Текст книги "Александра и Курт Сеит"
Автор книги: Мария Вильчинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Глава 5
Русский Робин Гуд
На небольшом возвышении стояла молодая женщина в строгом черном платье и кружевной шали на плечах. Испанский гребень в черных волосах придавал ее внешности что-то нерусское, экзотическое.
Тонкая, высокая, стройная, с гордым поворотом головы, она стояла, словно королева, с сознанием своего женского обаяния и с величавой уверенностью художницы, знающей себе цену. Ее звучный голос разносился над зрителями, а глаза были устремлены куда-то вдаль, словно она видела нечто, недоступное взорам простых смертных.
Я чувствовала смутный страх
Пред этой девушкой воспетой.
Играли на ее плечах
Лучи скудеющего света.
И как могла я ей простить
Восторг твоей хвалы влюбленной…
Смотри, ей весело грустить,
Такой нарядно обнаженной.
Слушатели восторженно зааплодировали. Шура присоединилась к ним и с искренним восхищением спросила Таню:
– Кто это?
Та лукаво посмотрела на нее.
– Неужели ты не знаешь русскую Сафо? Это Анна Ахматова.
Об Ахматовой Шура, конечно, слышала, и немало, а главное – и сама читала ее сборник «Четки». Втайне от мамы, разумеется, – та не одобряла современную поэзию и тем более поэтесс.
– Какая она молодая! – Шура понимала, что ее восклицание звучит глупо, но ей и правда всегда казалось, что все настоящие серьезные поэты либо уже умерли, либо старые-престарые. А тут женщина лишь немного старше нее.
Она восхищенно взглянула на уже сошедшую с возвышения Ахматову, которую сразу окружили многочисленные поклонники ее таланта, среди которых узнала и Фанни Фельдман. На сей раз в выразительном лице Фанни не было ни насмешливости, ни нахальности, она смотрела на поэтессу как на богиню и, кажется, внимала каждому ее слову.
Шура приветливо улыбнулась, но Фанни, похоже, ее даже не заметила, настолько была поглощена Ахматовой, все с той же царственной снисходительностью говорившей кому-то из окруживших ее молодых людей:
– Онегинская строфа перекрыла развитие русской поэмы на многие десятилетия. В художественном пространстве от Пушкина до нынешнего времени на его уровень поднялась лишь поэма Некрасова «Мороз Красный Нос», с тем чтобы вновь отпустить жанр в безвременье. Интонация «Онегина» была смертельна для русской поэмы. Начиная с «Бала» Баратынского до «Возмездия» Блока, «Онегин» систематически губил русскую поэму (хороша только доонегинская). Потому и прекрасен «Мороз Красный Нос», что там «Онегин» и не ночевал…
Шура замерла, пытаясь дослушать речь Ахматовой о поэмах, заглушаемую общим гомоном. Ах, сюда бы папу! Разве сравнятся их простенькие беседы в Кисловодском литературном кружке со здешними интеллектуальными разговорами?..
Как жаль, что он не смог пойти! Последние дни он несколько нехорошо себя чувствовал – вроде бы ничего особенного, но врач решительно рекомендовал постельный режим. Пришлось даже отменить несколько визитов, ведь девушки не могут ездить одни, а их тетя, Надежда Васильевна, еще не вернулась из Москвы.
По правде говоря, Шура и сегодня никуда бы не поехала – ей казалось некрасивым развлекаться, когда отец болеет. Но он сам настоял, заявив, что его мучает совесть, ведь он привез дочерей в Петроград, чтобы они развлекались, а в итоге сделал их почти своими сиделками.
Поэтому, когда Татьяна Чупилкина заглянула с визитом и предложила составить ей компанию на литературном вечере, посвященном Пушкину, Юлиан Матвеевич твердо сказал, что Шура должна поехать. Тем более он работал над бумагами, а Валентина как раз отправилась в Царское Село, навестить престарелую родственницу Константина, и Шура скучала в одиночестве.
– Езжай, развлекайся, моя радость. – Он поцеловал младшую дочь и крепко сжал ее руку. – Запоминай все тщательно, потом расскажешь мне, что интересного говорят о Пушкине столичные любители литературы.
Она все же попыталась возразить:
– Но папа, я не могу оставить тебя одного.
– Не беспокойся, я все равно буду целый день работать.
– И забудешь поужинать!
– Не забуду, я уже сказал Авдотье, чтобы она мне напомнила. Все-все, не спорь! Ты едешь, это вопрос решенный. Я и сам обязательно побываю на таком вечере, когда выздоровею. «В день уныния смирись…»
Шура вздохнула.
– «День веселья, верь, настанет…»
Упоминание о кухарке и правда немного успокоило. Действительно, что это она запаниковала – в доме трое слуг, без присмотра отец не останется, а если он собирается весь день писать, то она ему будет только мешаться. Так что она постаралась успокоить свою совесть обещанием непременно провести с папой весь завтрашний день и с благодарностью приняла Танино приглашение.
К тому же хоть ей, без сомнения, и хотелось побывать на литературном вечере, но еще больше хотелось пообщаться с Таней. Они столько времени не виделись и даже не имели возможности переписываться. А на недавнем ужине было слишком много народу, им почти ни о чем не удалось поговорить.
Она подозревала, что и Таня не просто так ее пригласила, а тоже хочет пообщаться tete-a-tete. Не зря же она выбрала день, когда Валентина и Костя уехали (о чем она несомненно знала – в разговоре мелькнула фраза, что ей об этом сказал Джелиль, встретивший их в кондитерской, куда они зашли выпить шоколада перед поездкой).
К сожалению, в дороге разговор не клеился. Нет, они, естественно, беседовали, но о таких банальных вещах, о которых говорят все – о переменчивой петроградской погоде, о надеждах на скорое окончание войны, о Пушкине, в конце концов, все-таки они ехали на посвященный ему вечер.
Правда, и на эту тему ничего особо интересного сказано не было. Разве что вскользь брошенное Таней замечание, когда она рассказывала, как танцевала на концерте в госпитале, где присутствовала Царская семья, фрагмент из балета «Золотая рыбка»:
– Государь – большой знаток русской литературы и горячо любит Пушкина. Между прочим, Великие княжны Ольга и Татьяна получили свои имена в честь сестер Лариных, героинь «Евгения Онегина».
Шура признала, что ей это никогда не приходило в голову, а ведь должно было – подобное сочетание имен бросается в глаза и должно сразу вызывать ассоциацию с «Евгением Онегиным». Тем более у настоящего знатока и любителя Пушкина! Надо будет у отца спросить, обращал ли он внимание на этот любопытный факт.
На этом разговор завершился, потому что они прибыли на место. Ну а поднявшись на второй этаж, Шура сразу же стала свидетельницей чтения Ахматовой ее «Царскосельской статуи», и теперь ей было не до разговоров, она только слушала и во все глаза смотрела на совершенно непривычное для нее сборище.
За знаменитой поэтессой она пойти не решилась, как бы ей этого ни хотелось, да и вообще пока старалась держаться рядом с Таней. Ей было немного не по себе в этом обществе странных речей и не менее странных нарядов. Роскошные, хоть и немного экстравагантные туалеты тут соседствовали со скромными платьями курсисток, а мундиры и фраки – с подчеркнуто простонародными костюмами. Ее собственное скромное платье для выездов казалось ей тут немного неуместным.
Дамы с короткими стрижками, густо подведенными глазами и сигаретами в длинных мундштуках разговаривали наравне с мужчинами и громко смеялись над шутками. Кавалеры говорили о политике и поэзии, театрально ерошили волосы и повышали голос, перебивая собеседников. Один молодой человек в вышитой косоворотке громко вещал:
– Россия не есть лишь бесформенная и инертная масса, пригодная исключительно к тому, чтобы быть вылитой в любую форму европейской цивилизации и покрытой, по желанию, лоском английским, немецким или французским… Россия есть живой организм, она таит в глубине своего существа свой собственный нравственный закон, свой собственный умственный и духовный уклад…
Это было бы очень интересно, если бы Шура только вчера не прочитала эти строки в мемуарах фрейлины Тютчевой. Она хотела было сказать об этом Тане, но, обернувшись, поняла, что слишком увлеклась наблюдениями и упустила момент, когда та куда-то отошла.
Боже правый! Шура слегка запаниковала, чувствуя себя как потерявшийся посреди людной улицы ребенок. Кругом все незнакомые и странные, если с ней заговорят, она, может быть, и не найдет что ответить!
Она протиснулась вдоль стенки мимо группы элегантных дам, одна из которых горячо говорила:
– Господи, да хватит о Наташе Ростовой! Импровизация, русская душа – как же! Только мужчина мог придумать такую глупость. Во времена войны с Наполеоном все барышни стояли в очередь к великой Колосовой, обучавшей молодых дворянок народным русским танцам. Несомненно, Наташа тоже у нее училась.
В следующей комнате обсуждали уже не литературу, а политику.
– Такова российская традиция – давать государям прозвища, – говорил серьезный молодой офицер. – Александр I звался Победителем, спорный вопрос – заслуженно или нет, но по крайней мере понятно, за что. Все-таки Наполеон был побежден в его царствование.
Шура собиралась пройти мимо, но ее остановил смутно знакомый насмешливый мужской голос:
– А вот Николая I прозвали Палкиным, и почему-то я не сомневаюсь, что это прозвище было дадено более искренно.
Она попыталась разглядеть человека, который это сказал, но не увидела даже его затылка – он стоял к ней спиной и к тому же был заслонен другими людьми. Тем временем многие рассмеялись, серьезный офицер натянуто улыбнулся, но тут же продолжил:
– Александр II, как все знают, получил прозвание Освободитель.
Стоявшая рядом с ним немолодая, но очень представительная дама с коротко постриженными темными волосами, величественно кивнула.
– Кажется, он единственный из российских императоров, чье прозвище не вызывает ни вопросов, ни споров. Я продолжу ваш список. Александр III звался Миротворцем, и прошу прощения, если обижу чьи-то верноподданнические чувства, – она бросила насмешливый взгляд на офицера, – но я вовсе не уверена, что это заслуженно.
– А есть ли прозвище у царствующего Государя? – вмешалась какая-то девушка и тут же стушевалась под взглядами остальных и неловко пролепетала: – Или их дают только после… то есть потом, при его наследниках?
– Льстивые официальные прозвания дают при жизни – придворные льстецы, – снисходительно дама с короткой стрижкой. – Должна вас разочаровать, у Николая II до сих пор так и не появилось подобного лестного прозвания, но зато в изобилии есть некомплиментарные прозвища. Самое известное из них – Кровавый. Память о погибших на Ходынском поле во время коронационных торжеств 1896 года по-прежнему не забыта. А после проигранной Русско-японской войны, Кровавого воскресенья и бессмысленных многомиллионных жертв мировой войны оно стало еще популярнее.
– До чего же вы любите говорить о войнах и крови, – раздался все тот же насмешливый голос. – Лично мне милее другое прозвище государя – Ананас.
– Как? – изумилась девушка, а вслед за ней это же мысленно повторила и Шура, осторожно пробирающаяся через спорящих, чтобы разглядеть господина с насмешливым голосом.
– Ананас, – повторил тот. – Государь славится своим неумением произносить речи и еще большим неумением выбирать людей, которые ему эти речи пишут. В одном из его манифестов в тексте неудачно и неоднократно использовалась фраза «А на нас легла тяжкая ответственность…», «А на нас легло бремя…», «А на нас…». Так и появилось прозвище Ананас.
Хохот на этот раз был практически всеобщий, хотя видно было, что офицеру, рассказывавшему о прозвищах, это не по нраву. Впрочем, Шуре было не до него. Она наконец-то сумела подняться на цыпочки и увидеть насмешливого господина.
Она не ошиблась – его голос действительно был ей знаком.
Это был главарь грабителей.
И что ужаснее всего – он словно почувствовал ее взгляд, поднял голову, и их глаза встретились.
Шура задохнулась от испуга, а он словно бы даже обрадовался. Усмехнулся и подмигнул ей, как будто они старые знакомые, связанные каким-то им одним известным секретом!
Она отпрянула и испуганно огляделась в поисках кого-нибудь знакомого.
Таня! Слава Богу! Она, уже почти не стесняясь, протиснулась к двери и схватила подругу за руку.
– Ну куда ты пропала? – обрадовалась та. – Пойдем, я еще успею познакомить тебя с Ахматовой.
– Погоди. – Шура сжала ее руку. – Знаешь вон того человека?
– Какого? – Таня заглянула ей в лицо и посерьезнела. – Что-то произошло?
– Вон того, рядом с дамой… – Шура повернулась в сторону людей, беседовавших о прозвищах, но грабителя среди них уже не было. Действительно, а она чего ожидала? Что он, такой глупец, останется и дождется, пока она полицию приведет?
Таня проследила за ее взглядом.
– Ты об офицере? Не знаю, но могу узнать, если хочешь.
Шура покачала головой.
– Нет, не надо…
– Да что произошло?
В конце концов они отошли в угол, и Шура коротко рассказала о неудачном ограблении и о том, что она узнала главаря грабителей среди гостей литературного салона.
К ее удивлению Таня вовсе не испугалась и не ужаснулась, наоборот, глаза ее заблестели.
– Боже, какое приключение! Какой romantic! Значит, во главе банды стоит человек из общества?
– Да. А поручик Ивашков говорит, что это не просто воры, а революционеры.
– Восхитительно! – Таня возвела глаза к небу. – Русский Робин Гуд! Грабит богатых, чтобы совершить революцию для бедных! Я хочу с ним познакомиться! Как он выглядит?
Вопрос поставил Шуру в тупик – умение описывать внешность никогда не было ее сильной стороной. К тому же ее смущала реакция подруги.
– Он… довольно обычный. Кажется, среднего роста. Вроде бы шатен. Лицо такое… обыкновенное, но довольно приятное.
– Молодой?
– Да… или нет… Он моложе папы, но старше Се… поручика Эминова. – Шура кашлянула и поспешно добавила: – А также Ивашкова или твоего Камилева.
Таня хмыкнула, бросила на нее пронизывающий взгляд, но не стала заострять внимание на оговорке.
– Разброс широкий. Тридцать-сорок, значит. Глаза какие?
– Я не разглядела, было темно.
– Усы-борода были?
Тут Шура сообразила, что же изменилось во внешности грабителя.
– Были! А сегодня не было!
Таня заинтересованно взглянула на нее.
– А ты уверена, что это он?
– Уверена.
– Ладно. – Таня задумчиво кивнула. – Этого мало, но уже кое-что. Я попробую разузнать. А ты будь осторожна. – Она взяла ее за руки и внимательно посмотрела ей в глаза. – Очень осторожна. Пойми, наши Робин Гуды – все-таки не герои сказок. Ради своих идей, ради своей мифической революции они убивают, не задумываясь. Ты меня поняла?
– Поняла, – прошептала Шура, чувствуя бегущий по спине холодок.
– Так, – Таня взглянула на свои изящные часики, – пожалуй, у меня пропало настроение слушать литературные дискуссии. Как ты смотришь на то, чтобы пойти перекусить? Здесь рядом «Контан», сегодня там будут петь русские и цыганские романсы. Не Морфесси[1]1
Популярный певец, называемый «королем русского и цыганского романса».
[Закрыть], конечно, но послушать можно.
Шура слегка покраснела и замялась, не зная, как признаться, что у нее нет с собой денег на ресторан. Родители давали им с Валентиной «на булавки», и, допустим, в кондитерской они вполне могли посидеть, выпить чаю с пирожными и даже много чего накупить с собой. Но ужин в дорогом ресторане стоил больше, чем им выдавали на неделю.
Валентина как-то раз пыталась уговорить маму увеличить сумму «на булавки», но та ответила, что порядочные девушки не нуждаются в наличных: наряды им заказывают, кормят, уроки музыки и языков оплачивают, в театр возят, зачем им еще деньги? Покупать неприличные романы? Ходить в этот ужасный синематограф? Кутить в ресторанах?
– Не беспокойся, – поняла ее смущение Таня, – я угощаю. Знаю, что девицам не положено давать денег, и, конечно, твоя маменька соблюдает это правило неукоснительно. А я – сама себе хозяйка, сама зарабатываю, сама и трачу куда захочу.
В конце концов Шура согласилась, рассудив, что потом найдет способ поблагодарить подругу. К тому же ей еще ни разу не доводилось бывать в таком роскошном ресторане, как «Контан», поэтому, конечно, ей было очень любопытно.
У самого выхода они вновь увидели Ахматову. Та стояла возле гардероба и с задумчивым видом слушала Петра Бобринского.
– Гневные стихи Мицкевича против Пушкина, в сущности, справедливы, – горячо говорил Бобринский, – и Пушкину, чтобы ответить с достоинством, только и оставалось, что отвечать с надзвездной высоты.
– Вы не правы. – Ахматова царственно позволила накинуть себе на плечи шубку и окатила оппонента надменным взглядом. – Пушкин вел себя гораздо лучше, чем Мицкевич. Пушкин писал, как русский, а Мицкевич звал поляков на бой, а сам сидел в Германии и разводил романы с немочками. Это во время восстания!
– Но передовые русские люди не сочувствовали все-таки стихам Пушкина о Варшаве, – не уступал ей Бобринский, – например Вяземский.
Поэтесса снисходительно улыбнулась.
– Я и сама в этом деле скорее на стороне поляков, чем Пушкина, – признала она, – но Пушкин со своей точки зрения был прав. А Вяземский не пример, Вяземский вообще втайне не любил Пушкина. Вот и записал потихоньку в старую записную книжку – для потомков.
Один из сопровождающих ее поклонников отворил перед ней дверь, но она остановилась на пороге и вновь обратилась к Бобринскому.
– Я собираюсь написать целое исследование о Мицкевиче, о том, что Пушкин изобразил в «Египетских ночах», в импровизаторе – его. Это, безусловно, так. Пушкин ведь никогда не описывал внешности своих героев. «Офицер с черными усами» – и все. Только Пугачеву и Хлопуше он дал внешность – подлинную, историческую. И вот импровизатору – внешность Мицкевича. И третья тема на вечере, малопонятная, предложена им самим – импровизатором, Мицкевичем.
Она подала ему руку, кивнула на прощание, благосклонно улыбнулась Фанни Фельдман и вышла, не удостоив остальных провожавших даже взглядом.
– Петя! – Таня, не выпуская руку Шуры, подошла к Бобринскому и фамильярно похлопала его по плечу. – Смотрю, наша «Анна всея Руси» посвятила тебя в рыцари? Поздравляю!
Тот немного принужденно рассмеялся и вежливо поклонился Шуре.
– Александра Юлиановна, мое почтение.
Шура присела и тоже поздоровалась с ним, а потом и с подошедшей Мэри Трубецкой, которая тоже была среди поклонников, провожавших Ахматову.
– Мэри, дорогая, – улыбнулась Таня, – надеюсь, ты не против, что мы навязываемся в вашу компанию.
Княжна безмятежно вернула ей такую же лучезарную улыбку:
– Что ты, я только рада. К тому же мы тоже встретились случайно. Я только приехала, а граф, к сожалению, уже уезжает.
Петр Бобринский вновь издал натянутый смешок.
– Да, уезжаю… Я хотел почитать свои стихи, но сегодня неподходящий день. После Ахматовой читать бессмысленно.
– Стихи, о как интересно! – Таня раскланялась с Мэри, которая тут же растворилась в толпе, и подхватила Петра под руку. – Ну на этот раз ты не отвертишься! Проводишь нас до «Контана», а по пути прочитаешь свои стихи.
Они втроем стали спускаться по лестнице, и Бобринский, выполняя Танину настойчивую просьбу (хотя было видно, что он отказывается только ради приличия), начал читать:
Как с озаренных островов,
Под стук расшатанных торцов
Летишь с подругой полусонной…
Это был, конечно, не Пушкин и даже не Ахматова, но Шуру заворожили сдержанный ритм его стихов и живой язык, легкими мазками создающий перед мысленным взором образ утреннего Петрограда.
Пожалуй, только теперь она впервые посмотрела на Петра Бобринского серьезно, как на человека, личность, а не просто как на приятеля ее друзей или сына отцовских знакомых. Она припомнила, что о нем говорил отец. Кажется, он был ранен, поэтому покинул воинскую службу. Странно – поэт и война. Разве война – место для поэта? Что за время у них такое?.. «Ужасный век, ужасные сердца…»
Ее размышления прервала Фанни Фельдман, которая нагнала их внизу и спросила, не могут ли они подвезти ее до дома. Бобринский галантно согласился, а Таня весело спросила:
– Фанни, вы пообщались с нашими знатоками литературы? Что вы о них думаете?
Та усмехнулась и с неподражаемой гримасой ответила:
– Они мне напоминают торговку «счастьем», которую я видела в Петрограде. Толстая баба стояла с попугаем, восседающим на жердочке над квадратиками бумажного счастья. Баба кричала: «На любой интересующий вопрос моя попка вам быстро дает желающий ответ!»
Глава 6
Тайна Шуры
Рослый швейцар распахнул перед ними тяжелую дубовую дверь ресторана и почтительно поклонился, всем своим видом показывая, что безмерно счастлив их видеть. А сразу за дверью, в выстланном богатым ковром холле склонились в поклоне два лакея и вежливо предложили следовать за ними в гардероб.
Оставив там шубы, Шура с Таней прошли в зал, на пороге которого их встретил величественный метрдотель в смокинге, похожий на пожилого царедворца.
– Для нас большая честь снова видеть вас, госпожа Чупилкина. Где вам будет угодно сесть? – осведомился он с безукоризненным произношением, сделавшим бы честь даже адвокату. – Желаете ближе к сцене или шум будет вам мешать?
– У нас с Александрой Юлиановной доверительный разговор, – сообщила Таня. – Однако и романсы мы хотели бы послушать.
– В таком случае позвольте предложить вам вот этот столик. – Метрдотель остановился. – Сцена видна прекрасно, но оркестр немного в стороне и не будет заглушать ваш разговор.
Шура едва успела сесть, как словно из-под земли выросли два официанта во фраках и белых перчатках, один из которых поставил на столик вазу с белыми розами. Но к удивлению Шуры, с ними они не заговорили – меню Таня со знанием дела обсуждала все с тем же метрдотелем, а официанты только записывали. Потом все трое исчезли, и буквально через минуту были поданы дополнительная сервировка и закуски.
Метрдотель появился снова минут через пять, оглядел стол, вопросительно посмотрел на Таню и Шуру, видимо молчаливо спрашивая, всем ли они довольны, и вновь исчез, оставляя их на попечение официантов. Впрочем, потом Шура заметила, что он продолжает следить за всеми столиками, и их в том числе.
– Нравится тебе здесь? – лукаво спросила Таня, перехватив один из ее любопытствующих взглядов по сторонам.
– Очень. Ты не поверишь, но я никогда не была в настоящем ресторане. Только в кондитерских и закусочных. Мама считала, что по ресторанам можно начинать ходить лишь после официального выхода в свет.
Таня сделала знак, чтобы им налили шампанского.
– Тогда это тем более надо отпраздновать. – Она подняла бокал. – За начало твоей взрослой жизни!
Шура отпила немного и вздохнула.
– Она как началась, так и закончится. Я ведь полностью завишу от родителей. Хорошо еще, что мы приехали в Петроград с папой, а не с мамой, иначе меня бы и с тобой никуда не отпустили.
– Да, – усмехнулась Таня, – Екатерина Васильевна, наверное, спит и видит, как бы быстрее найти тебе жениха и передать с рук на руки уже под его опеку.
Шуре не оставалось ничего иного, как кивнуть. Она и сама так думала.
– Вероятно, да. – Она вновь оглядела сияющий огнями ресторан. – Иногда я тебе очень завидую.
Но Таня, к ее удивлению, вдруг откинулась на стуле и рассмеялась. Причем как-то сухо и вовсе не весело.
– Бог с тобой, Шура! Неужели ты и вправду думаешь, что жизнь балерины – это такое уж счастье? Ты на самом деле считаешь, что моя жизнь – это только выступления, где меня забрасывают цветами, светские рауты, где я принимаю восторги поклонников, и рестораны вроде этого? А знаешь, каково это – репетировать, пока у тебя ноги в кровь не сотрутся? А что такое закулисные интриги – грязные слухи, порезанные костюмы, стекло в пуантах?
– Какой ужас! – ахнула шокированная Шура. – Ты серьезно? Неужели балерины опускаются до таких гадостей?
– Опускаются, и хуже опускаются. – В голосе Тани звучала горечь. – Но поверь мне, не от хорошей жизни. Нет такой танцовщицы, которая была бы довольна своим положением. Все, от примы до кордебалетной, недовольны, потому что мы всегда измученные, уставшие, с больными нервами. Оперные и драматические актрисы могут отдыхать, а мы каждое утро обязаны ломаться на экзерсисе до конца карьеры. Потому и дружба связывает нас лишь на короткое время, а тайная ненависть – на всю жизнь. Мы делаем иногда сознательно друг другу гадости, но не по злобе: таковы правила борьбы за место, за положение, за свой талант!
Таня быстро выпила бокал шампанского и тут же сделала знак его снова наполнить.
– Ты обратила внимание, сколько я ем? – продолжила она, показав на свою порцию в два раза меньше обычной, и Шура вспомнила, что действительно, и на ужине в своем доме она тоже почти не притронулась к поданным изысканным блюдам. – Это у меня сегодня кутеж, день чревоугодия. Я еще третий бокал шампанского выпью в честь такого случая. Но только сегодня. Балерине нельзя толстеть, иначе партнер не сможет ее поднимать, а значит – прощайте главные роли. Оперные певицы могут быть сколь угодно полными, а мы все время голодаем.
– Прости, пожалуйста, – прошептала Шура. – Я и не представляла…
– А знаешь, что такое балетное училище? – Похоже, Тане так редко удавалось об этом поговорить, что она все никак не могла остановиться. – Это обливание холодной водой каждое утро, безвкусная однообразная еда и розги за любую провинность. Это спальня на двадцать кроватей, и у тебя нет даже своего уголка, вся твоя жизнь на виду у одноклассниц – а они тебе не такие уж подруги, потому что все вы уже в школе – соперницы за место под солнцем. Но в то же время попробуй выделись. Тебя когда-нибудь окунали головой в холодную воду, чтобы распрямить твои кудри и сделать голову такой же прилизанной, как у остальных учениц? А представь себе колокол ежедневно в восемь утра, и хотя ты вернулась из театра в час ночи, все равно надо вскакивать, потому что у тебя всего несколько минут, чтобы одеться, выпить чашку чая и прибежать на первый урок.
Она перевела дух и словно собиралась еще что-то сказать, но передумала, плотно сжала губы и опустила голову на руки. Шура не решалась ее потревожить, но, впрочем, Таня и сама скоро вновь посмотрела ей в лицо и почти спокойно улыбнулась.
– А ведь я была еще в лучшем положении, чем другие, спасибо Евгению Васильевичу.
– Моему дяде? – удивилась Шура.
– Да, ему. – Таня сделала знак, чтобы им переменили блюда, и с деланым спокойствием приступила к еде. – Это он настоял, чтобы семья не бросила меня, никому не нужную незаконнорожденную девчонку. Он платил за мое обучение, и у меня условия были получше, чем у учениц на казенном содержании. А потом по его просьбе и твоя матушка согласилась брать меня на летние каникулы. Знаешь, как унизительно оставаться в училище летом? Это как клеймо – вроде как ты никому не нужна.
– Прости меня, пожалуйста, – виновато повторила Шура. – Я действительно ничего такого даже не представляла. Мне казалось, что у тебя все прекрасно – ты такая красивая, знаменитая, свободная, сама зарабатываешь деньги, сама себе хозяйка.
– И это все верно, – подтвердила Таня. – А еще у меня есть Джелиль – как закончится война, мы поедем в Париж и поженимся. У меня все прекрасно!
Шура хотела спросить, почему после войны, зачем тянуть? Но это был бы уж слишком личный вопрос, поэтому она просто сказала:
– Я никогда не задумывалась, чего тебе все это стоило.
– Не расстраивайся. – Танина улыбка вновь стала привычно ласковой. – Конечно, ты не задумывалась. Это естественно. Никто над этим не задумывается. Люди любят по любому поводу говорить: «Ах, как тебе повезло». А на самом деле за почти любым «везением» скрываются пот, кровь и труд-труд-труд. Или вовсе драма. Тебе ведь тоже, наверное, часто завидуют?
Шура кивнула.
– Неудивительно. – Оркестр заиграл вступление, и Таня чуть повысила голос. – Ты красавица, из хорошей семьи, у тебя большое приданое. На тебе ведь не написано, что у тебя деспотичная мать и тяжело больной отец.
– Ты знаешь про папу? – Шура почувствовала, как глаза наполняются слезами.
– Я много чего знаю, – легкомысленным тоном ответила Таня и, прежде чем она расплакалась, ловко перевела разговор на другую, не менее животрепещущую тему: – Не знаю только, что у тебя было с поручиком Эминовым.
Слезы тут же высохли, а сама Шура резко выпрямилась и выпалила дежурное:
– Не понимаю, о чем ты!
– Так уж и не понимаешь? – Таня лукаво прищурилась. – Верю, что тебе удается обманывать Валентину, она никогда не отличалась наблюдательностью и вообще сейчас видит только своего жениха. Но я-то еще на балу у Бобринских разглядела, как вы друг на друга смотрели. Казалось, от таких взглядов сейчас зала вспыхнет.
Шуре стало жарко, и она буквально ощутила, как заливается краской.
– Ты все шутишь…
– Я не шучу, – категорически отрезала Таня. – Рассказывай! Ну же! Ты меня знаешь, я теперь от тебя не отстану.
Наверное, надо было возразить, сказать, что ей почудилось, и твердо стоять на своем. Но Шуре вдруг так захотелось обо всем рассказать. Должен же быть хоть один человек на свете, с которым она может поделиться своими переживаниями! И кто это может быть, если не Таня?
– Хорошо. – Она глубоко вздохнула, набираясь храбрости. – Это было два года назад, в Москве…
* * *
Это действительно было два года назад в Москве, куда она приехала навестить маму, брата и начавшую выезжать в свет Валентину.
Самой ей тогда было только пятнадцать лет, поэтому вопрос о том, чтобы и ей дебютировать в обществе, даже не ставился. Рано. Да она и не стремилась. Почти…
Тот день был очень ясным и морозным – зимой бывают такие дни, когда воздух словно хрустальный, разве что не звенит, небо – синее-синее, а снег в лучах яркого солнца кажется еще белее обычного, похожим на рассыпанный сахар.
Москва готовилась к празднованию Рождества Христова. Со всех концов города доносился колокольный перезвон, на каждом углу продавали игрушки и сладости, а детишки сбивались в стайки, обсуждая, какие костюмы наденут и к кому пойдут колядовать в Сочельник.
Шура тогда возвращалась с ярмарки. Удивительно, но пока она считалась ребенком, ее всюду отпускали всего лишь в сопровождении служанки, а стоило повзрослеть и официально превратиться из девочки в девушку, как сразу стало неприлично куда-либо ходить без родственника, компаньонки или равной по статусу дамы.
Но в пятнадцать лет, будучи гимназисткой, она этого еще не знала, хотя вообще-то считала себя вполне взрослой и досадовала на то, что приходится носить косу вместо модной сложной прически, как у Валентины.
Да, если бы она была на самом деле взрослой, ничего бы, наверное, и не произошло. Ведь тогда она бы не прибежала с ярмарки, весело болтая с горничной, не вошла бы вместе с ней через черный ход, а приехала бы в экипаже к парадному крыльцу. А значит, была бы в курсе того, что у них гости.
Но она ничего не подозревала, суету на кухне и в людской отнесла к подготовке завтрашнего праздничного обеда и сразу побежала в гостиную, где ее старший брат Миша (единоутробный – сын ее матери, Екатерины Васильевны, от первого брака) должен был как раз руководить установкой рождественской елки. В Петрограде елки уже перестали ставить по причине войны, но Москва не собиралась отказываться от старых традиций из-за какого-то немецкого кайзера.
