Текст книги "Мир по дороге"
Автор книги: Мария Семенова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Потом он присмотрелся к середине озера и тотчас позабыл и об охранниках, и о решётке.
Над круглой дырой, уходившей в сокровенные бездны земли, витали густые облака пара. Они даже не то чтобы срывались с поверхности, они то и дело вспучивали её, вырываясь огромными пузырями, как из горшка, поставленного в слишком горячие угли. Временами ветер рвал плотную пелену. Тогда становилось видно что-то вроде длинного каменного причала, протянутого от дальнего берега. Только причалы обычно опираются на сваи, а тут Волкодав никаких опор не заметил. Узкий каменный язык в полсотни шагов чудесным образом висел над водой, причём, если люди не врали, с незапамятных пор. Завершался он круглой площадкой с отверстием посередине. Вокруг отверстия вели недвижный хоровод три тонкие и высокие арки, увенчанные каменным кольцом. Они казались не сложенными, даже не вытесанными, а словно бы вытянутыми всё из того же чёрного камня, для которого за пределами Саккарема не существовало даже названия. Из отверстия исходила тонкая струя пара, отливавшего жемчужным радужным блеском. В арках не было видно никаких завес, но ветер сквозь них словно бы не проникал, подхватывая и развеивая радужную струйку лишь за пределами венца наверху.
На площадке с внешней стороны арок без устали трудились полуголые жрецы с длинными черпаками. Они наполняли их и опоражнивали в ведёрки. Те из рук в руки плыли к берегу. Там священную воду разливали в кувшинчики. Их запечатывали сургучной смолой и ещё горячими продавали с лотков.
Деловитая людская возня вдруг показалась Волкодаву чужеродной и оскорбительной для этого воистину древнего места. Люди словно бы нашли что-то, чему не знали цены, и употребили это по своему убогому разумению. Вроде как взяли те самые тюки бесценного халисунского хлопка и выстелили им гнёзда для несушек в курятнике. И вообще ему здесь нравилось чем дальше, тем меньше…
Он понял причину, когда уловил исходивший от воды запах. Очень слабый. И жутковато знакомый.
Неужели возможно, чтобы срамная язва земли, вроде бы оставшаяся далеко-далеко, протянула отравленное щупальце даже сюда? И если так, я-то чего ради сюда пришёл? Неужели только затем, чтобы снова понять: тот мир по-прежнему крепко держит меня?..
Вниз по широким отлогим ступеням старик Гартешкел сошёл сам. Волкодав нёс лишь купленный им действительно объёмистый жбан. Ещё не хватало, чтобы дед расколотил хрупкую посудину и был вынужден лезть в гору за новой!
– Сын мой, – уже в воротах постоялого двора обратился к нему Гартешкел. – Ты оказываешь себя человеком не только порядочным, но также ловким и крепким. Скажи, нет ли у тебя намерения заработать немного денег?
Волкодав от неожиданности даже остановился. Потом медленно кивнул.
– Видишь ли, – принялся степенно объяснять старец, – мы усматриваем свою удачу в том, чтобы жертвенный пирог проносил по деревне чужой человек, непременно чистый душою и непричастный ни к нашим грехам, ни к нашим добрым делам. Понимаешь ли, селение изгнанников давно разрослось, так что речи о том, чтобы всем миром слепить пирог подношения, идти больше не может. Вот уже много лет жёны и дети возлагают долг прикосновения на мужчин, и те стоят вдоль улицы до самых дверей храма, стараясь дотянуться до пирога… Или хотя бы коснуться того, кто несёт его. В своём рвении люди пихают и отталкивают один другого, несущего подношение могут даже сбить с ног… Ты, конечно, понимаешь, что пирог должен достигнуть храма неповреждённым. Потому-то мы всякий раз стараемся нанять человека, которого так запросто не вываляешь в пыли… Я со вчерашнего дня присматриваюсь к тебе, сын мой. У тебя, прости, наружность завзятого любителя кулачной забавы. И ты не погнушался отдать часть своей силы беспомощному. – Гартешкел улыбнулся венну с таким теплом, словно тот впрямь доводился ему родным сыном. – Что-то подсказывает мне: ты не испугаешься ни хватающих рук, ни грехов, перетекающих на пирог.
Ещё несколько шагов Волкодав прошёл молча. Потом проворчал:
– Деревня гончаров. Дар-Дзума.
– Что тебе в ней? – удивился старик.
– От вас далеко?
– Не буду врать тебе, утверждая, будто мы живём прямо на ведущем туда большаке, – сказал Гартешкел. – Край наш, как я уже говорил, расположен достаточно уединённо. Однако часть пути нас в самом деле будут обгонять порожние телеги горшечников. После того как ты побываешь у нас, тебе придётся вернуться к росстаням у Белой Руки и повернуть к западу. Я тебе всё покажу, когда доберёмся туда. Так ты согласен?
Тот раз я тоже решил совсем немного отклониться от намеченного пути…подумалось Волкодаву. Однако мысль о сорока тюках перевесила. Венн молча кивнул.
– Мы заплатим тебе нардарскими лаурами, известными бесскверной чеканкой, – обрадовался старик. – По целому лауру от каждого двора, а их в нашей деревне шестьдесят три!
Он даже вытащил из кошеля и показал Волкодаву большой сребреник. На монете красовался профиль кониса Мария Лаура: широкий лоб, жёсткие усы, прямой нос. То, как безбоязненно Гартешкел вынул монету, само по себе подкупало. Я, мол, тебе верю, ты меня не ограбишь.
Пока венн пытался пересчитать лауры в хлопковые тюки, подал голос Иригойен:
– Ты говоришь, порожние телеги горшечников?..
– Ну да, – обернулся Гартешкел. – А ты разве не обратил внимание на тонкую выделку кувшинчиков, в которых там, наверху, продают священную воду?..
Дождавшись, чтобы предводитель некогда изгнанных удалился в задок [18]18
Задок– уборная.
[Закрыть], к Волкодаву подошла мать Кендарат.
– Он беседовал только с тобой и так, словно ты уже решился сопровождать его в одиночку, – сказала она. – Настолько ли я опротивела тебе, малыш, что ты готов предпочесть одиночество?
Пока венн соображал, как на это ответить, вместо него высказался Нелетучий Мыш, по обыкновению сидевший на хозяйском плече. Он пронзительно заверещал и взмахнул здоровым крылом, пытаясь то ли оцарапать жрицу, то ли, наоборот, уцепиться за неё острым когтем на сгибе.
– Значит, ещё немного потерпишь меня, – улыбнулась она.
– Ну и меня тоже, – смущённо кашлянул Иригойен. – Пирог с мёдом и голубятиной!.. У нас таких не пекут…
Если Гартешкел и предпочёл бы видеть подле себя одного Волкодава, он ничем этого не обнаружил. Утвердив на ручной тележке свой мешок и завёрнутый в одеяло глиняный жбан, он уделял основное внимание придорожной торговле. Благо в переполненном пришлым народом городке у подножия Дымной Долины она велась на каждом шагу. С бесчисленных лотков продавалось всё, что угодно. От деревянных изображений трёх арок на круглой площадке до настоящих меорийских дубинок, утыканных зубами акулы.
– Ты присматриваешься к вещам древности, почтенный брат, – заметила жрица. – И похоже, знаешь в них толк! Лоточники приветствуют тебя, как старого друга…
Гартешкел рассмеялся. В это мгновение его легко было представить сидящим под большим деревом, в окружении правнуков.
– Ещё бы я не разбирался в старине, сестра! Видишь ли, наши праматери зачастую уходили из дома, по сути, с пустыми руками, захватывая лишь самое необходимое. Оттого, попадая на торг, мы до сих пор невольно высматриваем вещи, сходные с оставленными когда-то. Я сам в прошлом году купил здесь резной серебряный гребень, украшенный цветами шиповника, точь-в-точь как тот, о котором моей прабабушке рассказывала ещё её бабка. Я принёс его домой и подарил дочери. Мне нравится думать, что это в самом деле тот самый. Пусть и она лет через сорок расскажет правнучке, что с этим гребнем приключилось когда-то.
– Это так, – сказала мать Кендарат. – Может, я слишком мнительна, но мне всё время думается, какими странными путями иные вещи попадают на эти лотки. Неужели ты не боишься нарваться на добытое могильными ворами?
Старик содрогнулся, чуть не выронив красивую костяную ложку, тронутую тёмной желтизной времени.
– Страшные вещи говоришь ты, сестра! Я слышал, осквернители праха готовы разорять даже могилы Среброволосых…
Места упокоения двенадцати сыновей древнего шада, павших ради будущего страны, считались в Саккареме святынями, охранявшими границы державы.
– Люди, способные посягнуть на святое, достойны проклятия, – сказал Иригойен. – Я слышал, иногда оно настигает святотатцев в облике Горных Призраков, не склонных щадить разорителей погребений…
О нескольких подобных расправах ему на привале рассказывали горские парни, отданные под начало сотника Росомахи.
– Увы, алчность могильных воров не знает границ, – вздохнула мать Кендарат. – И горные тропы они знают почти так же, как Призраки.
Гартешкел отставил муравленое [19]19
Муравленое– покрытое поливой, глазурованное.
[Закрыть], всего лишь с несколькими иверинами [20]20
Иверина– выщербина на посуде.
[Закрыть], многоцветное блюдо, которое, кажется, готов был облюбовать.
– Быть может, ты лишила мою жену доброго подарка, но нельзя исключать, что твоя мнительность уберегла нас от скверны. Я ел бы мясо с блюда, по которому недавно ползали могильные черви!
Лоточник подхватил блюдо и зачем-то стал протирать его.
– Ты, дед, ступай себе, куда шёл, – буркнул он. – А чужой товар хулить не моги!
Белая Рука оказалась большой скалой очень светлого камня, испещрённого искорками слюды. Она действительно была похожа на руку, воздетую в отвращающем движении. Казалось, затаившийся под землёй великан предупреждал странников: поворачивайте обратно, дальше хода нет, пропадёте!
– Когда мои предки добрались сюда, они увидели в этом знак и решили, что либо погибнут здесь, либо приживутся и обретут счастье, – сказал Гартешкел. – Им нечего было терять. Поэтому они явили больше мужества, нежели другие переселенцы, коих много было в конце Последней войны. Они пошли туда, куда никто не решался, и сделали никому не нужные земли своей родиной.
Волкодав представил себе измученных женщин, некогда бредших этой же дорогой. Детей с прямыми мергейтскими волосами, по очереди нёсших на руках домашнего кота. Старшие наверняка советовались, не съесть ли его, но дети предпочитали сами подкармливать любимца. И никто не знал, что в его честь скоро будут называть первенцев.
После Белой Руки дорога стала всё круче забирать к востоку, огибая высокую горную гряду. Равнина между хребтами, синевшими на горизонте, была на удивление плоской. Здесь росла лишь жёсткая трава, шелестевшая на ветру, а камешки под ногами выглядели обточенными водой. Попозже там и сям начали попадаться округлые блюдца соляных озёр. Одни – совсем высохшие. Другие ещё блестели вязкой густой жижей. Грязновато-розовые разводы показывали, как они отдавали влагу и снова набухали водой.
– Странно, – задумался Иригойен. – Саккаремцы очень любят квашеное и солёное. Еда в здешних харчевнях долго казалась мне пересоленной, а другие посетители ещё ворчали на стряпух, ругая их жадность. Здесь вроде должны были бы тесниться возы, гружённые солью…
– Эта соль ядовита и для людей, и для скота, – пояснил Гартешкел. – Только глупые овцы лижут её, но потом у них выпадает руно, и они умирают.
Розоватый оттенок соляных залежей сразу начал казаться Волкодаву зловещим. Прямо как подбой шляпок у некоторых грибов, которые веннские бабушки старались пораньше показать детям.
– И ещё вот что, почтенные, – сказал старик и даже остановился, чтобы придать веса словам. – Среди здешних озёр иные ничем не отличаются от прочих, но над ними в воздухе как бы дрожат прозрачные тени. Камень, брошенный в такую тень, не вылетит с другой стороны. Если верить преданию, здесь когда-то искали смерти влюблённые, сошедшиеся без благословения. Кое-кто называет юношу простым конюхом, а девушку – чуть ли не дочерью шада. Другие утверждают, будто она была мергейтской наездницей, он же – Горным Призраком, сбежавшим из своей сотни. Истина нам неизвестна, да она, пожалуй, не так и важна; довольно того, что они устремились к Богине, Объятия Раскрывающей, ибо не видели места для своей любви на этой земле.
Иригойен украдкой присматривался к большим и маленьким блюдцам. Волкодав поймал себя на том же и нашёл, что воздух над ними выглядит совершенно обычным. Зато венн, кажется, понял, отчего так прихотливо петляла по равнине дорога. Должно быть, обходила места, где неосторожного путника могла подстерегать гибель.
– Когда их настигла погоня, – продолжал Гартешкел, – девушка, как нередко бывает, оказалась решительней мужчины. Она первая бросилась через солончак… Так вот, почтенные, сколь бы различно легенды ни описывали влюблённых, все они сходятся в одном: люди, выследившие их, вернулись домой поседевшими, юноша же лишился рассудка. Все они больше суток слушали страшный крик, раздававшийся из пустоты…
Волкодав продолжал идти размеренным шагом, толкая тележку. В роду Синицы любили попугать гостей россказнями о Калиновом овраге, где тёмными ночами слышались бесплотные голоса. Белки, жившие на быстром Крупце, никогда не ходили через Каменный брод, потому что после этого людей начинали преследовать несчастья. А Волки знали в ближнем болоте Бучило, которое, если долго вглядываться, показывало картины, имевшие мало отношения к этому миру. Племя изгнанников не хотело вести особых дел с теми, кто некогда выставил за порог его праматерей, и это вполне можно было понять.
– А я-то хотела спросить, отчего верные Мораны не воздвигли здесь храма, – пробормотала мать Кендарат.
– Вот именно, – кивнул старейшина. – Даже тем, кто славит Смерть, трудно молиться Ей, когда Её облик так страшен!
* * *
Матерь мечты, провозвестница жизни – Луна! Звёздам нет счёта, но Ты отовсюду видна.
Тысячи лет изумлённо следит человек,
Как беспредельных морей направляешь Ты бег…
Полная луна проплывала за тучами, лишь изредка улыбаясь с небес. Иригойен пел по обыкновению негромко, запрокинув голову и сплетя пальцы.
Вот рыбакам озарила Ты хляби их нив,
И за Тобою послушно приходит прилив.
Рыб косяки ощущают его в глубине,
Чуют безглазые твари на сумрачном дне.
Славят Луну и любя повинуются Ей
Все – от могучих китов до ничтожных червей.
Ждёт терпеливый моллюск, свои створки смежив: Пищу доставит ему благодатный прилив…
Старик Гартешкел прохаживался за спинами Волкодава и матери Кендарат. Он впервые слышал, как поёт Иригойен.
Нынче он берег готов разнести не шутя,
Завтра – как будто несёт в колыбельке дитя.
Опыт веков угадать позволяет одно:
Время, когда на глазах обнажается дно.
Этот порядок, что старше счисления лет,
Не прекратится, пока не преставится свет…
Халисунец благодарно простёр ладони к Луне.
На расстоянье руки мы не видим порой.
Ложе морское назавтра восстанет горой,
Житель пустыни хребет оседлает волны…
Лишь неизменна изменчивость лика Луны!
– Удивительна твоя молитва, – сказал Гартешкел. Все обернулись к нему, и он пояснил:
– Ты ни о чём не просил своё Божество. – Подумал и добавил: – И не утверждал превосходства Лунной веры над прочими…
Иригойен даже растерялся.
– Я просто славлю Матерь, – выговорил он наконец.
Волкодав дождался, чтобы Гартешкел отошёл, и спросил халисунца:
– Ты сам это видел? Море, прилив?
– Видел. Когда ездил с отцом к мономатанской родне. – Помолчал и добавил: – Вот бы там ещё побывать!
А я не видел моря,хотел сказать Волкодав. Но не сказал, потому что это не имело значения.
Деревня, как нетрудно было предвидеть, обнаружилась в глухом конце долины, в углу, образованном сдвинувшимися хребтами. Посреди котловины, с трёх сторон защищённой высокими скалистыми кряжами, действительно расстилалось мелкое пресноводное озеро, наполовину заросшее камышами, – желанный приют для кочующих диких стай. Дальний берег озера занимала деревня. Её до последнего не было видно благодаря отлогому взгорку, совсем невысокому, но тем не менее успешно прятавшему озеро и селение от глаз конных и пеших. Неудивительно, что те давние переселенцы готовились к голодной смерти в двух шагах от такого пригожего места!
Даже теперь, перво-наперво заметив вдали реденькие дымки очагов, Волкодав чуть не принял их за те самые прозрачные тени, якобы витавшие в воздухе над погибельными местами. Вздрогнув, он лишь со второго взгляда сообразил, что это были просто дымы.
Ещё сотня шагов, и стал виден храм спасительницы-Богини, не пожелавшей отвергнуть Своих опозоренных дочерей. Храм был не намного больше обыкновенного дома, но являл как бы изваяние, воздвигнутое в кирпиче. Сидящая женщина в просторном одеянии с куколем, низко спущенным на лицо, готова была принять всех нуждавшихся в ласке и материнском тепле.
Здесь старик Гартешкел опустился на колени и лбом коснулся земли.
– Спасибо тебе, дорога, за то, что уже который раз приводишь меня домой…
Волкодав невольно подумал о том, как однажды и сам, если судьба будет хоть сколько-то справедлива, увидит с холма свой родной дом. Сердце стукнуло невпопад. Он знал: это будет почти как в деревне виноградарей, превращённой в деревню мучеников, только ещё хуже. Тех мужчин и женщин он, по крайней мере, не знал живыми и не водил с ними дружбы, не говоря уже о родстве. Что важнее, горцы, надобно думать, уже теперь, засучив рукава, восстанавливают свои дома и свою жизнь. А его родовое селение было как бы дважды мертво, ведь в домах истреблённых успели поселиться чужие.
– Что за умница кот, притащивший к хозяйскому костру тяжёлого гуся, – сказала мать Кендарат. – Тут никак не меньше двух перестрелов! [21]21
Перестрел– старинная мера длины, обычно равная расстоянию прицельного выстрела из лука, то есть около 200 м.
[Закрыть]
…А в остальном деревня была самая обыкновенная. Серенькие саккаремские мазанки, в которых, по мнению венна, не зимовали как следует, а с грехом пополам коротали гнилые здешние зимы. Они тянулись вдоль единственной улицы, упиравшейся в храм. Только один домик стоял особняком – на внешнем берегу озера. К нему вела дорожка, отделявшаяся от большака. Странники стояли как раз на перепутье.
– Ты была права, сестра, – сказал Гартешкел. По загорелой коже от уголков глаз разбежались тёплые лучики.
Волкодав оглянулся на него, не сразу сообразив, что речь идёт вовсе не о коте, а старейшина продолжал:
– Ты глубоко видишь людей, и ты не ошиблась, сочтя, что я был бы рад привести сюда лишь старшего из твоих сыновей. Мы уже давно не чуждаемся сторонних людей, но праздник подношения на один день возвращает нас в скорбное прошлое. Ты поймёшь меня, если я скажу, что в этот день, единственный в целом году, мы не радуемся гостям.
Волкодав успел обратить внимание, что на улице совсем не было видно людей.
– Мои дети и внуки сейчас предаются посту и раздумьям о горестях нашей давней судьбы, – кивнул Гартешкел. – В полночь прозвучит колокол. Тогда твой сын начнёт свой путь к храму. Мы все будем молиться, чтобы пирог подношения возлёг на алтарь таким же бесскверным, каким вышел из печи. Если наши молитвы будут услышаны, с рассветом хозяйки соберут праздничный пир, и там, сестра, ты с младшим сыном вновь сможешь обнять своего старшего. Но до тех пор, уж ты прости нас, мы просим тебя обождать вот в этом домике у дороги. Мы выстроили его как раз для таких случаев, чтобы сторонние люди, уставшие ютиться в палатках, хотя бы насладились кровом и теплом очага. Там приготовлены дрова, рядом колодец с чистой водой…
– Не унижай себя извинениями, почтенный отец народа! – чуть не до слёз покраснел Иригойен. – Ты лишь следуешь обычаю, завещанному от предков. То, что ты так свято блюдёшь его, делает тебе честь!
Волкодав молча сунул руку за пазуху, где дремал не любивший сырости Мыш. Он знал, что в подобных случаях питомца следовало брать врасплох. Иначе не оберёшься хлопот, отдирая его от кожуха или выпутывая из волос. Оказавшись в руках у матери Кендарат, Мыш для начала схватил её зубами за палец.
У хищного летуна были сильные челюсти и очень немаленькие клыки, раза в полтора крупнее кошачьих. Однако он так и не пустил их в ход. Вместо того чтобы отворить жрице кровь, Мыш рванулся следом за Волкодавом и закричал. Это был жутковатый крик, полный бессильной ярости и отчаяния. Он звучал на удивление громко и долго, даже не верилось, что его испускало существо с голубя величиной. Кан-Кендарат видела, как одеревенела спина размеренно уходившего венна. Волкодав нёс свой мешок и вещи Гартешкела, в том числе драгоценный жбан с водой из Дымной Долины. Он не оглянулся.
– Глупенький, – сказал Иригойен и потянулся погладить Мыша. – Утром ты увидишь хозяина и снова сядешь ему на плечо!
Острые зубы клацнули в полувершке от его пальцев. Иригойен со вздохом впрягся в тележку и покатил её по дороге.
Халисунец ожидал, что в домике, которым пользовались хорошо если раз в год, будет холодно и сыровато, однако ошибся. Стоило шагнуть через порог, как в лицо пахнуло теплом. Внутри оказался даже не обычный открытый очаг, а целая печь с дымоходом, искусно проведённым под широким лежаком. На лежаке пестрели горкой лоскутные одеяла и стоял плетёный поднос: лепёшки, овечий сыр и кувшин напитка, пахнущего яблоками и корицей.
– Странно, – задумчиво проговорила мать Кендарат.
– Что странно, госпожа? – удивился Иригойен, выходивший задать сена ослику.
– Эту печку топили сухим камышом. А в деревне, если обоняние меня не обманывает, топят навозом.
– Здешние люди гостеприимны, – сказал Иригойен. – Ночь покаяния не даёт им пригласить нас к себе, но они хотят, чтобы у нас ни в чём не было недостатка. Смотри, мы сможем даже подтопить печь, если ночь выдастся холодной!
Солнце уже готовилось уйти за равнину, где вилась пройденная путниками дорога. Навстречу, суля непогоду, из-за горизонта вздымались рваные облака. Закат пылал всеми огнями, от ледяного малинового на подбрюшьях верховых туч до жаркого золота по краям облаков, словно бы раскалённых и оплавленных близостью солнца. В долине пока царило затишье, но тучи мяли и комкали бешеные ветры небесных высот, отчего они представали то кораблями, то колесницами. С севера на долину медленно и неотвратимо падала буря. Чего доброго, к рассвету забросает сухую траву снегом. Пусть на полдня, но всё же…
Видимо, как раз на такой случай жители деревни и снабдили гостей сухими пучками камышовых стеблей, связанных в подобие лёгких поленьев. Одно удовольствие кидать такие в горнило и чувствовать, как печное тепло гонит прочь стылое дыхание непогоды!
– Собаки, – сказала мать Кендарат. – Я оглохла или ты тоже не слышишь собак? Что за деревня, где никто не лает из-под ворот и дети не возятся со щенками?..
Она по-прежнему держала в руках Нелетучего Мыша. Тот больше не кричал, но всякий раз, стоило ей чуть утратить бдительность, делал рывок, пытаясь вывернуться и удрать.
– Может, этих людей некогда травили злыми псами и они до сих пор их не любят, – подумав, нашёл объяснение Иригойен. – Или настолько чтут потомков того добычливого кота, что не хотят чинить им обиду?
– Ну да, – проворчала мать Кендарат. – Только наняли нести свой пирог человека по имени Волкодав!
Она облюбовала подходящую стропилину – ею в отсутствие хорошего строевого леса служила неокорённая жердь, – и, вытянувшись повыше, насколько позволял рост, устроила на ней Мыша. Тот снова ощерил зубы и заскулил, но потом, делать нечего, завернулся в крылья и притих, повиснув вниз головой.
– А ведь он не первый раз мне его поручает, – негромко, словно думая вслух, проговорила жрица. – С чего бы вдруг такое?
Иригойен ещё раз вышел наружу – на случай ненастья закатить под навес тележку, где лежал свёрнутым их походный шатёр. Когда, возвращаясь, он снова открыл дверь, крылья Мыша развернулись. Зверёк мгновенным движением бросился, как показалось халисунцу, ему прямо в лицо. Разорванная перепонка, по обыкновению, подвела. Мыш закувыркался в воздухе, но неудавшийся полёт всё же вынес его за порог. Шлёпнувшись на холодную землю, он мигом перевернулся на лапки и, помогая себе сгибами крыльев, по-жабьи проворно заскакал прочь.
От пышного заката осталась лишь зловеще-алая полоска, рдевшая в тучах. Было уже темновато, так что Иригойен поспешил схватить беглеца. Мыш завизжал, снова щёлкнули зубы. Сын пекаря, в сердцах поминая Беззвёздную Бездну, затряс в воздухе располосованным пальцем. Стянув другой рукой с головы шапку, он накрыл Мыша, отнёс его, кричащего и трепыхающегося, назад в дом, чтобы водворить обратно на жердь.
Мать Кендарат, успев зачем-то распотрошить одно из сложенных у печки поленьев, внимательно рассматривала сухие стебли. Нюхала что-то, растирала на ладони и опять нюхала.
Иригойен вынул изо рта прокушенный палец и крепко сжал его, чтобы остановить кровь.
– А может, их псы сидят вместе с хозяевами, в домах, – сказал он жрице.
Та неожиданно фыркнула:
– И тоже скорбят о былых горестях племени…
Иригойен нахмурился:
– Злые слова ты молвишь, служительница Кан Милосердной! Это их вера и их обида… Чем тебе так не угодили здешние жители?
Мать Кендарат вскинула голову. Карие глаза светились, точно угли. Иригойен ещё не видел у неё подобного взгляда.
– Ты сказал! – медленно и значительно выговорила она. – Я не бывала в Халисуне, но почему-то не думаю, чтобы у вас очень любили вечно обиженных. А я, право, не припоминаю, чтобы кто-то так носился со стародавней несправедливостью, как этот старейшина Гартешкел и всё его племя!
– О чём ты? – нахмурился Иригойен. Он не желал сознаваться себе, что сердце глухо и тревожно застучало в груди.
– А ты сам припомни, – посоветовала жрица. – Этот дед, он же как рот ни откроет – всё о том, как они скитались, несчастные, да как с голоду помирали, пока не остановились в здешней долине…
Халисунец потупился:
– У нас говорят: горе народу, чья память коротка, словно овечий хвост. Это и не народ вовсе, а стадо, живущее одним днём, без прошлого и без будущего.
– Я разве покушаюсь на их память? – подалась вперёд мать Кендарат. – Если хочешь знать, моё племя, живущее у края Вечной Степи, тоже досыта нахлебалось крови и горя во дни Последней войны, когда нашествие меорэ нарушило порядок кочевий и все, начиная с мергейтов, стали менять пастушьи посохи на боевые копья. И мы тоже помним всё, что нам пришлось вытерпеть! Но наши старики, хранящие мудрость, не велят растравлять прежние раны. Они должны отболеть и зажить, а не превращаться в язвы, отравляющие тело! С тех пор двести лет прошло, Иригойен! Мергейты, породившие Гурцата Жестокого, давным-давно стали мирными табунщиками, и нет страны, где не славились бы их кони. Саккаремская держава сильна и свободна, её племена приняли в себя халисунскую, меорийскую, мергейтскую, ещё чью-то кровь – и стали от этого лишь красивее и богаче! Потомки детей с ореховыми глазами ведут караваны, чеканят серебро и распоряжаются казной солнцеликого шада. И только в этой уединённой деревне по-прежнему мнят себя отверженными и ждут зла от людей, как два века назад!
– Я бы только порадовался, будь всё действительно так, как ты описала, – тихо, не поднимая глаз, возразил Иригойен. – Людям мешаной крови всегда приходится тяжелее…
– Да у кого она не мешаная? – искренне удивилась мать Кендарат. – Спроси любого, откуда повелось его племя, и тебе расскажут о юношах, которые пересекли море или бескрайний лес – и встретили незнакомых красавиц… Впрочем, я не о том. Ты небось по себе знаешь, каково быть полукровкой?
Сын пекаря отвёл глаза и вздохнул:
– В детстве меня каждый день спрашивали на улице, какими зельями выбеливала меня мать и не сберёг ли я чёрного пятнышка где-нибудь на спине. Бывало и так, что мальчишки постарше заворачивали мне рубаху на голову и сдёргивали штаны…
– Но у тебя хватило духу возвыситься и пережить это, – сказала Кан-Кендарат. – Ты потянулся к Лунному Небу, вместо того чтобы затаиться в тёмном углу, раздумывая о своих обидах и прикидывая, как отплатить злом за зло!
Иригойен, взявшийся было за кувшин, разжал пальцы.
– Злом за зло! – тихо повторил он. – Ты хочешь сказать, эти люди, для которых внешний мир по-прежнему полон врагов…
– Я не собираюсь на них попусту наговаривать, но ты же помнишь, как я спросила старейшину, чем живут у него в деревне? Он лишь мельком упомянул отхожие промыслы, но ничего определённого так и не ответил. Я думаю, он ни разу не соврал нам напрямую, но и всей правды не говорил. Такая беседа – своего рода искусство, и я никому не посоветовала бы поворачиваться спиной к человеку, который в нём преуспел… – Она помолчала. – Гартешкел величал меня сестрой, а вас с Волкодавом – своими друзьями, но с друзьями так себя не ведут!
При упоминании о хозяине Мыш открыл глаза и протяжно, жалобно запищал.
– Он ни разу не назвал меня по имени, – потерянно пробормотал Иригойен. – И тебя. И Волкодава…
Жрица кивнула:
– Это может ничего не значить, а может быть и очень дурным знаком. Как и то, что нас поселили отдельно и к общему столу звать пока не торопятся. Спорю на своего осла, что даже эта еда была приготовлена в особой печи, не в той, где они пекут свой знаменитый пирог. – Она пристально следила за тем, как Иригойен водружал на румяную лепёшку ломоть пахучего сыра. – И вот ещё что… Я не возьмусь утверждать, будто так уж хорошо знаю местные травы, но вот эта… – и она показала халисунцу сухой стебелёк, вытащенный из «полена», – выглядит крупней и сильней той, которую у нас бросают в жаровню, если кто страдает бессонницей или скверными снами. Как приятно пахнут связки камыша, нагревшиеся у печи, верно? Куда завела нас наша глупость, Иригойен? Может, это деревня воров? Или, помилуй Кан, отравителей и тайных убийц, готовых за плату на такие дела, о которых добрый человек не захочет даже помыслить?
Иригойен уронил лепёшку обратно на поднос. Потом вдруг рассмеялся.
– Я понял: ты испытываешь меня, – сказал он. – В любом человеке можно при желании усмотреть всё, что угодно. Начни вот так рассуждать в безлунную ночь, и сам себя напугаешь до полусмерти! Взять хоть меня: если всё сложить один к одному, выйдет, что я – ходячая беда, меня гнать надо в три шеи, пока я всех своим злосчастьем не заразил. А Волкодав? Мы же его долго считали вовсе немым, он и теперь рот открывает раз в три дня, когда сам захочет. Откуда он на той тропе взялся – доселе не знаем. Какого племени – не ведаем, только то, что по-халисунски и по-саккаремски он говорит так, словно разом здесь и там родился. А выглядит страшней урлаков, которые меня едва не прибили…
Мать Кендарат слушала его, ласково улыбаясь.
– И я ничего не знаю про эту траву, кроме того, что пахнет она в самом деле приятно, – сказал Иригойен. – Госпожа, мы оба следуем за Луной, только я чту Её как Владычицу Неба, а ты видишь в Ней зримый облик Кан Милосердной. Сейчас новолуние, отчего нам с тобой и досаждают такие скверные мысли. Прошу тебя, давай вместе помолимся, чтобы рассеялся этот морок и утром на пиру мы встретили Волкодава. И чтобы Мыш нас до тех пор насмерть не закусал…
– Молитва не помешает, – кивнула жрица. – Но Та, Которой мы служим, ждёт от нас дел. Никто не обрадуется больше меня, если окажется, что я поглупела от старости и совсем разучилась видеть людей. Тогда мы скажем старейшине, что держали пост из уважения к их обычаю… Поскольку я всё равно не притронусь к этим лепёшкам и Серому их не дам. – Она так покосилась на манящий лежак, на пёстрые одеяла, что Иригойен понял: ночевать под этим кровом, где витает сладкий сенной дух, она тоже не будет. – Но радоваться мы станем утром, а пока… Волкодав у них там один, а мы здесь, и это нехорошо. Вот что я сделаю: схожу-ка в деревню да посмотрю, что к чему…
