Вы можете не просить, а приказать.

– Я поговорю с ней. Приказывать не буду, уговорить попытаюсь.

Ирина Миядзимо вошла, готовая к спору. Она ни секунды не сомневалась, что я передумал, и твёрдо решила не дать мне использовать свои права. Я это понял сразу же, как увидел её раскрасневшееся лицо, её блестящие глаза. Ирина хорошела, когда сердилась. Она знала это о себе. Это было её силой, неоднократно проверенной в спорах, но и её слабостью, о чем она ещё не подозревала. И я думал превратить её силу в слабость. Однако и она заранее оценивала, какие доводы я могу ей привести, и собиралась пробить в них брешь именно там, где я был послабей.

– Мне не нравится, как вы ведёте себя, Ирина,сказал я. – Простите за откровенность, но вы порождаете среди сотрудников станции нежелательные чувства.

Она не ожидала такого начала и смутилась.

– Я бы простила вас за откровенность, Василий-Альберт, но пока не услышала ничего откровенного. Нельзя ли расшифровать намёк?

– Сейчас расшифрую. Сознательно вы, конечно, не стремитесь стимулировать у нас… у некоторых работников… чувства… В общем, ненужные и вредные. Но ваше объективное поведение…

– Уж не хотите ли вы сказать, что я заигрываю с сотрудниками станции?

– Ирина, я не давал вам повода считать меня глупцом. Намеренно вы ни с кем не заигрываете. Но ведёте себя так, что у сотрудников невольно возникает стремление опекать вас. Знаете единственный способ заставить соседей забыть о том, что вы женщина? Помнить самой всегда, что вы женщина.

– Вы считаете парадокс объяснением?

– Никакого парадокса! Вам непосильно многое, что могут только мужчины. Значит, следует сознательно избегать всего слишком трудного для женской натуры. И тогда никому не придёт на ум, что он должен спешить вам на помощь. Он будет чувствовать себя лишь вашим сослуживцем, а не представителем сильного пола.

– Этот разговор имеет отношение к завтрашней церемонии?

– Самое прямое. Мальгрем побаивается пускать вас на сборище нибов. Он убеждён, что женщине не место на их пиршестве. Женщине, Ирина, а не косморазведчику, космоэтнологу, моему секретарю, наконец. При мысли о грозящей вам опасности он вспомнил, что как мужчина обязан уберечь вас от беды.

– Он сказал, какая беда грозит мне, если я пойду?

– Не сказал. Возможно, и сам толком не знает. Но он тревожится. За меня или за себя он и не думает опасаться.

– Вы берете назад своё разрешение?

– Просто прошу вас отказаться от завтрашнего выхода. Мальгрем передал мне своё беспокойство, я разделю все его чувства.

– Все его чувства? – Ирина подошла поближе, раздражённая и решительная. Она стояла прямо передо мной в своём комбинезоне косморазведчика, с вызовом откинув голову, волосы рассыпались по плечам… – Но что значит – разделяете все его чувства? А если он влюблён в меня? Стало быть, и вы влюбились?

Она издевалась и дразнила меня. Она вызывала меня на резкость. Я сделал усилие, чтобы сохранить невозмутимость.

– Нет, Ирина, я не влюблён в вас. Я не из тех, кто нарушает правила поведения в коллективе. И не строю себе иллюзий.

Она так сморщилась, словно проглотила что-то невкусное.

– Понятно: рыцарь служебной добропорядочности. Я это поняла ещё на Платее. Очень скучно, но добродетельно. А как понять утверждение насчёт иллюзий?

– В самом прямом смысле, Ирина. – Я старался говорить спокойно, только такой тон сейчас годился. – Отлично понимаю, кто я и кто вы. С меня этого достаточно, чтобы ни здесь, ни на Земле не влюбиться в вас.

– Вы совершённый образец косморазведчика, это уже установлено!

Я хотел запротестовать, она не дала.

– Я буду осторожна, – сказала она умоляюще,Очень, очень осторожна! И, учитывая наши объективные различия, ну, просто чтобы польстить хвастающемуся своими преимуществами Мальгрему, буду всюду рядом с ним и с вами и охотно приму вашу помощь, если понадобится. Теперь вам остаётся доказать, что у вас нет ко мне никакой… в общем, особого чувства.

– Вы чертовка, Ирина! – сказал я, засмеявшись. – Разве что в доказательство, что у меня нет к вам особых чувств…

Она смеялась вместе со мной. Она была очень хороша в ту минуту. И была уверена, что я вру о своём равнодушии, а на деле влюблён по уши.