Текст книги "Уютная душа"
Автор книги: Мария Воронова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Оба знали, что всегда готовы прийти друг другу на помощь, но никогда не откровенничали. Наверное, Розенберг делал бы для Миллера гораздо больше, но тот, не желая оказаться в долгу, просил о помощи только в крайних случаях.
Яша трудился санитаром в ожоговом центре, после третьего курса его повысили до медбрата. На четвертом курсе он взбудоражил весь институт скоропалительной женитьбой на преподавательнице челюстно-лицевой хирургии, даме старше его лет на десять.
Студенты, не любившие строгую преподавательницу, мигом записали Розенберга в альфонсы. Ольгу Алексеевну фальшиво жалели, Яшу, и так-то не очень популярного на курсе, искренне презирали. Миллер тоже думал, что таким способом Яша решает свои карьерные проблемы, но не считал себя вправе осуждать его. На деле все было иначе.
В лето после похорон матери Миллер вместе с сестрой отдыхал на даче у Розенберга и был очень удивлен нежными взаимоотношениями супругов. Они называли друг друга «душа моя» и «ангел мой». В маленьком садовом доме тогда обреталось много народу – сами супруги, двое их маленьких общих детей, отец Ольги Алексеевны, ее дочка от первого брака и Миллер с сестрой. В доме царила спокойная доброжелательность, которая служила надежной защитой от скандалов и склок.
Бурные выяснения отношений свидетельствуют не о сильной любви, а о душевной распущенности, – постигал Миллер, мать которого до болезни любила побаловать домашних истерикой. Успокоившись, она объясняла свои выходки страстной любовью к мужу и сыну. Маленький Дима принимал это как должное, и до зрелого возраста любовь для него была неразрывно связана с громкими ссорами и страстными примирениями.
«Излишняя эмоциональность – не показатель великой любви, точно так же как бережливость еще не признак жадности», – думал он, наблюдая, как Ольга Алексеевна записывает в блокнот текущие расходы. Она экономила каждую копейку, штопала детские колготки, которым пора было на помойку, даже на взгляд нищего Миллера, и выдавливала зубную пасту из тюбика до последней молекулы.
Яша хотел стать общим хирургом, но места в ординатуре расхватали более значимые студенты, и с горя он подался в челюстно-лицевую хирургию, жене под крылышко. Очень скоро выяснилось, что у него настоящий талант, редкий дар пластического хирурга. Подтяжки, ринопластики, коррекция век – все это получалось у Яши замечательно, но его настоящее искусство проявлялось в другом. Он мог сделать лицо, обезображенное грубым рубцом или опухолью, нормальным.
Каким-то образом Розенбергу удалось найти спонсоров и открыть частную клинику. После тощих лет в семью пришло настоящее процветание. Старую дачу поменяли на просторный загородный дом, квартиру в «спальном районе» – на шикарные апартаменты на Крестовском острове, купили всем, включая дочку от первого брака, по автомобилю и зажили на широкую ногу.
Яша работал по пятнадцать часов в сутки, а Ольга Алексеевна, потрудившись пару лет начмедом в клинике мужа, оставила работу и посвятила себя семье.
В богатстве супруги оставались так же преданы друг другу, как и в бедности. Медицинский мир тесен, бывшие сокурсники завистливо следили за фантастической карьерой Розенберга и удивлялись отсутствию повода заподозрить его в изменах немолодой жене.
Три года назад Ольга Алексеевна отправилась в автосервис поменять резину. Пока она договаривалась с мастером, в сервис въехал «КамАЗ», управляемый пьяным водителем. Пострадали больше десяти человек, а Ольга Алексеевна скончалась на месте.
Миллер пытался как мог поддержать Розенберга в горе, занимался организацией похорон, потом искал подходящую прислугу, которая вела бы дом и занималась тремя детьми. Некоторое время он даже жил у Яши, пока не убедился, что тот немного оправился от удара. Но со временем они, по горло занятые работой, отдалились друг от друга и перезванивались только по праздникам.
Розенберг до сих пор вдовел и, похоже, женщинами всерьез не интересовался.
– Поедем ко мне, а? – сказал он, набивая трубку.
Это был настоящий ритуал. Сначала следовало усесться поудобнее, потом достать из табакерки щепотку строго определенного размера, потом долго утрамбовывать ее большим пальцем и, наконец, прикурить от специальной зажигалки, предназначенной только для трубок.
Обычно Миллера раздражали люди, устраивающие из своих слабостей ритуальные действа, обеспечивающие себя множеством лишних приспособлений типа портсигаров и табакерок, но Яше он все прощал.
– Куда – к тебе?
– В Петергоф. А хочешь, на Крестовский, все равно. Семья за городом, зато на острове сможем устроить маленькую холостяцкую вечеринку.
– Лучше в Петергоф, наверное? Ты же ночевать поедешь к детям?
– Само собой.
– И что за холостяцкая вечеринка, если ты не сможешь выпить?
– Водителя вызову, не проблема. Но лучше, конечно, дома. Милка, как узнала, что я к тебе поеду, стала ныть: мол, ужасно по тебе соскучилась. Переночуешь у нас, а завтра привезу тебя на работу в девять ноль-ноль. Поехали?
Дмитрий Дмитриевич кивнул и стал собираться.
– Учти, Димон, я не просто так тебя зову, а со шкурным интересом.
Миллер вздохнул:
– Кто бы сомневался...
– Есть одна сложная пациентка. Опухоль доброкачественная, но расположена очень неудачно, как раз в месте выхода лицевого нерва. Боюсь, после операции у нее рожу перекосит. Не хочешь помочь? Гонорар, естественно, заплачу, не обижу.
– Знаю, что не обидишь. Результаты обследования есть? Компьютерная томография, ядерно-магнитный резонанс?
– Все пучком! – Яша похлопал по своему дипломату. – Дома посмотрим, ладно?
Они заехали в гипермаркет, и Миллер завистливо наблюдал, как Розенберг, не раздумывая, швыряет в корзину красную икру, крабы и прочие деликатесы.
Вообще-то Миллер был человеком скромных потребностей, любил простую еду, и бедность его не угнетала, как не раздражал и коммунальный быт. Если бы его соседи были алкоголиками или наркоманами, он, конечно, попытался бы изменить ситуацию, но ему повезло, они оказались приличными людьми, а периодические жаркие диспуты в общей кухне были ему даже милее, чем затворничество в однокомнатной квартире где-нибудь у черта на куличках. Зарплаты вполне хватало на еду, книги и коммунальные услуги, оставалось на умеренные развлечения, и он был доволен жизнью.
Но сейчас ему показалось ужасно несправедливым, что два хирурга, имеющие одинаковый стаж, оба помногу работающие, оба лидеры в своих областях, зарабатывают настолько по-разному.
Неужели красота ценится на несколько порядков выше, чем жизнь и рассудок?
Давно не имевший дела с государственной медициной, Розенберг думал, что его друг зарабатывает почти так же много, как он сам, и даже завидовал его возможности делать сложные операции, бесплатно пользуясь государственным оборудованием и государственными расходными материалами, и получать за них «левые» гонорары.
Но Миллер никогда не требовал со своих пациентов деньги, слишком много конвертов ему самому пришлось раздать за время болезни матери, и он слишком хорошо помнил многозначительные паузы, тонкие улыбки, все эти «вы же понимаете...».
«Вдруг передо мной такой же отчаявшийся человек, каким был я? Вдруг для него достать десять тысяч рублей так же непросто, как луну с неба? Вдруг содержание больной матери уже съело все его сбережения и фамильные драгоценности?» – думал Миллер и раздраженно отмахивался, если его спрашивали, сколько это будет стоить.
Он неукоснительно следил, чтобы за операции, не связанные с устранением непосредственной опасности для жизни, пациенты платили в кассу, то есть соблюдал интересы клиники. Но брать деньги в безвыходной ситуации, когда стоит выбор между операцией или смертью, он считал безнравственным.
– Авокадо будешь? – спросил Розенберг, указывая на пупырчатую зеленую грушу. – Не ел никогда? Тогда кладем его в нашу потребительскую корзину. Что, на одних пельменях сидишь, не готовишь себе? Жениться вам, барин, надо.
– А вам, барин?
Загородный дом Розенберга находился в коттеджном поселке на границе между Петергофом и Стрельной. На пологом склоне, ведущем прямо к заливу, каскадом стояли дома – такие разные, что поселок смело можно было назвать музеем архитектуры. Тут были и средневековые белые домики, перечеркнутые крестами балок, и южные мазанки, выглядевшие голо и нелепо без оплетающего их винограда, и даже настоящие дворцы в стиле барокко. В центре поселка красовался настоящий костел, хотя на самом деле это тоже был жилой коттедж. Но больше всего Миллера забавлял дом, которому эксцентричные владельцы придали форму египетской пирамиды. «Либо жертвы дизайнера, либо экстрасенсы, – думал он, глядя на это нелепое сооружение. – Пирамиды якобы обладают уникальной энергетикой, вот хозяева и постарались. Идиоты, конечно».
Перед рощицей асфальтовая дорожка круто поворачивала вправо, но Миллер знал: если пойти по тропинке, то, миновав ряд тощих березок, выйдешь прямо к заливу. Яша говорил, что правление уже несколько лет собирается вымостить тропинку и устроить частный пляж, но грустное запустение нравилось Миллеру гораздо больше. Приезжая к Розенбергу на уик-энд, он непременно гулял по заливу один, бесстрашно ступая по топкому илистому берегу, а потом забирался на ржавый баркас, который, судя по тому, что из щелей в обшивке росли чахлые деревца, стоял здесь очень давно.
Странно, находясь на баркасе, он не чувствовал щемящей тоски, которая неизменно охватывает человека в заброшенных домах. Наоборот, в нем просыпался азарт, тяга к приключениям и романтике, и появлялась надежда, что все еще будет хорошо. Миллер подолгу сидел на перилах баркаса, дышал сырым воздухом залива, пока не прибегали младшие девочки с криками: «Верещагин, уходи с баркаса! Обедать пора!»
Выйдя из машины, Миллер огляделся. Фонари горели через один, и глупо было бы идти к заливу в кромешной тьме.
– Ладно, в следующий раз, – вздохнул он.
Пока Яша заезжал в гараж, пока они переобувались в прихожей, дети выбежали в холл встречать отца. Миллер привычно удивился красоте всех троих. Покойная Ольга Алексеевна красотой не отличалась. «Нет ли тут какой-нибудь душераздирающей семейной тайны?» – гадал Дмитрий Дмитриевич. Внешность всех трех девочек явно противоречила законам генетики. Приемная дочь Розенберга и его собственные дочери были очень похожи между собой, но в их лицах невозможно было обнаружить черты Ольги Алексеевны или самого Яши.
– Ты у нас давно не был, – сказала старшая Милка, вытирая овощи одноразовым полотенцем.
Оставив младших досматривать по телевизору «Прекрасную няню», они устроились втроем на кухне. Милка резала салат, Яша жарил котлеты, и только Миллер бездельничал с бокалом вина.
– Если б я мог, каждый день ходил бы к вам в гости, – искренне отозвался он.
– Кто мешает? – В тонких пальцах Милки нож казался особенно огромным, и помидоры будто сами распадались на куски под его взмахами. – Расскажи, как поживает твоя сестра Олечка.
– Звонила неделю назад. Она ждет ребенка, ты знаешь?
– Кто, Олька? – удивился Розенберг. – Она же еще совсем дитя!
– Она старше Милы на три года. Вполне нормальный, даже, я бы сказал, не слишком юный возраст для деторождения.
Повздыхав о том, как быстро бежит время, Яша вооружился специальной лопаточкой и принялся переворачивать котлеты.
Наверное, приятно готовить на шикарной плите, где нет конфорок, а кастрюли нагреваются будто бы на столе. Готовить в специальной посуде, в которой ничего не пригорает, и пользоваться целым арсеналом приспособлений, а не одним ножом на все случаи жизни. Ужинать не на уголке письменного стола, а в отдельной столовой, обставленной тяжелой дубовой мебелью.
Яша не признавал модных гибридов кухня-столовая-гостиная, у него, как у профессора Преображенского, каждая комната имела свое назначение. Но у Преображенского, как известно, не было библиотеки. Розенберг же оборудовал для себя настоящую обитель ученого – в готическом стиле, с каталожными шкафами и компьютером. «Господи, как же хорошо быть богатым!» – вздохнул Миллер.
– Милка, значит, ты тоже получаешься у нас взрослая женщина, да? – спросил Яша после некоторого раздумья. – Я-то привык тебя за маленькую держать... А тебе замуж пора, оказывается. Димон, присмотрись!
– Ты с ума сошел?
– Я серьезен, как никогда. Лучшего жениха для Милки не придумать. Смотри, Милусь, какой он красавец, глаз же не оторвать. И человек хороший!.. Умный, добрый, порядочный, теперь таких и не бывает, Вот Ольга Алексеевна порадовалась бы!
Миллер повертел пальцем у виска, а Милка покраснела. «Черт, влюблена она в меня, что ли?» – мрачно подумал он.
– Но наша Милочка тоже редкий бриллиант, – продолжал Розенберг. – Второй такой во всем городе не найдешь.
– Я знаю. Если бы мне было хотя бы двадцать пять...
– Не скромничай, ты дашь фору любому молокососу. Дим, сам подумай, как бы все удачно устроилось. Ты бы приобрел прекрасную жену, Милка – мужа, а старик Розенберг – покой. Потому что иначе старик Розенберг свихнется, думая, что Милочка достанется какому-нибудь проходимцу.
– У тебя котлеты горят, старик Розенберг, – сказала Милка замогильным голосом и взялась за перец. Разозленная и смущенная, она со страшной скоростью орудовала ножом, нарезая упругий сочный стручок на тоненькие, почти прозрачные кружочки.
Но даже перспектива остаться без ужина не отвлекла Яшу от матримониальных планов.
– Я приданое за ней хорошее даю, ты не думай. Квартира на Крестовском ваша будет, машину, Мил, тебе новую к свадьбе куплю.
– Если ты немедленно не прекратишь, я встану и уеду! Мила достойна большего, чем нищий старый холостяк с отвратительным характером.
– У тебя прекрасный характер, – заметила Милка.
– Не замечал. Правда, Мила, не слушай его. Я ж тебя с восьми лет помню. С твоих восьми, конечно. Бантики тебе завязывал.
Милка засмеялась и открыла холодильник:
– Ну что, брынзу с оливками класть в салат или так поедим?
– Клади, – распорядился Яша.
– Помню, кроме тебя, никто не умел французскую косу заплетать, а нам с Олей так хотелось... Мы, наверное, в то лето достали тебя этой косой.
– Я уж не помню.
Миллер проявил дипломатичность, потому что прекрасно помнил, как девчонки каждое утро являлись к нему с расческами и ворохом заколок. «Мила, перестань мучить Диму», – говорила Ольга Алексеевна, но ясно было, что делает она это только из вежливости.
– Как не помнишь, когда Яша целую балладу сочинил про эти косы?
– А ты-то как узнала? – удивился Миллер. – Она же с матерными словами была, и Ольга Алексеевна запретила ее декламировать.
– Да, моя Ольга Алексеевна вообще не разрешала мне знакомить детей с моим творчеством.
Милка достала из пакета авокадо и нерешительно покрутила его в руках.
– Давай, давай! – замахал на нее Яша. – Димка никогда его не ел.
Она аккуратно разрезала фрукт – или овощ? – на две половинки и достала большую косточку.
– Ничего себе! – возмутился Миллер. – В замороженном мясе, которое я покупаю в гастрономе, процент костной ткани и то меньше! Сколько остается вашего авокадо?
– Не шуми. Сейчас Милка все сделает.
Котлеты поджарились, и Розенберг убрал сковородку с огня. Он подошел к огромному, во всю стену, окну, с хрустом потянулся и на обратном пути подлил Миллеру вина.
– Мы все твои стишки наизусть знали, – сказала Милка, выскребая ложечкой мякоть авокадо из кожуры неестественно изумрудного цвета. – Похабщину утаить от детей невозможно. Это тебе не законы физики. Да, парадокс. Можно потратить годы на заучивание Тютчева или Пастернака, а матерные стихи запоминаются с первого раза и на всю жизнь. В этом году, например, все молодое поколение поселка просто бредит твоей «Балладой о члене».
Миллер поперхнулся, а Розенберг выглянул из кухни – убедиться, что дети их не слышат.
– Ты, Дим, знаешь байку про мальчика, у которого крайнюю плоть застежкой брюк прищемило? – спросил автор.
– Знаю. – Дмитрий Дмитриевич не утерпел, схватил кусочек авокадо и положил в рот. – Слушай, какая же гадость!
– Не спеши с выводами. Сейчас Милка приготовит салат, ты язык проглотишь. ...В общем, привозят несчастного ребенка в больницу, и доктор записывает в истории диагноз: поражение полового члена молнией.
Миллер вежливо улыбнулся. Анекдот был древним.
– А я написал как бы от имени женщины, которую бросил любовник. Ладно, чего скромничать, меня постоянно бросают девки, разочарованные, что я не хочу на них жениться. Вот я и обобщил их проклятия в свой адрес. Слушай.
Розенберг еще раз убедился, что дети смотрят телевизор, приосанился и с выражением прочел длинную «Балладу», в которой были такие строки:
Но Бог не фраер, видит правду он,
И молния с небес слетит, как птица,
Тебе в штаны под грома перезвон.
После чтения гость вежливо похлопал и спросил:
– Яша, а не боишься, что проклятие сработает? Ты же подвергаешься страшному риску!
Розенберг заржал.
– Почему бы действительно тебе не жениться? – продолжал Миллер. – Мне кажется, дети тебя поймут.
– Конечно, – сказала Милка, энергично растирая мякоть авокадо в миске толстого фарфора. Она скорчила страшную физиономию, и Миллер вспомнил, что эта привычка – строить гримасы, когда она занята физической работой, у нее с детства. – Были же у тебя приличные тетки, эта, например, которая ботоксом торговала.
Розенберг пригорюнился и допил вино из бокала Миллера.
– Я вам вот что скажу, – он закурил и молча сделал несколько глубоких затяжек, – женитьба не напасть, как бы после не пропасть. Знаешь, Милусь, Ольга Алексеевна до сих пор со мной. Вот мы сейчас готовим ужин, а я вспоминаю, что она любила, что не любила... Думаю, понравилась бы ей наша стряпня или нет. Ты не расстраивайся сейчас, Милусь, я знаю, ты тоже по маме скучаешь, но, видишь ли, потерять мать для человека естественно. Родители умирают раньше детей, а супруги должны быть вместе всю жизнь. И Ольга Алексеевна не покидает меня, слава Богу... Я не спорю, вокруг есть очень хорошие женщины, но они все чужие для меня. Короче, если я женюсь, то ни жену не осчастливлю, ни сам счастья не найду.
Милка вытерла руки о передник и погладила Розенберга по голове. «Господи, какой он счастливый! – остро позавидовал Миллер. – У него есть семья. Да, Ольга Алексеевна умерла, и он до сих пор горюет, но он окружен любимыми и любящими его людьми, и все они стараются быть друг для друга радостью и утешением».
Миллер подумал, как мог бы приходить в этот дом с Таней, как они сидели бы рядышком, прижавшись друг к другу, а потом, крепко держась за руки, шли бы по темным улочкам коттеджного поселка к заливу. Он бы подавал Тане пальто, а нескромный Розенберг шутил бы насчет предполагаемой Таниной беременности.
Ничего этого не будет.
Одиночество стало не только привычкой, а частью его личности. Наверное, потому он и обиделся на Таню – испугался, что если они сойдутся, ему придется не только привыкать жить вдвоем, нет, придется перестраивать себя. Не только менять вкусы и привычки, а из озлобленного эгоиста, затравленного одинокого волка превращаться в радостного семьянина.
Не так-то легко люди расстаются со своими бедами.
«Всю жизнь я, как дебил, мечтал о любви, а когда она пришла, оказалось, что это для меня кара небесная...»
– Господи, какой я дурак, – сказал он вслух, – ненормальный просто. Извини, Яша, мне срочно нужно позвонить.
...Танин номер был временно заблокирован. Миллеру так хотелось поговорить с ней, что он готов был бежать в любой салон сотовой связи, чтобы заплатить за ее телефон. Но потом он сообразил, что это будет бессмысленное действие – ведь Таня не узнает, что он пополнил ее счет.
* * *
На двери кабинета его дожидалась записка, залихватски приколотая иглой для люмбальных пункций.
– Понты дешевые, – проворчал Миллер, снимая послание.
«Срочно зайди! Немедленно! Прямо в пальто!» – подписи не было, но Дмитрий Дмитриевич узнал почерк Криворучко.
Он поморщился. Сам-то он хотел сразу бежать в оперблок к Тане и признаваться ей в любви. Наверняка Валериан Павлович звал его из-за какой-нибудь ерунды, у него любая мелочь была срочной и немедленной, но игнорировать призыв, особенно теперь, когда начальник и подчиненный вот-вот должны были поменяться ролями, щепетильный Миллер посчитал неприличным.
Кроме того, ему все равно нужно идти к Валериану Павловичу – отпрашиваться на пятницу. В этот день было решено оперировать у Розенберга, и следовало подготовить почву.
Пальто он все-таки снял и спокойно отправился наверх.
Криворучко выглядел ужасно. Миллер даже отпрянул, увидев потухшие глаза и безвольно обвисшую фигуру старого профессора.
Валериан Павлович сидел за письменным столом и крутил в руках шариковую ручку.
– А, Дим, заходи, – сказал он тусклым голосом.
Миллер испугался по-настоящему. Неужели Криворучко ходил к врачу и узнал о своем смертельном заболевании? Впрочем, это предположение было маловероятным. У Валериана Павловича не было медицинской карты, анализы во время диспансеризации за него сдавал Миллер, а штамп о флюорографии ему ставили по блату.
Дмитрий Дмитриевич взял себя в руки, чтобы своей тревогой еще больше не расстроить старого профессора, сел напротив него и попросил рассказать все как есть.
Криворучко вытащил сигареты, долго прикуривал. Тянул время, одним словом.
– Не томите уже! – От страха Миллер забыл о субординации.
– Короче, ты не будешь заведовать кафедрой!
– И все? Ну слава Богу, а я-то думал, вы заболели!
– Святая ты душа, Дима, – усмехнулся Криворучко. – Ты вообще понял, что я сказал?
– Да. Что мое заведование кафедрой отменяется.
– Хочешь знать почему? – Трагически-безысходный тон Валериана Павловича потихоньку сменялся оптимистично-ехидным. Видимо, спокойная реакция Миллера подбодрила его. – Наверху решили, что ты слишком молод для этой должности. Все-таки у нас старейшая кафедра нейрохирургии в стране.
– Я и сам так думаю.
– Не скромничай. К тому же, даже будучи грудным младенцем, ты все равно был бы лучше нашего нового заведующего. Угадай, кого нам назначают?
– Максимова, – угадал Миллер и пожалел об этом. Лишил старика эффектной реплики.
– Ты знал?
– Нет. Догадался.
Криворучко посмотрел на часы.
– Девять утра. Рановато, конечно... Давай хоть кофе попьем.
Он позвонил, мгновенно явилась сестра, молча подала завтрак и удалилась.
– Дима, ты на меня зла не держишь? Думаешь, наверное, что я мог тебя отстоять, но не захотел связываться?
– Ни в коем случае. Вы же не связаны с мафией, не вхожи в комитет. Как это ни обидно для вас, но вы мало что решаете.
– Нет, это просто вандализм! Если бы хоть у одного человека в нашем ГУЗЛе были какие-то иллюзии насчет этой гниды. Максимова то есть. Так нет, все уважающие себя люди плюются при одном упоминании его имени, а вот поди ж ты... У нас же как? Если человек показывает себя полным нулем в науке, бездарным педагогом и безруким хирургом, мы автоматически начинаем считать, что Бог за это наделил его недюжинным талантом администратора. Но после того как Максимов выгрыз себе должность главного нейрохирурга, у сильных мира сего развеялись даже эти иллюзии. Надо думать, что мы будем делать. Можно было бы возмутиться, но, к сожалению, народ не пойдет за тебя грудью на баррикады. Господи, за что мне наказание такое – передавать кафедру на поругание этому... – Профессор вскочил из-за стола и сделал несколько успокаивающих кругов по кабинету. – Лживый, злобный тип, ненавидящий всех людей...
– Но я ведь тоже мизантроп.
Криворучко притормозил. Задумался:
– Тебе просто нравится думать, что ты всех ненавидишь, а он ненавидит на самом деле. Или нет, не так. Ты не любишь человечество в целом, но готов протянуть руку помощи каждому в отдельности. А Максимов людей как бы любит, но руки им никогда не протягивает. Не перебивай, мне только психоанализа твоей персоны не хватает для полного счастья... Но весь сонм максимовских недостатков меркнет перед одним – он молодой! Если бы из него песок сыпался, я бы слова не сказал. За два-три года невозможно развалить работу, если она налажена так, как у нас. Но он будет руководить лет двадцать, если не совершит уголовное преступление или не помрет раньше положенного срока. И устроит из кафедры настоящее болото.
Миллер вздохнул и сделал глоток кофе. Стыдно сказать, но сейчас он гораздо больше думал о Тане, чем о Максимове. Хотелось оказаться в оперблоке, но уйти, пока Криворучко полностью не разрядится, было невежливо.
Может быть, это и к лучшему, думал Дмитрий Дмитриевич. Конечно, приятно представляться: профессор Миллер, завкафедрой, но за этим стоит уйма нудной и бессмысленной работы. Что он, по сути, приобрел бы, кроме титула и небольшой прибавки к зарплате? Кучу бумаг и циркуляров, контроль учебной части, аспирантов... Многочасовые заседания ученого совета. Выволочки у ректора. Пожалуй, все. К тому же коллеги, возглавившие кафедры лет в пятьдесят, никогда не стали бы считать его своим.
Сейчас он делал то, что умел и любил, выполнял работу, которую считал важной. И никто у него этого не отнимет. А бюрократию пусть берет на себя Максимов, он не против.
...Кофе почему-то казался противным, словно вместо сахара в нем была растворена металлическая стружка. Миллер хотел отбить этот вкус сигаретой, но от табака его и вовсе затошнило.
«Кажется, я заболеваю», – понял он.
– Не кисни, Дима. Я останусь консультантом, Максимов не сможет выпереть меня, как бы ему ни хотелось. Вдвоем создадим крепкую оппозицию.
– И он будет вынужден терпеть. Да что он, совсем дурак, рубить сук, на котором сидит? Мы с вами обеспечим кафедре приличный уровень хирургической активности и научных публикаций. – После этого программного заявления Дмитрий Дмитриевич оглушительно чихнул.
– Будь здоров. Давай пять капель для профилактики?
Миллер отмахнулся. Стандартная капля, как учили их на фармакологии, содержит две десятых миллилитра жидкости. Криворучко то ли прогулял в свое время это занятие, то ли неправильно расставил нолики и запятые в конспекте, но, предлагая данную порцию, неизменно наливал полстакана.
– Как хочешь, – разочарованно вздохнул старый профессор. – Ты прав, нам с тобой бояться нечего, мы свою торговую марку заработали. Настоящие лицензионные хирурги, не какие-нибудь китайские подделки.
Дмитрий Дмитриевич хмыкнул. Внучка профессора занималась мелким бизнесом – торговала куртками. Любящий дед снабдил ее стартовым капиталом, вник в процесс и, получив новые знания, полюбил проводить параллели между хирургией и рынком одежды.
Выходя от Криворучко, он уже точно знал, что заболел. Какие-то недружелюбные существа залили ему в голову ведро бетона и напихали в горло колючей проволоки. Во рту до сих пор стоял мерзкий вкус кофе, и больше всего на свете хотелось лечь в постель, закрыться с головой и уснуть дня на четыре. «Пожалуй, не стоит идти в оперблок, – решил он. – Не дай Бог, заражу Таню».
Вернувшись к себе, профессор уставился в зеркало. Выглядел он прекрасно, простуда окрасила щеки румянцем и сообщила глазам интересный блеск. Значит, болезнь будет тяжелой, понял он. При ОРЗ в легкой форме он бы уже выглядел, как слон-альбинос с похмелья – огромный распухший нос и заплывшие красные глазки. Но данный вирус решил порадовать миллеровский организм общей интоксикацией.
– Как не вовремя! – расстроился он и вызвал Чеснокова с градусником.
Тот примчался сразу, не преминув заметить, что становится Миллеру семейным врачом.
– Только вот семьи у меня нет, – проворчал профессор, вытирая казенный градусник полотенцем.
Пока он сидел с термометром под мышкой, Чесноков заварил чай, позвонил на пост выяснить, не осталось ли у девочек клюквенного варенья, и сообщил в приемное, что Миллер сегодня не работник.
Намерилось 40 и 3 – Дмитрий Дмитриевич даже подумал, что Чесноков принес ему сломанный градусник.
– Так и есть, – ординатор положил ему ладонь на лоб, – у вас на голове яичницу можно жарить. Так что давайте пейте чай, и я отвезу вас домой.
– Сам доберусь.
– Перестаньте. Пробок сейчас нет, домчу за пять минут. Вы только Валериану отзвонитесь.
«Интересно, почему он так заботится обо мне, подлизывается, что ли?» – подумал Миллер и спросил:
– Вы уже знаете, что я не буду заведовать кафедрой?
– Естественно, знаю. Слухи о том, что рулить будет Максимов, уже давно ходили, но мне неудобно было вам говорить.
– А что же вы тогда со мной так нянчитесь? Скоро вы закончите ординатуру, поступите на постоянную работу, и мы окажемся в равном служебном положении. Я буду отличаться от вас только учеными званиями. Вы прекрасно понимаете это, но заботитесь обо мне пуще родной матери. Почему?
Тяжело вздохнув, Чесноков вытащил из шкафа миллеровскую куртку и портфель:
– Злой вы человек, Дмитрий Дмитриевич, прямо неинтересно с вами разговаривать. Одевайтесь и поехали.
– Почему это я злой? – Миллер не тронулся с места.
– Были бы добрый, не спрашивали бы. Если бы для вас было естественно позаботиться о заболевшем человеке, вы и заботу о себе принимали бы как должное, а не маялись странными предположениями. Если человеку плохо, надо ему помочь – какие еще могут быть резоны?
– Простите, Стас. Просто у меня в жизни так получалось, что забота окружающих всегда выходила мне боком.
– Бывает. Ладно, погнали.
По дороге хозяйственный Чесноков остановился у гастронома и закупил для Миллера два пакета провизии, так что теперь он мог болеть с комфортом, не заботясь о хлебе насущном. Аппетита не было, но от безделья он все время что-то жевал – то яблоко, то конфету.
Первым делом он позвонил Розенбергу, попросил перенести операцию. Узнав о болезни друга, Яша расстроился и предложил командировать к нему Милку.
Миллер категорически отказался – не хватало еще заражать знакомых.
На следующее утро ему стало намного лучше. Следовало бы отыскать в секретере градусник – Миллер точно помнил, что когда-то он там был! – и измерить температуру, но профессор предпочел неизвестность.
Он встал, почистил зубы и побрился – вчерашней ломоты и озноба уже не было, зато в носу невыносимо свербило. Значит, вирус, поблуждав по организму, сосредоточился именно там.
«Еще три дня беспрерывных сморканий, и я поправлюсь», – обрадовался Миллер и решил использовать это время для завершения статьи в «Вестнике хирургии». Это была не совсем обычная работа: журнал издавался для общих хирургов, Дмитрию Дмитриевичу предстояло поведать им, как можно помочь опухолевым больным с метастазами в позвоночник. Обычно такие пациенты направлялись на симптоматическое лечение, даже если сама опухоль была операбельной, а Миллер хотел убедить докторов в том, что сочетание обычной и нейрохирургической операций может продлить больному жизнь и улучшить ее качество. Работа должна была содержать не только оптимистические результаты, но и призыв к сотрудничеству, позитивный заряд, поэтому ее автор задумывался над каждым словом.
