Текст книги "Смертельный вкус Парижа"

Автор книги: Мария Шенбрунн-Амор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Правое. По дороге сюда она споткнулась и упала.

– Доктор, вы сами были знакомы с месье Люпоном?

– Нет, если не считать моих попыток спасти его.

– Хм. Ваша жена была с сумочкой, вы не помните?

– Да, у нее была с собой маленькая сумочка.

– Простите, я вынужден спросить: у вас или у вашей жены имеется огнестрельное оружие?

Я сказал, что нет. Так было проще. Чем меньше возможностей убить, тем меньше совершенно необоснованных подозрений. К тому же наш браунинг, как назло, стрелял пулями калибра 7,65 миллиметра. Краем уха я слышал о новом способе сверять следы на пуле с нарезками в дуле, но о пистолете никому, кроме Елены, известно не было, и разумнее было не рисковать.

– Моя жена не имеет никакого отношения к гибели месье Люпона. Месье Люпон с кем-то дрался. Согласитесь, очень маловероятно, чтобы он бил женщину кулаком. Наверняка на берегу Сены на него напали клошары.

Валюбер еще раз осмотрел расцарапанный кулак и оторванный лацкан.

– Я работаю в полиции почти тридцать лет и встречал очень мало клошаров с пистолетами. К тому же его не ограбили. Завтра в полдень я приеду к вам домой, расспрошу мадам Ворони́н, взгляну на ее сумочку.

Я поморщился: дотошный служака наверняка и коленку Елены захочет тщательно проинспектировать. Он записал наш адрес, кинул последний взгляд на покойника:

– Ничего не трогайте. Я пришлю машину из префектуры, тело заберут в наш морг для судебной экспертизы.

Мы молча покинули операционную.

За стеклом регистратуры спиной к нам стоял месье Бартель, прижимая к уху телефонную трубку и излагая кому-то события вечера. Инспектор кашлянул над его плечом, Бартель оглянулся:

– Извини, я перезвоню. – Не смутившись, он повесил трубку на рычаг. – Инспектор, смерть такого человека, как Ив-Рене Люпон, невозможно сохранить в секрете.

Валюбер строго сказал:

– Тем не менее не посвящайте широкую публику в детали происшедшего. Убийца не должен знать, что именно известно полиции.

Антуан хмыкнул:

– Инспектор, все, что знает Клэр, знает весь Париж.

Мадам Паризо возмущенно встрепенулась:

– Интересно! А сам до этого звонил Марселю Додиньи! Худшему врагу Ива-Рене!

Инспектор поморщился, но пошел дальше, видимо, поняв тщетность попыток соблюдать секретность, имея дело со сплетницей и светским хроникером. Я был уверен, что читатели «Пари-Суар» уже завтра будут осведомлены о всех пикантных деталях преступления. К сожалению, не приходилось сомневаться, что там будет фигурировать и «прекрасная персиянка». Друзья Люпона и вдова глядели на инспектора так, как будто осмотр трупа мог принести с собой нечто утешительное. Я снова оперся спиной о регистрационную стойку – немного поодаль, но в радиусе слышимости. Валюбер прошерстил свои записи, подытожил:

– Итак, дамы и господа, вы сидели за ужином. Где-то без четверти одиннадцать мадам Ворони́н встала и вышла, захватив с собой сумочку. Через пару минут вниз спустился месье Люпон. В фойе между ними состоялся короткий разговор, после чего мадам Ворони́н выбежала из ресторана. Месье Люпон последовал за ней.

Мадам Люпон резким напряженным голосом спросила:

– Я не понимаю, он что, вышел за этой русской?

Я скрипнул зубами, но промолчал. Ей откровения следствия были наверняка еще менее приятны, чем мне.

Антуан взял ее за руку, нежно увещевая:

– Одри, успокойся. Полиция разберется.

Мадам Люпон вырвала руку, упрямо повторила:

– Выходит, Ива-Рене убили, потому что он побежал за ней!

У меня запульсировала кровь в висках, но я опять заставил себя не вмешиваться. Эта женщина только что потеряла мужа, причем он скончался на моем операционном столе. Зато Бартель что-то шепнул ей, она прижала пальцы к вискам и уставилась на меня слепым взглядом:

– Боже, зачем его привезли сюда!

Полицейский продолжал:

– Судя по показаниям медсестры Тома, мадам Ворони́н появилась в Отеле-Дьё через двадцать минут после того, как покинула ресторан.

– Двадцать минут? Здесь пять минут хода! – воскликнула Одри.

– Ну не пять, конечно. – Валюбер почесал висок карандашом. – К сожалению, мадам, секундомера ни у кого не было. Мы завтра промерим, как быстро можно добраться сюда от ресторана.

Я перебил его:

– Простите, моя жена под подозрением?

Инспектор не смутился:

– Следствие обязано рассмотреть все возможные версии, доктор. Еще пара вопросов, мадам и месье, и я отпущу вас. У месье Люпона до крови стерта кожа на костяшках правой руки. Кто-нибудь обратил внимание, была ли его рука цела во время ужина?

Одри судорожно сглотнула, месье Бартель протянул ей носовой платок, но она его словно не заметила. Она вытащила из сумочки зеленую пачку, чуть дрожащими руками выудила оттуда сигарету и закурила.

Опять первой отозвалась Клэр:

– За ужином было все в порядке. Я сидела за столом справа от Ива-Рене и непременно обратила бы внимание.

– Мой муж ухаживал за руками и берег их, – подтвердила Одри.

– Ваш муж был правшой?

– Да.

Антуан приобнял ее за плечи – он уверенно вошел в роль главного утешителя.

– Ага, – Валюбер поднял карандаш, – а на набережной, мадам Паризо, вы заметили, в каком состоянии была его правая рука?

Я надеялся, что вездесущая и всезнающая Клэр подтвердит, что покойник повредил руку до того, как попал ко мне, но, как назло, именно на его кисть она не посмотрела. С дотошного инспектора сталось бы заподозрить, что я выдумал эту драку и сам повредил руку покойнику, лишь бы отвести подозрения от Елены.

Валюбер пожевал губами:

– А его пиджак… в каком состоянии был его пиджак, мадам Паризо? Вы ведь перевязывали его, вы должны были заметить.

Клэр обрадовалась:

– Конечно, я заметила! В ужасном, просто в ужасном! Весь в крови, прострелен, скособочен!

Бартель невежливо поперхнулся. Валюбер уточнил:

– Был ли он разорван?

– Да-да, – наслаждаясь всеобщим вниманием, Клэр охотно пустилась в воспоминания, – правый лацкан был оторван, папьон на шее был развязан и болтался, вся рубашка вымокла в крови. Это прямо бросилось мне в глаза, ведь наш Ив-Рене всегда отличался безупречной элегантностью…

Мадам Люпон издала глухой стон. Бартель снова приобнял ее. Клэр прижала пухлые руки к груди и повернулась к Одри:

– Прости, дорогая, но мои показания необходимы для следствия.

Валюбер заглянул в свой блокнот и на сей раз атаковал Бартеля:

– Месье Бартель, а вы где были сегодня в одиннадцать часов вечера?

Тот закусил губу вместе с усиком, вместо него ответила вдова:

– Антуан был у меня в гостях.

Журналист поспешил поддакнуть:

– Мадам Люпон неважно себя чувствовала, она не смогла пойти на ужин, я составил ей компанию.

– Понятно. А кто такой Марсель Додиньи?

Месье Ришар кисло объяснил:

– Марсель Додиньи увлекается историей старинной мебели, он несколько раз устно и письменно оспаривал профессиональную экспертизу месье Люпона. Додиньи с нами не было, разумеется.

Бартель уже оправился, опять сунул руки в карманы и вздернул голову:

– Я сам подумал о нем, именно поэтому первым делом позвонил ему, еще от Одри. – Он многозначительно прищурился: – Его не было дома. Сейчас, правда, ответил. Уверяет, что провел вечер в театре.

– Во сколько вы звонили ему в первый раз?

– Сразу после того, как Клэр сообщила нам о случившемся. Где-то в половине двенадцатого.

Валюбер занес в свой кондуит нового подозреваемого. Я вспомнил два выпавших из смокинга ключа. Второй мог быть реквизирован у уволенного сотрудника. Я вмешался:

– А помимо месье Додиньи? Может, месье Люпон кого-нибудь уволил?

Вдова безучастно ответила:

– Мой муж никого не увольнял. У него много лет одна секретарша – мадам Сильвиан. Ив-Рене не собирался ее увольнять. – И так же бесстрастно добавила: – Есть еще Марго Креспен, она была любовницей моего мужа.

Все, кроме самой вдовы, почувствовали себя неловко. Бартель тихо сказал ей что-то, Одри обернулась к мадам Паризо:

– Ты звонила ей?

Клэр смешалась:

– Я… Одри, дорогая… Право, не помню…

Бартель опять простер крыла обеих рук, видимо, намереваясь в очередной раз заключить вдову в свои спасительные объятия, но та оттолкнула его.

– Ты звонила этой дряни? За моей спиной? Не могла удержаться, чтобы не сообщить ей первой?!

Клэр виновато отступила:

– Одри, умоляю тебя!

Мадам Люпон прикрыла глаза рукой и оперлась о стол. Клэр испуганно лепетала:

– Извини, Одри, прошу тебя, пойми и меня…

Месье Паризо отвел свою неуемную супругу в сторону. Она потерянно оправдывалась:

– Ведь речь же шла о жизни и смерти!

Антуан тем временем хлопотал над вдовой:

– Одри, успокойся. Не стоит эта мерзавка твоих переживаний.

Он заботливо приобнял обмякшую женщину за плечи и повел к дверям.

Инспектор записал адреса остальных присутствующих, заявил, что в ближайшие дни встретится с каждым для дачи показаний, и отбыл. Все с облегчением покинули госпиталь.

Мартина заняла свое место в регистратуре. Я вернулся в операционную и, стараясь не отвлекаться на покойника, нашарил под столом выпавшие брелоки. Они оказались совершенно одинаковыми: на каждом было выгравировано кресло с подлокотниками и висело по одному ключу. Пришедшее от антиквара письменное приглашение на ужин в «Ля Тур д’Аржан» – «Серебряную башню» – венчал точно такой же рисунок с названием ателье Люпона «Галери ле Фотей» («Галерея Кресло»).

Если бы выпал только один ключ, я бы не стал долго думать и сразу бы рассказал о нем полиции. Но два идентичных ключа с брелоками настораживали. Человек не носит с собой в кармане два ключа от одной двери без причины. Один ключ не значил ничего, два – требовали объяснения. Я собирался отыскать это объяснение до того, как находка попадет к инспектору.

Вдова утверждала, что Люпон никого из галереи не увольнял. У кого же, помимо уволенного служащего, он мог забрать второй ключ? Например, у любовницы. Забирают ключ при разрыве отношений. В таком случае существовала женщина, которую любвеобильный бонвиван бросил совсем недавно. Судя по репликам его друзей, ею могла быть Марго Креспен.

А может, он собирался отдать второй ключ кому-то из сотрапезников? Кому? Никто из присутствовавших в ресторане мужчин, похоже, не знал Люпона настолько близко, чтобы одалживать его ателье для собственных тайных рандеву. Может, ключ предназначался для дамы? Однако ни Клэр, ни мадам Ришар не выглядели женщинами, способными заинтересовать импозантного Люпона. Третья сотрапезница, подружка красавца-фотографа, была молоденькой и хорошенькой, но не сводила глаз с собственного кавалера и к гибели Люпона проявила полное равнодушие. Неужели антиквар принес этот ключ для Елены? От одного этого предположения затошнило, но отвергнуть его я не мог: «прекрасная персиянка» Люпону явно понравилась, он пригласил ее на ужин в узкой компании, и она приглашение приняла. Это могло показаться ловеласу многообещающим.

Я был абсолютно уверен, что ноги моей жены не было у этого волокиты. Я полностью доверял ей. Но инспектор заподозрил Елену, а французскому правосудию я доверял гораздо меньше. В гарсоньерку Люпона следовало наведаться.

В большой адресной книге Парижа я легко нашел «Галери ле Фотей». Ателье находилось в квартале парижских галерей и антикварных магазинов на рю Фобур-Сент-Оноре.

– Сестра Тома, сделайте одолжение, попросите доктора Шаброля перенять мое дежурство. Я хочу вернуться домой, жена даже не подозревает, чем закончился этот злосчастный ужин. Не хочу, чтобы газетчики тревожили ее.

На сей раз я сам позвонил Дерюжину. Мартина оказалась чрезмерно внимательной и словоохотливой. Теперь, когда велось полицейское расследование, я доверял только другу.

С Дмитрием мы десять лет назад вместе гнили в галицийских окопах. Потом наши пути разошлись – я был ранен, а после поправки отправился руководить крошечным российским госпиталем в прикаспийскую провинцию Персии. Летом 1918 года госпиталь прекратил свое существование из-за отсутствия медикаментов и персонала, и я принял предложение англичан сопровождать колонну беженцев из Баку в Тегеран. Столица Персии в 1919 году не была избалована докторами, получившими медицинское образование в Гейдельбергском университете, так что вскоре я стал личным врачом последнего каджарского шаха. Осенью 1920 года шаха свергли, но я занял ту же должность при новом правителе – Реза-шахе Пехлеви. Служба придворным лекарем являлась нехлопотной синекурой, и большую часть своего времени я посвящал детскому дому и русской богадельне Тегерана. Три месяца назад я прибыл на год в Париж в надежде почерпнуть новейшие умения и знания и сразу отыскал своего прежнего сослуживца через Русский общевоинский союз. Наша дружба возобновилась. Эмиграция не хуже сидения в окопах уравнивала бывшего полковника и потомка бояр и простого лекаря.

– Извини, что бужу так поздно, нужна твоя помощь.

Он прокашлялся и выругался. Это означало готовность явиться немедленно хоть на край света.

– Можешь сейчас приехать за мной?

Автомобиль шуршал по спящей рю Риволи между домами в нахлобученных серых папахах высоких мансард, вдоль роскошных фасадов с перевитыми кованым железом балкончиками, мимо запертых витрин и темных окон. По ночам весь благопристойный Париж превращался в кладбище, шабаши продолжали бушевать лишь на Монмартре, Монпарнасе да кое-где на Больших бульварах.

– Елену довез благополучно?

– До двери проводил.

– У меня только что на столе скончался раненый, подстреленный в самом центре города. Он без десяти одиннадцать вышел из ресторана «Ля Тур д’Аржан», а спустя двадцать минут его нашли истекающим кровью под мостом Турнель. Такое тут часто случается?

Дмитрий курил, выставив локоть в окно.

– Бывает, но в основном там, где «курочки» и их клиенты: «Пигаль» на Монмартре, рю Сен-Дени, Монпарнас. В барах на Левом берегу бывают матросы, там всякое может случиться. Еще на рю де-Лапп, там клубы для мужчин с нетрадиционными предпочтениями.

– Убитый был арт-дилером с вполне традиционными предпочтениями. Калибр пули средний – семь целых шестьдесят пять сотых миллиметра, причем, судя по повреждениям на теле, он успел подраться с нападавшим. И его не прикончили, бросили раненным. Опытный убийца позаботился бы о том, чтобы завершить дело.

– Может, кто-то помешал. Набережная Турнель – довольно тихое место. Под мостом иногда ночуют клошары, и среди них могут оказаться помешанные или пьяные, но у этих редко бывает огнестрельное оружие.

– Его даже не ограбили. Золотые часы остались на руке и портмоне с деньгами в кармане.

– Ну, тогда это не грабитель и не проститутка. Похоже на сведение личных счетов.

– Чтобы сводить личные счеты, надо знать, что он окажется один на улице. А он вышел из ресторана совершенно случайно.

– Да тебе-то что?

Глядя в окно, я объяснил:

– В ресторане с ним были три пары друзей и Елена. Он пристал к ней, она выпорхнула на улицу и убежала. Он, оказывается, выскочил вслед за ней. Она прибежала прямо ко мне, в Отель-Дьё, а его на улице кто-то ранил.

Дмитрий ничего не сказал, только щелчком выкинул окурок.

Мы свернули на Фобур-Сент-Оноре. Я спросил:

– А что это за новый способ определять по пуле, из какого она пистолета? Ты о нем слышал?

Никто не разбирался в огнестрельном оружии так, как Дерюжин. Ротмистр эскадрона в Галиции, после Брестского мира он разделил судьбу тысяч офицеров: не смирившись с большевиками, два года сражался в рядах Добровольческой армии, вместе с остатками врангелевских войск покинул Севастополь и еще год, уже в чине полковника, служил в военном лагере в Галлиполи. Летом двадцать первого уехал на работу в Польшу, а год спустя перебрался в Париж.

Париж в двадцать втором старался забыть о Великой войне, о погибших миллионах, о нужде, страхе и голоде. Город лихорадочно наверстывал упущенные годы. Сюда стекались новые люди: провинциалы, американцы, привлеченные дешевым франком, и молодые одинокие женщины, которых война заставила выйти на работу, в обмен подарив им независимость. Одних беглецов из большевистской России в столице Франции оказалось около восьмидесяти тысяч. В Париже бушевали огни рекламы, звуки джаза и бешеные амбиции. Переполненные рестораны и дансинги, синема и модные дефиле, деньги, бутики, ар-деко и культурный авангард манили, влекли, сводили с ума. Правда, Дмитрий Дерюжин, как и подавляющее большинство беглецов из России, в этой вакханалии не участвовал. Бывший офицер, дворянин, гуляка, вояка, картежник, патриот и защитник Отечества превратился в бесправного эмигранта и бедствующего таксиста.

Но знатоком и ценителем оружия полковник остался. Он понял, почему я спрашиваю. Уставившись на освещенную фарами мостовую, Дерюжин процедил:

– Одно точно: если пистолет не найдут, то ничего определить не смогут.

– То есть ты бы не полагался на эту проверку? Что ты про нее знаешь?

– Баллистическая экспертиза сравнивает бороздки на пуле с нарезами на канале ствола оружия. Утверждают, что и на шляпке гильзы после выстрела тоже образуются характерные следы. Я этой американской экспертизе не доверяю. Знаешь, сколько надо сделать сравнений, чтобы с уверенностью установить такую зависимость? А эта проверка еще совсем новая. О ней много говорят, а большого опыта в ней ни у кого нет. Самозваные эксперты запросто находят «аномальные зазубрины», осуждают каких-то бедолаг, а потом оказывается, что убийца – кто-то другой и стрелял он из другого пистолета. Я бы не хотел, чтобы меня или кого-то из моих близких осудили на одном основании этой баллистической экспертизы.

У меня волосы встали дыбом.

«Ситроен» миновал пустынную и темную Пляс-де-ля-Конкорд, резко свернул направо на авеню Матиньон. Мы молчали, но с Дерюжиным молчание никогда не становилось неловким. Стоило нам после многих лет встретиться, и наша дружба заполнила провал разлуки, как заполняет весеннее наводнение высохшее русло вади. С моей стороны этому способствовало искреннее уважение к бывшему командиру, а с его, полагаю, легкость характера, неискоренимая доброта и воспоминания об общих испытаниях.

Подавляющее большинство бывших русских офицеров, и полковник Дерюжин в их числе, не имели ни профессии, ни каких-либо востребованных навыков. Солдаты и казаки работали на сталелитейных или автомобильных заводах «Ситроен» и «Рено». Офицеры искали занятия, обеспечивающие свободу от каторги конвейера: оканчивали курсы водителей таксомоторов, давали уроки русского, французского, фехтования, верховой езды или танцев, устраивались подсобными рабочими. Некоторые бывшие адъютанты его величества почувствовали в себе призвание и приняли сан священнослужителя. Красивые кавалергарды пытали счастье в кинематографе, на подмостках, становились даже наемными танцорами в дансингах. А те немногие, кто обнаруживал в себе деловую жилку и трудолюбие, открывали свечные заводики, лавки или русские кабачки в Латинском квартале.

Мне не пришлось разделять трудности и отчаяние моих соотечественников, я и во Франции оставался врачом. У меня была Елена, востребованная и любимая профессия и планы на будущее.

Дерюжин никогда не жаловался, наоборот, уверял, что ему повезло – своя машина дарит независимость. Но я представлял себе тоску и безысходность его непрестанных кружений по городу. По десять-двенадцать часов в сутки полковник развозил «курочек» и их клиентов, подбирал загулявших в ресторанах и дансингах пьяных, ожидал пассажиров у вокзалов. Свободное время заполняли эмигрантские общества, преподавание на организованных офицерами курсах шоферов и редкие кутежи с боевыми товарищами. Все это не могло вытравить ощущение бесцельности и поражения. Уже давно исчезла не только надежда на перемены в России и на возвращение, но даже на благополучие на чужбине. Родину заменили Русский общевоинский союз бывших офицеров Врангеля и службы в соборе Александра Невского.

Как ни странно, русские женщины оказались лучше приспособлены к эмиграции. Они, как и моя Елена, умели шить, обладали вкусом, понимали толк в одежде и с шиком демонстрировали собственные произведения на себе и знакомых. Один за другим в Париже возникли русские модные дома, и немало графов и князей теперь помогали своим женам, сестрам и невесткам в сбыте вышитых салфеток, блузок, шарфов, клееных абажуров, портьер, нарядов, вязаных шалей, слепленных кукол, расписанных шелков, кожаных сумочек и прочей «багатели». Елена ринулась в этот мир дизайна и стиля. Кумир парижанок Коко Шанель одобрила ее шляпки, и «русскую персиянку» принялись наперебой приглашать на светские рауты и домашние вечера. Впрочем, любую русскую даму, говорившую по-французски и умевшую вести себя за столом, парижане моментально принимали за родственниц Романовых. Художники и поэты женились на русских музах, балеринах и натурщицах. В моде было все а-ля рюс, в том числе и моя жена.

Автомобиль остановился на Фобур-Сент-Оноре.

– Дмитрий, как офицер и джентльмен, скажи, в каких случаях мужчина таскает с собой в смокинге два ключа от своего холостяцкого гнездышка?

– Либо забрал у одной, либо собирается всучить другой.

– Сейчас проверю. Подожди меня за углом.

Не задавая вопросов, он заглушил мотор, откинулся на спинку сиденья, сдвинул кепку на глаза и тут же задремал.

Над массивной стальной дверью в стиле ар-деко виднелся все тот же символ галереи в виде кресла. Я обернул руку носовым платком, беззвучно повернул ключ в замке и скользнул внутрь. Через платок же щелкнул выключателем.

Помещение оказалось чем-то средним между галереей и конторой и представляло собой типичное парижское ателье. Огромное окно-витрину завешивали непроницаемые портьеры, стены покрывали обои под зеленый мрамор и дубовые панели, камин в виде гигантской головы льва распахнул пасть с брикетами из прессованного угля. В спертом воздухе витали вязкие запахи старых книг, переполненной пепельницы, угольной пыли и едкой смеси мужского одеколона и женского парфюма. У стены стояла кожаная кушетка, полки прогибались под рядами книг и альбомов. На столе громоздились рукописи, папки, деловые письма и фотографии старинной мебели, возвышалась башня из экземпляров нового альбома Люпона.

На маленьком ломберном столике остались два бокала. Ободок одного из них сохранил алые полукруги губной помады. Все женщины Парижа сегодня пользуются красной помадой, даже моя жена. Пепельница изрыгала Монблан окурков. По большей части это были люпоновские «Голуаз», но пять окурков принадлежали дамским сигаретам «Лаки Страйк». «Лаки Страйк» меня ударили – примеряя на себя образ современной женщины, Елена пыталась курить, и я не раз видел ее именно с этими американскими сигаретами.

Боковая дверь вела в уборную, сверкавшую мрамором, фаянсом и хрусталем. У раковины поблескивала гранями бутыль «Аква ди Парма Колониа». Дужка унитаза была опущена, на полотенце виднелись легкие черные следы. Вряд ли щеголь Люпон чистил туалетным полотенцем ботинки. Возможно, собеседница Люпона вытирала слезы – все парижанки подводили глаза черным карандашом. В том числе моя жена.

Но что с того? Каждая молодая авангардная модница, так называемая «бабочка»[2]2
  Flapper (англ.), flappers (мн. ч.) – английское прозвище эмансипированных молодых женщин в 20-е годы, по звуку напоминающее взмах крыльев бабочки.


[Закрыть], курит, причем с тех пор, как реклама «Лаки Страйк» предложила женщинам тянуться за сигаретой вместо сладости, «бабочки» предпочитают именно эту дамскую марку. И все они ходят с глазами енота и пунцовыми, словно истерзанными поцелуями губами.

Еще неизвестно, что курит и как красится Марго Креспен.

Однако очень скоро здесь побывает дотошный инспектор Валюбер, и вряд ли у него окажется та же безграничная убежденность в верности моей жены. Внизу меня ждал Дерюжин, надо было быстро решать, что делать с бокалами и окурками. Тронь я что-либо – уничтожу отпечатки пальцев, указывающие на другую. Оставлю все как есть – останутся улики против Елены, ибо существует ничтожная вероятность того, что они там есть. От одной этой мысли мои внутренности прожгли огненные щипцы. Полностью исключить, что из этого бокала пила моя жена, я не мог. Я должен был сделать выбор, основываясь на мере своего к ней доверия. Доверие – вещь, необходимая в семейной жизни, но сейчас слепая уверенность мужа могла погубить Елену. Я принял то единственное решение, с которым мог жить.

Оглядев напоследок комнату, заметил в углу скомканную записку. Летящим, неровным, словно птичьим почерком в ней по-французски было начертано: Père Lachaise, une faux parfait n’existe pas! Tout contact laisse une trace («Пер-Лашез, совершенная подделка невозможна! Каждое преступление оставляет след»). Записка звучала оскорбительно и, судя по тому, с какой силой была смята и как далеко закинута, произвела именно такой эффект.

Я повернул выключатель и покинул ателье.

Дерюжин завел мотор, небрежно спросил:

– Хочешь на Монпарнас? Послушаем Марусю?

– Не сегодня, спасибо. Сделай одолжение, остановись у моста Турнель.

Дмитрий вел себя как истинный друг и офицер – ни единого вопроса, никакой нужды просить хранить молчание. Не знаю, как так получилось, но пока Елена знакомилась с модельерами, посещала выступления Тэффи и Цветаевой, концерты Стравинского и Шаляпина, я чувствовал себя гораздо лучше с бывшими однополчанами, с теми, с кем кормил вшей в окопах.

Таксомотор затормозил напротив ресторана «Ля Тур д’Аржан». Дерюжин привычно откинулся:

– Не торопись, я посплю.

Улица была темной, небо – облачным. Набережная Турнель, как и прочие пристойные кварталы Парижа, в предрассветный час была безлюдной и унылой. Я подошел к парапету, освещаемому дуговым фонарем. Тишину нарушали только тихие всхлипы речной воды. Почти на ощупь я спустился по боковой лестнице к Сене. Пахло гнилью и канализацией. Не было даже клошаров. Собственно, я не знал, что надеялся найти здесь. Что угодно, что однозначно доказало бы невиновность Елены. Но ничего такого не обнаружил. Полиция, конечно, уже побывала на месте убийства до меня.

Я сел на нижнюю ступеньку. Итак, факты: Люпон получил записку, в которой его обвиняли в подделке. То есть у него имелся по крайней мере один недоброжелатель. Незадолго до своей гибели Люпон имел длинный разговор с женщиной, пользующейся ярко-красной помадой и курящей сигареты «Лаки Страйк». С собой он носил два ключа от собственного ателье. Моя жена выбежала из ресторана, Люпон выскочил за ней, спустился к Сене и тут был застрелен почти в упор из пистолета того же калибра, что и наш.

Что можно заключить из всего этого? Встреча в ателье, конечно, была разрывом. У дамы забрали ключ. Если бы сама гостья хотела расстаться с мужчиной, она бы к нему не явилась. И уж во всяком случае, не выкурила бы при этом гору сигарет и не плакала бы в туалетной комнате. А женатый человек вынужден расставаться с любовницей в щадящем режиме: с вином, уговорами и только в конце – с просьбой вернуть ключ. Это, разумеется, не Елена. Трудно представить, что после подобного рандеву он приглашает эту женщину на ужин в узком кругу, да еще и бежит за ней на улицу. Нет, похоже, Люпон забрал ключ у Марго Креспен, которой Клэр Паризо торопилась сообщить о его гибели. Не исключено, что Ив-Рене бросил ее, увлекшись «русской персиянкой». Эта мысль была муторной, хоть я и не сомневался, что Елена парижского сердцееда никак не поощряла. И вряд ли Люпон намеревался всучить ключ почти незнакомой Елене. Скорее, он явился на ужин прямиком из ателье. Напрашивалась мысль, что брошенная мадемуазель Креспен в отместку подстерегла Люпона и застрелила. Но, если верить Клэр, она в это время находилась в Рамбуйе.

А если не она, то кто? Первый вариант: Люпон силой поволок под мост мою жену, ей пришлось защищаться, в сумочке у нее оказался наш браунинг, и она выстрелила в обидчика. Я представил сопротивляющуюся Елену, и меня словно током ударило, я даже дышать некоторое время не мог. Второй вариант, гораздо менее болезненный: в Люпона стрелял автор скомканной записки.

Утром следует поговорить со швейцаром и метрдотелем. Они были свидетелями ссоры между Еленой и Люпоном в фойе ресторана. Эта ссора одновременно обеляла честь Елены и ставила ее в число подозреваемых в убийстве.

Забрезжил рассвет. Я вернулся к ресторану, подергал запертую дверь. У следующего перекрестка на рю Кардинал Лемуан светилась ацетиленовая лампа над входом в ночное бистро. Я поспешил туда, надеясь обнаружить кого-нибудь, кто мог бы оказаться свидетелем вчерашнего происшествия. Но помещение пустовало. Видимо, просто забыли выключить свет. Спускаясь обратно к набережной, неподалеку от входа в «Ля Тур д’Аржан» я заметил валяющуюся на тротуаре большую костяную пуговицу, пришитую к клочку шерстяной клетчатой ткани. Сунул находку в карман.

Легким стуком в стекло я разбудил Дерюжина. Он тут же стряхнул сон, сдвинул кепку на макушку, завел мотор и поехал. Война научила его моментальному переходу от сна к яви, а судьба таксиста не позволяла навыку исчезнуть.

– Как твое плечо?

– Болит, куда оно денется.

В его дельтовидной мышце уже дюжину лет лежал осколок от снаряда.

– Приезжай ко мне в госпиталь, сделаю еще один укол. Только сам знаешь, злоупотреблять ими не стоит.

Мое собственное ранение, полученное в Брусиловском прорыве, полностью зажило. Даже в этом мне повезло больше, чем многим. Все свои жизненные удачи я старался искупить посильной помощью Дерюжину и другим ветеранам. Впрочем, похоже, жертвоприношения не помогли. Везение все же покинуло меня.

28 мая, суббота

Я вернулся домой на рассвете. Елена спала. Маленький Browning FN Model 1910, стрелявший пулями калибра 7,65 миллиметра, безмятежно покоился под постельным бельем на верхней полке в чулане. Я понюхал дуло, но запаха гари не ощутил. Вряд ли Елена умеет чистить оружие, я даже не знал, умеет ли она стрелять. Впрочем, дочь майора Персидской казачьей бригады вполне могла иметь навык обращения с огнестрельным оружием. Я опустил пистолет в карман – от него следовало избавиться при первой возможности. Как бы я ни доверял жене, баллистической экспертизе после разговора с Дерюжиным я не доверял ни на грош.

В предрассветной полутьме спальни я скинул одежду, нырнул под одеяло, притянул к себе покорное от сна тело Елены. Она едва слышно вздохнула, пошевелилась, устраиваясь в моих объятиях поудобнее, и тихо засопела, не просыпаясь до конца. Мягкие волосы щекотали мне шею. Что-то в Париже изменилось между нами, и, даже прижавшись к ее спине, вжав ее в себя, обнимая обеими руками, я не мог избавиться от нахлынувшей разъедающей кислоты одиночества.

Сладкий дурман «Арпежа» пропитал нашу постель и золотое руно Елениных волос. Всю весну этот модный запах то и дело нападал на меня на бульварах или в подземке. То ли Елена пропахла Парижем, то ли Париж пропах Еленой, но одно было очевидно – город завладел ею. Он превратил мою нежную, заботливую и преданную возлюбленную в опасную, амбициозную и неуправляемую «бабочку». Для нее всегда были важны ее шляпки, но в Тегеране они были после семьи, после меня, после дома, после нашего быта. Семь лет ее мир состоял из меня, ее матери Веры Ильиничны и небольшой лавочки на улице Надери, в которой британские дамы приобретали изящные головные уборы Елены. Был узкий круг друзей, сложившийся в основном из бывших офицеров Персидской казачьей бригады. Елена дружила с их женами и дочерьми. Был побеленный дом с плоской крышей посреди плодового сада с фонтаном. По вечерам меня встречали там с радостью и вкусным ужином. Семь лет тегеранская жизнь дарила нам тихое спокойное счастье. Но Париж предложил молодой, красивой и талантливой женщине намного больше. Елена очутилась в эпицентре моды, красоты и искусства. Мало того, она сама заняла здесь определенное место после того, как Коко Шанель заказала у нее небольшую коллекцию головных уборов для своего ателье на рю Камбон. Благодаря покровительству знаменитой кутюрье, своему модному русскому происхождению, слухам, что ее муж – личный врач персидского шаха, а главное – из-за своей редкой северной красоты Елена обратила на себя внимание парижского мира моды и богемного авангарда. «Русскую персиянку» фотографировали, рисовали, приглашали на свои творческие вечера Терапиано и прочие молодые поэты, увлекавшиеся восточной мистикой. Какой-то начинающий стихоплет даже посвятил ей свои вирши. Стишата оказались слабенькими, но я воздержался от критики – Елене после Тегерана все это было внове и радовало ее, как сочельник ребенка. Вокруг нее оказалось много талантливых, самостоятельных женщин, ей захотелось быть столь же успешной. Фокус ее жизни сместился, я отошел на второй план.