Текст книги "Меч мертвых"

Автор книги: Мария Семенова

Соавторы: Андрей Константинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Замятня, кажется, понял: если дивную плясунью что и вернёт, то вовсе не его бессмысленные поцелуи. Он перестал вырываться и только раскачивался, стоя на коленях. Искра и Харальд молча смотрели когда на неподвижную Смагу, когда на Замятню, убивавшегося о том, что сам погубил.

А потом всё-таки произошло чудо. Смага задышала, со стоном начала поднимать руки к шее… Замятня так и бросился было к ней.

– Цыц! – шёпотом прикрикнула бабка. – Напугаешь, злодей!..

И Замятня, с которым в Новом Городе и самой стольной Ладоге никто, кроме боярина Сувора Щетины, не решался мериться силой, – послушался. Сник, точно от удара, совсем уткнулся в пол всклокоченной головой. Харальд заметил, как ходуном заходили его плечи. Он плакал.

Старухины пальцы снова легли на нежную шею рабыни, стали бережно растирать, изгоняя след впившейся петли. Смага опять застонала, выгнулась, попробовала оттолкнуть её руки. Хроменькая улыбнулась, провела раскрытой ладонью по её трепещущим векам. Слов при этом она никаких не шептала, но Смага как будто услышала что-то очень хорошее. Обмякла на полу, задышала ровнее…

– Ты! – сказала старуха. Протянула руку и длинными костистыми пальцами, как когтями, достала Замятню по темени. – На лавку неси да смотри, укрой потеплее! И её и дитя своё едва не уморил! Матери Ладе молись, чтобы удержала во чреве!.. Огонь-то есть в печи у тебя, беспутный?..

Дитя!.. Какое дитя?.. Во чреве?.. Искра с Харальдом переглянулись, потом уставились на лежащую Смагу, на жестокие синяки, пятнавшие её голый живот. Уж верно, бабка знала, что говорила, но они-то ни малейшего знака не видели. А может, Смага и сама не подозревала ещё, что непраздна?..

Замятня, приходя в себя, медленно выпрямился. Колючий взгляд, плотно сжатые губы… Совсем прежний Замятня.

– Пошли вон, перехожие!.. – зарычал он на лекарок. – Расселись, ровно кто приглашал!..

Вряд ли женщины, только что спасшие для него Смагу, ждали такой благодарности. Но корить, затевать речи поносные не стали. Молча поднялись, переглянулись и пошли в дверь. Харальду показалось, будто хромоножка при этом как-то по-особенному покосилась на него и хмыкнула. Он почувствовал, что краснеет. Наверное, девка ждала, что он бросится её защищать, а Замятне всыпет за неучтивость… Харальд обиделся. Кажется, она сочла его трусом! Чего доброго, ещё прозвищем наградит… Захотелось объяснить ей, что дело вовсе не в трусости. Просто Замятня, особенно в его нынешнем состоянии, – не тот человек, с которым можно столковаться добром, и все разумные люди давно уже поняли что к чему и внимания на его грубость стараются не обращать… И вообще, скверно это – начинать дракой едва родившийся год… Тут дождёшься, что до следующего Корочуна кулаков не размыкая проходишь…

Харальд споткнулся в темноватых сенях и чуть не выругался вслух. Да кто она такова, эта бродяжка, чтобы сын великого конунга ещё что-то ей объяснял?! А вякнет что-нибудь, так он ей…

Они с Искрой выбрались во двор, где по-прежнему властвовало яркое утреннее солнце, и мысли молодого датчанина вновь резко изменили свой бег. Всё верно, он сын великого конунга. И след ему не раздувать грудь в пустой похвальбе, кичась своим родом, а вести себя так, чтобы отец им гордился. И… он ведь в самом деле боялся Замятни. Ибо сознавал, что один на один нипочём не одолеет его…

Подумав так, Харальд снова обозлился на девку. Мало кого радуют мысли о собственном несовершенстве. И людей, вызвавших эти мысли, редко хочется благодарить.

– Даждьбог Сварожич привёл тебя в Новый Город, бабушка, – обратился Искра к старухе. – И как раз в тот дом, где нужна была твоя помощь. Ты только знай, другие люди у нас за добро добром платят, не так, как здесь получилось. Не суди всех по одному человеку, не покидай города. Зима нынче гнилая, болеют многие… Сделай милость, пожалуй во двор к батюшке моему, боярину Твердиславу Радонежичу…

Старуха милостивой княгиней обернулась к боярскому сыну, но сразу ответить не успела – отвлеклась. Замятня посунулся следом за выдворенными гостями, начал поправлять двери сеней. Старая лекарка встретилась с ним глазами, поймала и удержала его взгляд, по-звериному тёмный. Наставила палец и изрекла:

– Ни перед кем у тебя, добрый молодец, страха нету, а зря. В себя заглянул бы…

Замятня, толком не поправивший дверь, шарахнул ею так, что с крыши обвалился пласт снега, удержавшийся, покуда ломали. Захожие лекарки и два молодых воина остались одни во дворе. Тут-то хроменькая поглядела на Харальда и действительно фыркнула:

– А мне говорили, есть за морем светлые князья, есть у них хоробрые сыновья, мужи не только по имени…

Харальд озлился вконец и пошёл на неё, нехорошо сузив глаза:

– Хочешь, сделаю так, что у тебя ни в чём больше не будет сомнений?

Она подняла голову и впервые встретилась с ним глазами. Она была не то чтобы вовсе дурнушка, хотя далеко не красавица: смешно равнять даже с Крапивой. Но взгляд!.. Серые глаза смотрели юному датчанину в самое нутро. И отчётливо видели там всё, чего сам Харальд стыдливо старался не замечать. Длилось это мгновение, потом девка потупилась с притворным смирением.

– Воля твоя, добрый молодец, – сказала она. – Сироту изобидеть всяк норовит…

Нарочно или нет, но она опять ударила по больному, и тут уже Харальду не помогла даже мысль о достоинстве воина.

– Грязна больно!.. – прошипел он и, зная заранее, что будет горько об этом жалеть, с силой толкнул девку ладонью в грудь. Хромоножка была невелика росточком и телом легка – так и упорхнула прочь, неловко взмахнув руками, опрокинулась в сугроб под забором…

…И пронеслось перед глазами видение: ночной двор, свет случайного костерка… Два тела, сплетённых яростью и страданием… Только вместо Смаги в талом снегу задыхалась и корчилась хромоножка. А вместо Замятни над нею хрипел и рычал он, Харальд Рагнарссон…

Молодой викинг ушёл за калитку на прямых ногах и мало что видя перед собой. Искра за его спиной ещё говорил с лекарками; наверное, повторял своё приглашение, просил не побрезговать гостеприимством… Харальд, впрочем, того уже не слыхал.

– Видишь звезду? – спросил Искра. – Во-он там… А вот и вторая…

Он уверенно указывал пальцем чуть повыше неподвижных вершин двадцатисаженных елей. Небо было ясное; Харальд долго напрягал зрение, но так ничего не увидел. Стыд было в этом сознаться, но стыд ещё худший – врать, будто вправду что заприметил. Он даже поднялся и отошёл от костра, чтобы не мешали рыжие отсветы (Искре почему-то они ничуть не мешали, и это тоже было обидно), и снова всматривался в вечернюю синеву, пока лесные макушки не затанцевали перед глазами. Всё попусту!.. Харальд молча вернулся к костру, мрачно думая, что, верно, удался не в отца и не получится из него справного конунга, достойного песен и памяти. Добрый конунг должен быть первым во всём. Как Рагнар Лодброк в молодости. А он, сын его? Убоялся Замятни и сорвал зло на беззащитной увечной девчонке. Теперь вот выяснилось, что тихоня и неженка Искра видит, оказывается, вдвое лучше его. Хотя он привык знать себя вполне востроглазым. А завтра что? Погонят зверя, и тут-то откроется, что он на лыжах не так проворен, как молодые словене, отроки боярина Твердислава?.. Начнут потихоньку смеяться у него за спиной, и кому какое дело, что на Селунде страшно холодными считались зимы вроде нынешней, которую они здесь, в Гардарики, за зиму-то толком не считали… И есть ли хоть одно качество, которое люди будут вспоминать после его, Харальда, смерти? «…Но зато он был таким и ещё таким. Он был добрый правитель…»

– Мне бы твои глаза, боярич! – завистливо, но и с уважением проговорил один из отроков.

Его товарищ поднял над углями прутик с нанизанными кусочками мяса и отправил в рот полоску сочащейся медвежатины:

– Верно, за три версты красных девок высматривал бы…

Воины засмеялись.

Весёлый костёр горел в заметённом снегом лесу недалече от берега Мутной, примерно в трети пути из Нового Города в Ладогу. После праздника Корочуна прошёл месяц; солнце уверенно повернуло на лето, а зима, словно навёрстывая упущенное, – на мороз. По крепкому снегу Харальд собрался на охоту и пригласил Искру.

После досадного случая с Замятней и лекарками друзья стали было видеться редко. Харальд не ходил во двор к боярину, где прежде был гостем едва ли не каждодневным: видеть не хотел языкастую хромоножку. Искра тоже к нему не очень спешил. Полюбил, вишь ты, с бабкой и девкой умные беседы вести, премудрости набираться. Повадился по избам с ними ходить, где они хворых смотрели…

Боярин Твердята, мечтавший узреть сына княжеским витязем, нажил в бороду ещё один седой клок. Он-то уж возрадовался, что Искра с датским княжичем вроде сдружился, и вот те на!.. Так что, когда пришёл Харальд звать с собой в лес за зверем – чуть не силой выпроводил нерешительного за ворота. Лучших отроков с ним снарядил – бережения для. Лучших псов взять повелел. Проводника послал, молодого ижора по имени Тойветту…

Охрана, приставленная к сыну прозорливым отцом, вскоре сгодилась. Не только люди желали добыть лосей и оленей, от Нового Города далеко отбежавших. Встретился полесовникам страшный медведь, свирепый шатун. И насел прямо на Харальда.

Тот не показал страха – взял его на копьё, но копьё хрустнуло. Искра бросился выручать, отвлёк вздыбленного зверя попавшей в рёбра стрелой. Медведь повернулся, стряхивая повисших собак, но его окружили отроки, а Эгиль с рыком, равным звериному, подскочил сзади и ударил секирой.

Мясом этого медведя они и лакомились теперь, сидя вокруг костра.

– Ну, видишь звезду? – пытал Харальда Искра. – Да вон же!..

Сам он успел узреть уже не меньше десятка и каждую назвал по имени, а про десять других предсказал, над какой ёлкой какая проглянет.

– Вижу, – сказал наконец Харальд.

Теперь он понимал, за что сын ярла получил прозвище Звездочёт. Дома, при батюшке, Искра свои познания скорее таил, зато здесь, на воле, – отводил душу.

Харальд долго слушал молодого словенина, мысленно сравнивая гардские названия звёзд со своими, привычными. Потом подумал, что из Искры, наверное, вышел бы отличный кормщик на боевом корабле. Хоть и говорил сын ярла, будто на корабле его, как и самого Твердислава, жестоко укачивало… Неожиданная мысль потянула с собой другую и третью. Он внезапно сообразил, что его родные места были совсем ненамного южней здешних краёв. Стало быть, датским мореплавателям, ходившим на север, могли пригодиться знания Искры. Датские корабельщики тоже, конечно, не первый век смотрели на звёзды. Харальд весьма сомневался, чтобы Искра, его ровесник, знал хоть полстолько, сколько иные седобородые мореходы. Но зря ли советуют истинно мудрые: удивившись чему-нибудь – спрашивай, не боясь показаться несведущим и вызвать насмешку. Вдруг да узнаешь нечто прежде неведомое и однажды могущее пригодиться…

И Харальд спросил:

– Ты, верно, не заблудишься, пока звёзды над головой.

– Не заблужусь, – кивнул Твердиславич.

– А мог бы ты рассказать о звёздах, которые у вас считают приметными, моему человеку? В нашей стране часто забавляются, сравнивая премудрость…

– Раньше, я слышал, свою голову в заклад ставили, – вставил Эгиль. И притворно вздохнул: – Вот люди были!.. Теперь не то, теперь поди и не сыщешь таких отчаянных мудрецов…

Искра смутился и покраснел:

– Ну, я уж свою голову… Да и что я про звёзды знаю-то… Совсем почти ничего…

…Мог ли предвидеть сын Рагнара, что случайный разговор у костра получит совсем неожиданное продолжение! И если подумать, было оно тем более странным, что мысль испытать в деле познания молодого Твердиславича осенила не его самого, Харальда, а Искру, считавшегося вроде бы робким. Когда все, кроме дозорного отрока, угомонились возле огня, Искра подобрался к другу и жарко зашептал ему в ухо:

– А приметил ты, куда звёзды ныне лучи простирали?..

Харальд даже вздрогнул. Он уже засыпал, и ему даже начало сниться что-то очень хорошее и занятное. Но тряхнули за плечо – и сон улетел незнамо куда, не вспомнишь его, назад не приманишь…

– Что?.. – спросил он недовольно.

– Приметил ты, говорю, куда звёзды лучи свои простирали?..

– Нет…

– К полудню! – объявил Искра с торжеством.

– И что?.. – сонно отозвался Харальд. Он успел решить, что сын ярла надумал очередной раз похвалиться остротой зрения: ведь для того, чтобы заметить, в какую сторону тянулись тонкие лучики звёзд, вправду требовались Искрины рысьи глаза.

– Это значит, ветер меняется, – ответил юный словенин. – Метель будет.

– Пересидим… – зевнул Харальд. – Медведь большой… – Зевнул и добавил: – Хотя и невкусный…

И повернулся в меховом мешке на другой бок, отгораживаясь от Искры и собираясь снова заснуть. Но отделаться от Твердиславича оказалось не так-то легко.

– Я к чему, – снова зашептал тот. – Если хочешь на оборотней поохотиться, так другого случая у нас, верно, не будет…

Тут уж сон пропал сам собой, Харальд живо открыл глаза.

– На оборотней?..

– Я с ижором говорил, с Тойветту… Я речь ижорскую разумею… Где мы Лесного Хозяина взяли, он следы поблизости видел… С волком кормилец наш нынешний на поляне схватился, и волк, снег кровью марая, раненый еле ушёл…

Харальд всё же не понял:

– Оборотни-то при чём…

– А при том, – сказал Искра, – что волк-то был одноглазый.

Вот когда всё встало на место! Харальд стряхнул последние остатки дремоты. И увидел, что Искра боится, но страха своего старается не показать. Наоборот – начни отговаривать его от затеи, обидится. Молодой датчанин и не стал отговаривать. Ему тоже было боязно; он хотя смертный бой знал и не понаслышке, всё-таки один оборотень хуже десятка врагов. Он по привычке спросил себя, как поступил бы на его месте отец. Потом поймал Искру за отворот полушубка и дотянулся к его уху:

– Сделаем так…

Утро застало их довольно далеко от места ночлега. Пока было темно, не сбиться с волчьего следа помогала луна, а затем – как раз когда закатилась названная Искрой звезда – стало светать. Друзья по очереди торили лыжню: Искра был привычней, Харальд – сильней. Поначалу одноглазый волк-оборотень мерещился за каждой сосной, но ломиться сквозь рыхлый снег было тяжело – боязнь и тревога скоро сошли на нет, сменившись едва ли не безразличием.

А кроме того, про себя они уже понимали, что вернутся скорее всего ни с чем. Кровяные пятна вдоль звериного следа становились всё мельче и реже: волк – оборотень, не оборотень – уходил. Его раны были не смертельными, и восходящее солнце не отнимало у него силы и резвости. Харальд и Искра шли за ним уже без особых надежд на добычу, больше из упрямства. Не поворачивать же, в самом деле, просто так навстречу неизбежным попрёкам Эгиля и остальных!.. Ну то есть повернуть, признавая неудачу, конечно, рано или поздно придётся, но…

Две вещи случились почти одновременно. Волчий след внезапно исчез, точно веником заметённый в рыхлом снегу. А Харальд, остановившись, покрутил туда-сюда носом и, понизив голос, сказал:

– Жильё рядом!

– Да нету здесь никакого жи… – начал было Искра. Однако мгновением позже запах тёплого дымка достиг и его обоняния, и боярский сын пристыженно умолк на полуслове. Потом поправился: – Раньше-то здесь люди не жили…

– А теперь, выходит, живут, – сказал Харальд. – Глянем? Может, зимовье разбойничье…

– Или оборотень домой прибежал, – кивнул Искра. – Глянем, как же иначе.

Что оборотень, что разбойники – было одинаково страшно. Герои, совсем не ведающие страха, родятся раз в поколение. Остальные закаляют свой дух, каждодневно одолевая боязнь. Два юных воина переглянулись и пошли против ветра, навстречу слабому запаху дыма.

Это было старое, очень старое зимовье, неведомо кем и когда выстроенное вдалеке от людских селений и троп. Крохотная, вросшая в землю избушка едва казалась над сугробами низко нахлобученной крышей. Тот же Тойветту, ижор-проводник, наверное, знал о ней, но сам вблизи не бывал и потому не повёл к ней новогородцев, думая – от старости давно уже развалилась, да и грех, пожалуй, вести под такой кров знатных охотников. А может, дед Тойветту так и умер, не рассказав о зимовьюшке востроглазому внуку, – ещё во времена его, деда, юности стояла вся покосившаяся, вот-вот рухнет, толку с неё!..

И тем не менее – стояла по сей день и разваливаться не собиралась. Как можно разваливаться, когда внутри опять живёт человек?

Этот человек стоял перед дверью, держа в руках несколько деревяшек, вынутых из поленницы, и смотрел на Харальда с Искрой. Он заметил их раньше, чем они его. Вряд ли его обрадовало их появление. Тот, кто устраивается жить на отшибе, в безлюдном сердце лесов, редко привечает гостей. Но и враждебные помыслы, если они у него были, оставались тщательно скрыты. Он просто стоял и смотрел. Ждал, что станут делать они.

– Оборотень… – щурясь против солнца, выдохнул Харальд.

Действительно, человек был одет в короткую шубу, скроенную из пушистого волчьего меха. И косил на юношей одним глазом из-под надвинутой шапки. Второй глаз и половина лица прятались в глубокой тени.

– Разбойник… – сглотнул молодой Твердиславич.

Ибо рожа у незнакомца вправду была самая разбойничья. И он… не боялся.

Их было двое, оба вооружённые и притом налегке – ясно же, что через лес, не намного отстав, поспешают храбрые отроки. Человек был один. Но стоял так спокойно, словно никакой опасности для него не было и быть не могло. Даже вроде раздумывал, что ему делать с двоими, негаданно вышедшими к его лесному жилью. Ему с ними, не наоборот. Он как будто знал за своей спиной немалую силу: свистни – примчатся. Вестимо, разбойник! Не к самому ли знаменитому Болдырю, волкохищной собаке, в гости довелось забрести?..

Искра с Харальдом медленно подходили поближе. Человек бросил поленья, приготовленные для печи, закашлялся и сплюнул на снег. Так кашляют, когда болезнь уже отпустила, но полное здоровье не торопится возвращаться. Искра присмотрелся: и точно, по всем признакам незнакомец совсем недавно болел. И лежал, видать, в лёжку – один в крохотном зимовье, без дружеской подмоги, как-то превозмогая голод и боль… Даже теперь, изрядно окрепнув и встав на ноги, он был тощ, точно волк, кое-как зализавший тяжёлые раны…

…И, похоже, столь же опасен. Искра опамятовался и подумал, что рановато взялся жалеть чужака. Подобная жалость, случается, боком выходит.

Харальд был менее склонен робеть и смущаться при виде незнакомого человека.

– Ты кто таков? – спросил он, когда между ними осталось пять-шесть шагов и они с Искрой на всякий случай отвязали с ног лыжи. – Что здесь делаешь?

Он с лета не давал себе поблажек, стараясь разговаривать со словенами по-словенски, и больше не боялся оплошать в разговоре.

Лесной житель неожиданно усмехнулся. Усмешка вышла неприятная и донельзя кривая, потому что один глаз и половину лица прятала широкая кожаная повязка. Он сказал:

– Я приеду к тебе, сын Рагнара, на твой остров и спрошу тебя о том же. Что ты мне ответишь?

Молодой викинг на миг даже остановился. Дерзкими были речи незнакомца, но не слова огорошили, а то, что человек произнёс их по-датски, и говорил он на родном языке Харальда, как датчанин. И одноглазый откуда-то знал его. Откуда?.. Харальд даже попробовал мысленно стереть с его лица кожаную повязку и уродство, наверняка под нею скрывавшееся. Он всё равно мог бы поклясться любой клятвой, что никогда не видел его. Он сказал:

– Зачем ехать на Селунд? Я и здесь тебе сумею ответить так, как мы, сыновья Лодброка, всегда отвечаем на неучтивые речи…

Его рука не торопясь потянулась к мечу, он не сводил глаз с чужака – как-то тот, безоружный, отнесётся к угрозе? Ведь понимает небось, что двое богато одетых юнцов тоже не одни шастают по чащобам!.. Рассудительный Искра попробовал остановить его.

– Плохо, – покачал головой молодой Твердиславич, – начинать сразу со ссоры! Скажи, чуженин, не видел ли ты вчера на закате где-нибудь здесь подбитого волка? Мы…

Договорить Искра не успел. Харальд вытянул руку, указывая на тёплые сапоги незнакомца:

– Да он венд!.. Это Хрёрека конунга человек!.. Подсыл тайный! Соглядатай!..

Меч коротко зашипел, вылетая из ножен, – Харальд бросился вперёд. О том, что Рюрик послал воеводу Сувора с малой дружиной устраивать возле порогов заставу, в Новом Городе знали. Там пролегала граница, о которой договорились между собою князья, и на своей стороне каждый волен был делать, что пожелает. Однако зимовьюшка, где обосновался одноглазый варяг, стояла – не сказать в глубине новогородских земель, но уж и не на сумежье – прочно по сю сторону. Что делать здесь воину ладожского князя, да ещё тайно?..

…А он был воином, да таким, каких Харальду ещё не доводилось встречать, хоть и ходил он в учениках у лучших бойцов, у старших братьев и у Хрольва ярла по прозвищу Пять Ножей. Он не побежал от меча, не попытался схватить брошенное полено. Шагнул, как показалось Искре, под самый удар, вскинул руки навстречу… Всё произошло гораздо быстрей, чем можно про то рассказать. Левая ладонь одноглазого встретила руку Харальда, опускавшую тяжёлый клинок, и, вписавшись в движение, увела её по безопасному кругу, не дав себя зацепить. А правая, с согнутыми, как кошачьи когти, пальцами, коротко и резко впилась Харальду в лицо. Молодой викинг даже головы отдёрнуть не успел. Он никогда не видел, чтобы так оборонялись от меча. Или так нападали. Ему показалось, будто в лицо – в лоб над переносицей, под подбородок и в обе щеки как раз под глазами – одновременно попали четыре стрелы. Слепящим потоком хлынули слёзы, он понял, что глаз у него больше нет, и хотел закричать, но не смог даже и этого. Способность дышать изменила ему, как и зрение. Он хватал воздух ртом, пока багровая тьма, окутавшая сознание, не превратилась уже в настоящую черноту.

Варяг носком сапога отбросил черен меча подальше от безвольной Харальдовой ладони.

– Когда очнётся этот недоношенный, – устало обратился он к Искре, – скажи ему, что я не подсыл.

Харальд был жив – он корчился и вздрагивал на снегу и, наверное, впрямь должен был скоро прийти в себя. Искра понимал: в его положении самое разумное было остаться смирно стоять. Потому что одноглазый и с ним сотворит всё, что пожелает, как с Харальдом, только ещё быстрее и легче. Он, наверное, сумеет разделаться даже с Эгилем, если тот прямо сейчас выбежит из-за кустов… Искра покачал головой и ответил, зная, что обрекает себя:

– Такого не бывало ещё, чтобы моих побратимов калечили у меня на глазах, а я спокойно смотрел. Я не хотел ссориться с тобой, чужой человек!

– Ты не так сноровист, как он, зато ты умней, – кивнул одноглазый. – Вот только не хватило твоего ума отсоветовать ему на меня нападать. А ещё лучше – совсем сюда не сворачивать.

Искра выдернул меч из ножен и устремился к нему, заранее ведая – идёт на срам, если не на гибель. Последнее дело – с такими мыслями начинать схватку, но что поделаешь, если они справедливы, а и отступиться – сам себе потом будешь не мил?.. Искра успел заметить во взгляде единственного глаза нечто похожее на уважение. Больше ничего заметить он не успел. От страха и сознания обречённости руку вынесло в такой же замах, какой сделал только что Харальд. Искра даже съёжился, ожидая удара в лицо, но его не последовало. Лесной житель вправду прянул навстречу, только бить не стал – разминулся с Твердятичем и мягко скользнул ему за спину. Искра понял, что его сейчас ударят сзади и наверняка сломают хребет, и крутанулся, судорожно вскидывая меч наотмашь… Цепкие пальцы поддели его запястье и локоть, что-то сделали, крутанули, и потоптанный снег с жуткой быстротой ринулся Искре в лицо. Удара, отправившего в темноту, он потом так и не вспомнил, и это само по себе было унизительно и обидно. Искра долго силился сообразить, как ударил его одноглазый, но в памяти ничто не всплывало. И не было ни шишки, ни синяка, чтобы её подтолкнуть. Но признать, что утратил сознание просто от неожиданности и страха, когда летел носом в снег и чуял нутром, что лютый соперник вот сейчас, вот прямо сейчас без большого усилия сотворит над тобою всё, что ни пожелает, и твой меч, свидетель воинской чести, казавшийся тебе самому столь смертоносным и грозным, – ему, одноглазому и едва оправившемуся от болезни, не то что не гроза – даже не помеха…

Когда Искра очнулся, Харальд ещё не поднимал головы, лишь скрёб пальцами снег, и его меч, выбитый из ладони, блестел рядом, косо торча из сугроба. Искра завертелся в поисках своего, не увидел и понял, шалея от срама и ужаса: унёс!!! Но потом различил в двух шагах рыхлый след на снегу и узкий пролом в корке плотного наста, где пригревало яркое, уже на весну, солнышко. Ринулся туда, не вставая с колен, потерял равновесие и упал, барахтаясь в сугробе, но рука всё же дотянулась и ухватила облепленный снегом черен. Ему даже показалось, будто обмотанный ремешками металл не успел остыть окончательно. Ещё казалось – уж теперь-то он точно искрошит одноглазого, вздумай тот появиться опять…

Одноглазый не появлялся. Постепенно Искра чуть успокоился и стал слушать холодную тишину леса. Человека, пощадившегодвоих вооружённых парней, не было ни в зимовье, ни около. Ушёл. И возвращаться не собирался.

Искра подобрался к Харальду и стал тормошить его, называя по имени.

Эгиля берсерка не пришлось долго ждать. Он отправился разыскивать конунгова сына налегке, вдвоём с ижором-проводником, оставив отроков стеречь добычу. Выбежав на полянку перед зимовьем, Эгиль увидел двоих юношей перед дверью маленького жилья. Они держали что-то в руках и рассматривали на солнце.

Искра неплохо владел языком Северных Стран. Но из того потока брани, которым громогласно отвёл душу старый викинг, – как ни силился, ни слова не сумел разобрать.

Харальд болезненно сморщился, поднимая ладонь к виску: от Эгилевой ругани в голове у него зазвенело.

– Не бранись, – устало попросил он соплеменника. – Всё, что ты говоришь, я уже сам себе трижды три раза сказал. Вот, посмотри лучше… Не узнаёшь?

Эгиль, сверх всякой меры удивлённый его поведением, закрыл рот и подошёл посмотреть.

Двое друзей держали деревянное изображение меча. Не учебный клинок, ибо кто же разумный делает учебный меч из мягкой сосны, а именно изображение. Чьи-то руки очень любовно и тщательно трудились над ним, а потом… сломали о колено, раскромсали в щепы ножом, разбросали по полу избушки. Хорошо ещё, в огонь не отправили. Знать, не думал тот человек, что у двоих юнцов достанет внимания узнать в расколотых щепках нечто знакомое. А потом и терпения – подобрать, сложить воедино…

Эгиль, озадаченно хмурясь, рассматривал удивительно похожий образ меча с сапфиром на рукояти. Того, что долго принадлежал Хрольву Пять Ножей, а потом был им подарен гардскому Сувору ярлу. Рукоять и чудесный камень на ней были вырезаны особенно тщательно, до последнего завитка цветов и листьев узора, деревянный клинок так и остался незавершённым. Искра крепко сжимал пальцами щепки, чтобы они не рассыпались.

У Харальда на лице и под подбородком разгорались багровые пятна. Он горстями прикладывал к ним снег, но отметины, словно в насмешку над его усилиями, только делались ярче и обещали стать полновесными синяками. Они с Эгилем обошли всю поляну, разыскивая следы одноглазого, но ничего не нашли. Как видно, чужак очень хорошо умел сбивать с толку погоню. Да и предсказанная Искрой позёмка началась перед самым появлением Эгиля с Тойветту, помогла утаить отпечатки в снегу…

– А жаль! – сказал Эгиль. – Разведать бы, где у них, разбойных оборотней, гнездо!..

Искра, осенённый неожиданной мыслью, повернулся к ижору:

– А что в твоём роду, друг, рассказывают про оборотней?

Молодой проводник сощурил голубые глаза и ответил, как подобает человеку осторожному, не склонному навлекать на себя гнев таинственных сил:

– Сам я не слыхал, но сосед однажды обмолвился, будто было дело когда-то давно, далеко от нас, в роду Одинокого Лебедя. Злой колдун увидел девушку, красивую и весёлую, словно уточка весной, и захотел её для себя. Но она уже выбрала жениха, и колдун, рассердившись, набросил на неё лебединые перья, превратив в птицу. Горько заплакала она и улетела в дальние страны, за тысячу озёр. Тогда её жених…

Эгиль рявкнул так, что с еловых лап прозрачной пеленой осыпался снег:

– Говори дело, недоношенный финн! А то не вздумал бы я проверить, так ли ты силён в колдовстве, как иные из твоего племени, что в огне не горели и в воде не тонули!..

Тойветту прыжком отлетел прочь, нехорошо пригибаясь, рука метнулась к ножу:

– Поди сначала поймай меня, старый отъевшийся боров! А я ещё посмотрю, выйдешь ты или нет из этого леса!..

Он был ровесником Искре – невысокий, цепкий и лёгкий телом, словно белка. Как большинство ижоров, он едва терпел датчан, много раз грабивших его родные места, и с большим подозрением относился к князю Вадиму, исправно взимавшему немалую дань. Рюрик с его варягами были куда любезней лесному народу. Тойветту из рода Серебряной Лисы нипочём не пошёл бы охотиться с жителями заморья, не попроси его об этом боярин Твердислав. Ижоры считали Пенька разумным и миролюбивым старейшиной и уважали его, и уважение распространялось на сына.

– Не ссорьтесь, не ссорьтесь! – торопливо вмешался Искра. – Это моя вина, Эгиль: я не подумал, прежде чем спрашивать, и он ответил на мой вопрос так, как понял его. И ты, Тойветту, не думай скверно про Эгиля. Он сердится, ибо мы упустили чужого человека, жившего в зимовье. Он думает, что это разбойник и оборотень к тому же, и хотел бы его выследить.

Проводник, остывая, убрал руку от ножен:

– Я знаю, где живут разбойные люди. Это за Сокольими Мхами, на островках.

Эгиль, несмотря на своё прозвище, самообладанием отличался завидным. Он тяжело перевёл дух и мрачно спросил:

– И что, можешь нас туда проводить?

– Могу! – с вызовом ответил ижор.

– А что ж раньше молчал?.. – снова зарычал Эгиль. Действительно, в Новом Городе только и разговору было о ватаге Болдыря, «залёгшей» путь к Ладоге; и купцам, и Вадимовой дружине страсть хотелось бы разведать, где у душегубов гнездо, да и выжечь заразу на корню. Мальчишка-ижор наверняка про то знал, но помалкивал. Почему?.. У Эгиля уже повисли на языке тяжкие слова о продажности финнов, но Искра предотвратил новую ссору, торопливо вмешавшись:

– Так зима-то какая гнилая была, Мхи не замёрзли небось! Пройдём ли?

Тойветту проговорил, обращаясь вроде к нему, но глядя с неприязнью на Эгиля с Харальдом:

– Кто боится, может здесь подождать!..

Позёмка усиливалась. Вихрящиеся белые языки то припадали к коленям, то, подхваченные ветром, взлетали выше голов. Небо тоже затянула белёсая пелена, скрывшая солнце и яркую морозную синеву. Матёрый лес по краю болота отступал всё дальше назад, превращаясь в вереницу серых расплывчатых призраков. Потом колеблющаяся мгла поглотила его совсем, и различить горизонт сделалось невозможно. Ижор, однако, бежал вперёд легко и уверенно. Так бежит неутомимый волк, вынюхивающий добычу, и Эгиль временами начинал сомневаться, кого следовало считать оборотнем: то ли Болдыря, то ли никому не ведомого парня, намявшего холки Харальду с Искрой… а может, этого финна? Сын гардского ярла упрямо, не отставая, мчался за проводником, хотя и чувствовалось – устал. Харальд тоже не отставал, потому что его предками были великие конунги, и их нельзя было подвести – уж лучше пасть, надорвавшись. Эгилю приходилось всех хуже. Он иногда начинал уже чувствовать, что немолод годами. Вдобавок он был всех тяжелее, и непрочный ледок под ним время от времени угрожающе потрескивал, выпуская на поверхность чёрную воду. Тонуть в болоте Эгилю совсем не хотелось, такой смерти он почему-то страшился больше всего. Всю свою жизнь он был викингом и плавал по морю, а значит, мог свалиться раненым за борт и утонуть. Или сам броситься в волны, чтобы не даться на глумление жестоким врагам… Но то была чистая и славная морская вода, солёная, словно кровь в человеческих жилах, и там, внизу, ждали гостеприимные палаты Эгира, хозяина глубины: таково посмертие угодивших в сеть к Эгировой супруге, божественной Ран. А здесь?.. Чёрная трясина, которая медленно и как бы неохотно расступится под его телом и так же медленно и неотвратимо начнёт всасывать, увлекать вниз, вниз… Нет уж! Хоть и трудновато было старому воину поспевать за легконогими молодцами, он не отставал и не останавливался. Ибо стоило замедлить шаг, как пугающее потрескивание под лыжами делалось громче и тёмная жижа начинала жадно пропитывать снег. Один раз, в самом начале перехода через болото, Эгиль исхитрился прямо на ходу скатать в руках плотный снежок и метнуть его в сторону, туда, где течения позёмки обнажили гладкий щит льда. Упавший снежок без усилия проломил хрупкую корку и канул. Эгиль сразу вспотел и сказал Харальду, бежавшему след в след за ижором: