Текст книги "Искусство частной жизни. Век Людовика XIV"

Автор книги: Мария Неклюдова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

«Мы умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать» (2 Царств, 14:14), – молвит женщина, чью мудрость хвалит Писание во второй Книге Царств. И правда, мы все похожи на утекающую воду. Какими бы гордыми отличиями ни льстили себе люди, их исток един, и этот исток мал. Их годы набегают, как волны, и беспрестанно утекают; и вот, произведя чуть больше шума или забежав чуть дальше, все мешаются в бездне, где не отличить ни принцев, ни королей, ни других гордых наименований, которые выделяют людей, – так прославленные реки утрачивают имя и славу, впадая в океан вместе с неизвестными речушками.

Но согласимся, господа, если что-то способно поднять людей над их природной слабостью, если, несмотря на общий для всех исток, можно провести прочное и основательное различие меж теми, кого Господь создал из одного праха, то в мире было не найти никого более выдающегося, нежели та, о которой я веду речь. Все, что способно возвысить принцессу – не только рождение и фортуна, но и величие духа, – было собрано в Мадам, а затем уничтожено. С какой стороны ни прослеживать ее славное происхождение, везде я нахожу одних королей, и мой взор ослеплен блеском высочайших корон. Я вижу королевский дом Франции, вне всяких сравнений, величайший во всем мире, которому без зависти уступают первенство могущественнейшие дома, стремясь извлечь свою славу из этого источника. Я вижу королей Шотландии, королей Англии, которые на протяжении веков правили одним из воинственнейших народов мира, и основанием их власти была более отвага, нежели почтение к скипетру. Но у этой принцессы, рожденной для трона, ум и сердце были выше ее происхождения. Несчастья ее дома не смогли сломить ее в ранней юности, и с тех пор мы зрели в ней величие, ничем фортуне не обязанное. Скажем с радостью, что небо каким-то чудом вырвало ее из рук врагов короля, ее отца, чтобы подарить Франции:[355]355
  Генриетта увидела свет в Англии 16 июня 1644 г., в разгар войны между Карлом I и Парламентом. Через несколько дней ее мать бежала во Францию, оставив новорожденную на попечение доверенной дамы. Только в июне 1646 г. сторонникам короля удалось переправить ребенка в Париж.


[Закрыть] дар драгоценный, неоценимый, когда бы обладание им было более долгим! Но почему память об этом прерывает мою речь? Увы! Стоит нам остановить взор на славе принцессы, как тут же все омрачается тенью смерти. О смерть, уйди из наших мыслей, дай нам ненадолго обмануть горе воспоминаниями о радости! Вспомните, господа, какое восхищение вызывала английская принцесса при дворе. Ваша память лучше представит вам ее черты и несравненную мягкость, чем могут сделать мои слова. Она росла, осыпаемая благословениями народов, и годы приносили ей лишь новую прелесть. Королева, ее мать, чьим утешением она всегда была, любила ее так же нежно, как Анна Испанская.[356]356
  Анна Австрийская (1601–1666), старшая дочь Филиппа III Испанского и Маргариты Австрийской, могла именоваться как Испанской, так и Австрийской.


[Закрыть] Как вам известно, господа, Анна считала принцессу достойной всего самого высокого. И, наделив нас королевой, набожностью и прочими королевскими добродетелями не уступающей репутации своей блистательной тетки, [357]357
  Мария-Терезия Австрийская (1638–1638), супруга Людовика XIV, была дочерью Филиппа IV Испанского, брата Анны Австрийской, и Елизаветы Французской, сестры Людовика XIII.


[Закрыть] она пожелала соединить в своей семье все самое высокое и видеть Филиппа Французского, своего младшего сына, супругом принцессы Генриетты. Хотя король Англии, чье сердце столь же велико, как и мудрость, знал, что его сестра, к которой сваталось множество королей, могла почтить собою трон, он с радостью дозволил ей занять второе место во Франции, ибо, в силу достоинств этого великого королевства, оно равно первым местам прочих стран мира.

Но если ее выделял сан, не меньше оснований сказать, что еще больше ее выделяли достоинства. Я мог бы вам поведать о том, как она разбиралась в произведениях ума: понравившиеся ей считались достигшими совершенства. Я мог бы добавить, что самые мудрые и опытные восхищались ее живым и проницательным умом, без труда охватывавшим величайшие предприятия и с легкостью проникавшим в самые потаенные интересы. Но к чему долго говорить о том, что можно выразить одним словом? Король, чье суждение – надежнейшее мерило, уважал таланты принцессы и тем вознес ее выше всех наших похвал.

Меж тем ни это уважение, ни великие преимущества были не в силах нанести урон ее скромности. Будучи просвещенной, она не кичилась своими знаниями и не была ослеплена светом собственного ума. Засвидетельствуйте мои слова, о вы, кого эта великая принцесса почтила своим доверием. Можно ли было встретить ум более возвышенный? И притом более послушный? Многие, из страха показаться слишком уступчивыми, не склоняются перед разумом и ожесточаются против него. Мадам была далека как от самомнения, так и от слабости, и в равной степени заслуживала уважения тем, что была способна и давать мудрые советы, и их принимать. Мудрый совет легко распознать, если всерьез предаваться столь милому принцессе занятию – занятию новому, почти незнакомому особам ее возраста и положения. Она изучала свои недостатки, и ей нравилось, когда ее искренне наставляли, – безусловный признак сильной души, которая не становится рабой своих заблуждений и не боится рассматривать их вблизи, втайне полагаясь на ощущаемую ею способность их преодолеть. Именно намерение продвинуться в этом постижении мудрости приохотило ее к чтению истории, которую не зря именуют мудрой советчицей властителей. Там величайшие короли получают лишь тот ранг, какого заслуживают их добродетели; там, рукой смерти лишенные своего положения, без двора и свиты, предстают они перед судом народов и веков. Там обнаруживается, что создаваемый лестью блеск наружен и что поддельные прикрасы, как бы тщательно их ни наносили, долго не удерживаются. И там наша восхитительная принцесса постигала долг тех, чьи жизни составляют историю, постепенно утрачивая вкус к романам и к их бесцветным героям; стремясь учиться на правдивых примерах, она презрела эти тщетные и опасные выдумки. Так, под цветущим видом, под этим юным обликом, который, казалось, сулил одни забавы, она скрывала серьезность и рассудительность, удивлявшую тех, кто с ней беседовал о делах.

Поэтому ей можно было без опасения доверить величайшие тайны. Прочь от дел и общества людей, души бессильные, лишенные веры, не умеющие удержать свой нескромный язык! Мудрец говорит: «Что город разрушенный, без стен, то человек, не владеющий духом своим» (Притч., 25:28), [358]358
  Мудрецом или царем-мудрецом Боссюэ именует библейского царя Соломона, царем-пророком – царя Давида.


[Закрыть] оказывающийся во власти первого встречного. Сколь выше подобной слабости была Мадам! Ни неожиданность, ни интерес, ни тщеславие, ни прельщение тонкой лести или тихой беседы, когда сердце, изливаясь, случайно выдает секрет, не могли понудить ее нарушить тайну; и эта надежность, обретавшаяся в принцессе, чей ум был столь пригоден для великих дел, побуждала доверять ей важнейшие тайны.

Не думайте, что, дерзкий толкователь государственных тайн, я собираюсь рассуждать о ее поездке в Англию или уподоблюсь этим умозрительным политикам, которые, следуя за собственными идеями, изображают Советы королей и, не имея ни малейших знаний, пишут хроники своего времени.[359]359
  Одно из общих мест исторической критики эпохи. Ср. со сходной позицией кардинала де Реца, возмущавшегося «мелким тщеславием вздорных писак, которые, будучи рождены на задворках и ни разу не допущены в переднюю, похваляются тем, будто им известно все, что происходит в кабинетах» (Рец кардинал де. Мемуары. С. 361).


[Закрыть] Об этом славном путешествии я скажу лишь, что оно принесло Мадам еще большее восхищение. Все с восторгом твердили о ее доброте, которая, несмотря на обычные для двора распри, склонила к себе все умы. Нельзя отыскать похвалы, достойные той непостижимой ловкости, с которой она обращалась с делами самыми деликатными, излечивала скрытое недоверие, нередко не позволявшее прийти к согласию, и разрешала споры, примиряя самые противоположные интересы. И можно ли без слез вспомнить знаки уважения и нежности, расточавшиеся ей королем, ее братом? Этот великий король, более чувствительный к достоинству, нежели к крови, без устали дивился великолепным качеством Мадам. О неизлечимая рана! То, что во время этого путешествия было предметом справедливого восхищения, ныне стало для него предметом страдания, не знающего границ. Принцесса, достойнейшая связь между двумя величайшими властителями мира, почему вы были так рано у них похищены? Благодаря заботам Мадам, они знали друг друга: благородные стремления примирят их умы, и бессмертной посредницей меж ними будет добродетель. Но если их союз и не стал менее прочен, все равно нам вечно предстоит оплакивать утрату, которую он понес, лишившись нежнейшего украшения, как и то, что столь дорогая всему миру принцесса сошла в могилу, когда доверие двух столь великих королей вознесло ее на вершину величия и славы.

Величие и слава! Можем ли мы расслышать эти звуки посреди триумфа смерти? Нет, господа, я не могу более терпеть эти громкие слова, которыми людская спесь стремится оглушить себя, дабы не замечать собственного ничтожества. Пора показать, что все смертное, чем бы снаружи оно ни украшалось, дабы казаться великим, по сути не способно возвыситься. Послушайте глубочайшее рассуждение – не философа, что дискутирует в школе, не монаха, что размышляет в монастыре: я хочу устыдить мир с помощью тех, кого мир более всего почитает, тех, кто лучше всего его знает, и, дабы его убедить, я обращусь лишь к восседавшим на троне мудрецам. Как вещал царь-пророк, «вот, Ты дал мне дни, как пяди, и век мой как ничто перед Тобою» (Псал., 38:6). И это так, христиане: все, что имеет меру, конечно; и все, что рождено для конца, выходит из ничего, чтобы вновь туда погрузиться. Если наше бытие, если наша сущность – ничто, как назвать все то, что мы на нем возводим? Здание окажется не крепче своей основы, а случайности бытия – реальнее самого бытия. Когда естество держит нас в низости, на что способна судьба, дабы нас возвысить? Ищите, вообразите самые приметные различия меж людьми, и вы не найдете ни более явного, ни более ощутимого, нежели то, что возвышает победителя над побежденными, распростертыми у его ног. Меж тем придет черед, и этот триумфатор, кичащийся своими титулами, окажется в руках смерти. Тогда несчастные поверженные призовут к себе горделивого завоевателя, и из глубин их могил раздастся глас, громом разящий всяческое величие: «И ты сделался бессильным, как мы! и ты стал подобен нам!» (Исаия, 14:10). Так пусть судьба не пытается извлечь нас из ничтожества и преодолеть низость нашего естества.

Но быть может, ежели не судьба, то свойства нашего духа, великие замыслы и обширные мысли могут отличать нас от других людей. Остерегайтесь тому верить, ибо все наши помыслы, когда они не о Боге, находятся под властью смерти. «Выходит дух его, – говорит царственный пророк, – и он возвращается в землю свою; в тот день исчезают (все) помышления его» (Псал., 145:4) – а значит, и мысли завоевателей, и мысли политиков, в своих кабинетах лелеявших всеобъемлющие замыслы. Они окружают себя бесконечными предосторожностями, предвидя все, кроме смерти, которая в один миг уносит все их замыслы. Поэтому Екклесиаст – царь Соломон, сын царя Давида (ибо мне радостно показать вам, как на одном и том же троне наследовалась одна доктрина), [360]360
  Напомню, что богословская традиция XVII в. видела в Екклесиасте царя Соломона.


[Закрыть] – именно поэтому, говорю я вам, Екклесиаст, называя заблуждения, которым подвержены сыны человеческие, причисляет к ним и мудрость. «И сказал я в сердце моем: „и меня постигнет та же участь, как и глупого: к чему же я сделался мудрым?“ И сказал я в сердце моем, что и это – суета» (Екклес., 2:15). Ибо есть поддельная мудрость, которая, оставаясь в круге смертных вещей, вместе с ними погребает себя в небытии. А потому я ничем не услужил Мадам, говоря вам о ее прекрасных качествах, восхищавших весь свет и подвигавших ее на высочайшие стремления, до которых дано подняться принцессам. До тех пор, пока я не поведаю вам о том, что воссоединяло ее с Господом, эта блистательная принцесса будет в моей речи лишь величайшим примером, способным убедить честолюбцев, что им не отличиться ни рождением, ни величием, ни умом, ибо смерть, перед которой все равны, во всем имеет над ними столько силы и ее рука столь молниеносна и всевластна, что поражает самые почитаемые головы.

Подумайте, господа, о великих властителях, на которых мы взираем снизу вверх. Меж тем как мы трепещем под их дланью, Господь поражает их, дабы нас предостеречь. Причиной тому возвышение; Он столь мало их щадит, что не страшится пожертвовать ими ради наставления остального человечества. Христиане, не ропщите, если для такого наставления выбор пал на Мадам. Для нее сей жребий не был жесток, ибо, как вы увидите, Господь ее спас, нас наставляя. Нам подобает иметь уверенность в собственном ничтожестве, но, ежели нашим очарованным любовью к миру сердцам потребны внезапные потрясения, это было самым великим и ужасным. О ночь гибельная, ночь страха! Когда внезапно, как громовой удар, повсюду разнеслась молниеносная весть: «Мадам при смерти! Мадам умерла!» – кто из нас не был поражен этим ударом, словно несчастье обрушилось на его собственное семейство? При первом же слухе о нем все устремились в Сен-Клу; все содрогнулись, кроме сердца самой принцессы. Повсюду слышались крики, повсюду были видны страдание, отчаяние и смерть. Король, королева, Месье, весь двор, весь народ, все поражены, все в отчаянии, и кажется, что свершилось слово пророка: «Царь будет сетовать, и князь облечется в ужас, и у народа земли будут дрожать руки» (Иезек., 7:27).

Но вотще стенали властители и народы, вотще Месье и сам король сжимали Мадам в тесных объятиях. Вслед за святым Амвросием оба могли сказать: «Stringebam brachia, sed jam amiseram quam tenebam» – «Я сжал руки, но уже потерял то, что держал».[361]361
  Oratio de obitu Satyri fratis, I, 19.


[Закрыть] Принцесса ускользнула от них, и среди нежных объятий могущественнейшая смерть исхитила ее из королевских рук. Как! Ей было суждено погибнуть столь рано? У множества людей эта перемена происходит постепенно, и смерть предуготовляет их к последнему удару Мадам же от утра перешла к вечеру, как трава полевая.[362]362
  «Дни человека – как трава; как цвет полевой, так он цветет» (Псал., 102:1–5).


[Закрыть] Утром она цвела, и вам известно, сколь прелестным цветом, ввечеру мы ее увидели засохшей, и все разящие слова Священного Писания, образно говорящие о непостоянстве всего человеческого, оказались для нее недвусмысленными и буквальными. Увы! Трудясь над ее историей, мы видели лишь все самое славное, что только подвластно воображению. Порукой будущему служили прошлое и настоящее, а ее высокие качества оправдывали самые смелые ожидания. Своей приятностью она только что покорила два могущественнейших королевства: всегда мягка, всегда спокойна, великодушна и щедра, в ее влиянии не было ничего ненавистного; она не стремилась к славе с нетерпеливым и поспешным пылом, но ожидала ее спокойно, словно имела в ней уверенье. Привязанность к королю, которой она осталась верна до самой смерти, была тому залогом. И правда, се – счастье наших дней, что уважение может сопутствовать долгу, а преданность особе и достоинствам властителя не уступает преклонению перед воплощенными в нем величием и могуществом. Не менее крепка была ее привязанность и к другому долгу. Она безгранично и страстно желала славы Месье. Когда этот великий принц шествовал по стопам своего непобедимого брата, во время фландрской кампании с отвагой и успехом поддерживая его великие и героические замыслы, радости принцессы не было предела. С этими великодушными устремлениями шла она к славе самым прекрасным в мире путем, и если ее счастье оставалось неполным, то она бы всего достигла мягкостью и своим образом действий. Такова радостная история, которую мы писали для Мадам; для завершения этого благородного замысла недоставало лишь долгой жизни, но об этом, казалось, можно было не тревожиться. Кто мог подумать, что юности, на вид исполненной жизни, не хватит лет? Но именно тут все рухнуло в один миг. Вместо истории прекрасной жизни нам приходится описывать достойную восхищения, но печальную смерть. Воистину, господа, ничто не сравнится с душевной твердостью, с этой спокойной отвагой, без усилий, по своему естественному расположению оказавшейся выше самых грозных обстоятельств. Как и со всем миром, Мадам была мягка даже со смертью. Это великодушное сердце не ожесточилось и не восстало против нее. Она не пыталась гордо ей противостоять, довольствуясь тем, что взирала на нее без волнения и приняла без растерянности. Грустное утешение, ибо, несмотря на это великое мужество, мы ее потеряли! Велика суетность всего человеческого. Когда мы последним усилием мужества, казалось, преодолеваем смерть, она гасит в нас и эту отвагу, которая бросала ей вызов. И вот, несмотря на всю доблесть, эта принцесса, которой мы так восхищались и дорожили! Вот какой ее сделала смерть; но и эти останки скоро исчезнут, и эта тень славы рассеется, и мы увидим ее лишенной даже сих печальных украшений. Она спустится в места мрачные, в подземные жилища, чтобы, как говорит Иов, лежать там во прахе с великими сей земли, меж минувших королей и принцев, где ей едва отыскалось место, столь плотны их ряды, быстро пополняемые смертью! Но наше воображение вновь вводит нас в заблуждение. Ибо смерть не оставляет нам довольно тела, которое могло бы занимать место; мы видим лишь гробы, влекущие наш взор. Наша плоть вскоре изменяет природу. Наше тело обретает иное имя, но, говорит Тертуллиан, даже трупом оно зовется недолго, пока сохраняет человеческое обличие, а затем становится чем-то не имеющим имени ни на одном языке;[363]363
  «Разве не они [язычники и еретики] постоянно и повсюду поносят плоть за ее происхождение, состав, несовершенство, конечную погибель, за то, что она с самого начала нечиста, происходя от грязи земной, потом еще более нечиста от нечистоты своего семени, ничтожна, слаба, обременена, тяжела и потом, в довершение своего ничтожества, низвергается в землю, свое первоначало, под именем трупа, и наконец обречена потерять и это имя и остаться без всякого имени, также подлежащего смерти?» (Тертуллиан. О воскресении плоти / Пер. с лат. Н. Шабурова и А. Столярова // Тертуллиан. Избранные сочинения. М.: Изд. группа «Прогресс-Культура», 1994. С. 191).


[Закрыть] воистину, в нем умирает все, вплоть до поминальных слов, которыми обозначают несчастные останки!

Так божественная сила в праведном гневе на нашу гордыню обращает ее в ничтожество, навеки уравнивая сословия и от всех оставляя лишь прах. Как возводить на этих руинах? Можно ли основывать великий замысел на неминуемых обломках всего человеческого? Неужто, господа, ни в чем нам нет надежды? Низвергая наше величие и обращая его во прах, оставляет ли нам Господь надежду? От очей Его ничто не скрыто, Ему видима каждая частица нашего тела, в какой бы отдаленный край их не занесло тление или случай, так дозволит ли Он бесповоротно погибнуть тем, кого создал способными Его познавать и любить? И тут передо мной предстает новый порядок вещей, смертные тени расточаются: «Ты укажешь мне путь жизни» (Псал., 15:11). Мадам уже не в могиле, смерть, которая, казалось, все разрушила, на самом деле все укрепила: вот в чем загадка Екклесиаста, на которую я указал вам в начале и суть которой теперь следует раскрыть.

Итак, христиане, следует полагать, что помимо телесной связи с природой изменчивой и смертной, мы пребываем в тесной близости и тайном сродстве с Господом, ибо Он вложил в нас нечто, способное исповедовать истину Его существования, преклоняться перед Его совершенством и восхищаться Его полнотой; нечто, способное склониться перед Его высшей властью, предаться Его высокой и непостижимой мудрости, довериться Его доброте, страшиться Его правосудия и уповать на Его вечность. И когда, господа, человек верит, что в нем есть нечто высокое, то в этом смысле он не заблуждается. Ибо необходимо, чтобы каждая вещь возвращалась к своему исходу, поэтому Екклесиаст говорит: «И возвратится прах в землю, чем он и был» (Еккл., 12:7); продолжим это рассуждение: все в нас, что имеет божественную отметину и способно воссоединиться с Господом, должно быть Им призвано. Но разве то, чему предназначено возвратиться к Господу, который есть изначальное и сущностное величие, не должно быть великим и возвышенным? Вот почему я говорил вам, что наши величие и слава – напыщенные слова, лишенные смысла и содержания, этим подразумевая дурное применение, которые мы им даем. На самом деле эти великолепные названия были измышлены отнюдь не заблуждением или тщеславием; напротив, мы бы их не обрели, не будь в нас их запаса, ибо откуда у ничтожеств столь благородные помыслы? Ошибка не в нашем использовании этих слов, а в их применении к недостойным предметам. Святой Хризостом познал эту истину, молвив: «Слава, богатство, благородство, могущество для людей сего мира пребудут словами; для нас, когда мы служим Господу, они подлинны. Напротив, нищета, стыд, смерть для них подлинны, а для нас – не более чем слова»;[364]364
  LVIII гомилия Иоанна Хризостома.


[Закрыть] ибо тот, кто предан Господу, не утратит ни благ, ни чести, ни жизни. Не будем же удивляться, когда Екклесиаст твердит: «Все суета», ибо он поясняет: «под солнцем» (Еккл., 1:2; 1:14), то есть суета – все, что измеряется годами и уносится стремительным временем. Стремитесь по ту сторону времени и изменчивости, взыскуйте вечности, и не будете рабами суеты. Не удивляйтесь, если Екклесиаст презирает в нас все, вплоть до мудрости, и не находит ничего лучшего, чем в покое наслаждаться плодами своих трудов.[365]365
  «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это – томление духа» (Еккл., 1:17).


[Закрыть] Мудрость, о которой он здесь говорит, – мудрость бессмысленная, изобретательно себя мучающая, ловкая в самообмане, развращающаяся в настоящем и сбивающаяся с пути истинного в будущем, многоглаголаньем и великими потугами попусту себя растрачивающая, собирая лишь то, что уносит ветер. Как восклицает царь-мудрец, «и это – суета!» (Еккл., 2:19). И разве не прав он, предпочитая заботам и горестям скупцов и беспокойным мечтам честолюбцев сладость частной жизни, тихо и невинно вкушающей малую толику благ, отпущенных нам природой? «Но и это, – вещает он, – суета!» (Еккл., 2:1), ибо все омрачает и уносит смерть. Так не препятствуйте его презрению ко всем состояниям этой жизни, ибо в какую сторону мы ни обращаемся, повсюду оказываемся перед лицом смерти, омрачающей самые светлые наши дни. Пусть он уравнивает мудреца и безумца; я даже не побоюсь провозгласить с этой кафедры, пускай он уподобляет человека скоту: «Участь сынов человеческих и животных – участь одна» (Еккл., 3:19). Воистину, пока мы не обрели истинную мудрость, пока мы взираем на человека лишь глазами плоти, не угадывая в нем тайный принцип всех наших действий, который, будучи способен воссоединиться с Господом, должен непременно к Нему вернуться, что видим мы в жизни, помимо бессмысленных тревог? И что видим мы в смерти, помимо исчезающих испарений, иссякающих гуморов, разлаженных и испорченных пружин, и, наконец, разрушающейся и распадающейся на куски машины? Истомившись этими суетностями, обратимся же к тому, что в нас поистине велико и надежно. Мудрец указывает на это в последних словах книги Екклесиаста, Мадам же недавно показала последними действиями своей жизни. «Бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека» (Еккл., 12:13). Он как будто говорит: не думайте, я презираю не самого человека, но мнения, но заблуждения, через которые заблуждающийся себя бесчестит. Хотите знать, что есть человек? Его долг, его назначение, его природа в том, чтобы бояться Бога; я говорю, что все остальное – суета, но этот остаток не есть человек. Вот что истинно и надежно и что не сможет отнять смерть, ибо, добавляет Екклесиаст, «всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно или худо» (Еккл., 12:14). Теперь нам легко свести все воедино. Псалмопевец речет о смерти: «В тот день исчезают (все) помышления его» (Псал., 145:4), – да, те, что были увлечены миром, чей образ проходит и расточается.[366]366
  «Ибо проходит образ мира сего» (1 Коринф., 7:31).


[Закрыть] Ибо хотя наш дух по своей природе живет вечно, со смертью он оставляет все, что отдавал смертным вещам, так что наши мысли, нерушимые по своему принципу, оказываются тленны по своему предмету. Вы хотите уберечь что-нибудь среди этих неизбежных, всеобщих руин? Отдайте свою любовь Господу: никакая сила не лишит вас того, что вы отдали в Его божественные длани. Вы сможете смело презирать смерть, как наша христианская героиня. Но, дабы извлечь все назидания, которые способен нам дать столь прекрасный образец, рассмотрим, какими путями вел ее Господь, и в ее лице преклонимся перед таинством предназначения и благодати.

Вам ведомо, что вся христианская жизнь, весь труд спасения есть нескончаемая череда милосердных деяний; верный истолкователь таинств благодати – я имею в виду великого Августина – учит нас истинной и надежной теологии, согласно которой благодать являет себя в первой и в последней благодати; иными словами, в нашем призвании, к которому мы еще непричастны, и в последней стойкости, нас венчающей, бескорыстно и чисто проявляется доброта, нас спасающая. Воистину, наше состояние меняется дважды, сперва когда мы переходим от мрака к свету, а затем – от несовершенного света веры к окончательному сиянию святой славы; на веру нас вдохновляет призвание, стойкость веры ведет к святой славе, для того в начале каждого из этих двух состояний божественная доброта проявляется столь блистательно и ярко, дабы мы исповедовали, что все существование христианина – и когда он надеется, и когда он вкушает блаженство, – есть чудо благодати. Как эти два главных явления благодати зримо сказались в тех чудесах, которые Господь сотворил ради вечного спасения Генриетты Английской! Дабы предать ее истинной Церкви, необходимо было падение великого королевства. Величие дома, из которого она происходила, должно было тем крепче привязать ее к сектантству предков – или, оговоримся, последних в череде ее предков, ибо все, кто им предшествовал, начиная с самых древних времен, были благочестивейшими католиками. Но раз законы королевства были врагами ее вечного спасения, Господь потряс государство и освободил ее от них. Так Он ценит души, что потрясает небо и землю, дабы дать родиться праведникам; никто не может быть Ему дороже сих вечно любимых чад, неотделимых членов его возлюбленного Сына, и Он ничего не жалеет ради их спасения. Наша принцесса была гонима еще до рождения, покинута в момент появления на свет; чуть родившись, она была оторвана от благочестия матери-католички; от колыбели пленница непримиримых недругов ее дома и, что еще более прискорбно, врагов Церкви, она, сперва своим славным происхождением, а затем несчастным пленением была обречена на ересь и заблуждение. Но печать Господня была на ней, и она могла сказать вслед за пророком: «Отец мой и мать моя оставили меня; но Господь примет меня» (Псал., 26:10). Покинутая от рождения всей землей, «на Тебя оставлен[а] я от утробы; от чрева матери моей Ты Бог мой» (Псал., 21:11). Вот чьей надежной защите вверила мать сей драгоценный залог. И она не обманулась в своем доверии. Два года спустя нежданный поворот событий, подобный чуду, вызволил принцессу из рук бунтовщиков. Наперекор всем бурям океана и не менее грозному возмущению на суше Господь взял ее на крыло, как орел своих птенцов, и Сам перенес ее в это королевство, на грудь королевы-матери, вернее, в лоно католической Церкви. Там она узнала максимы истинного благочестия, не столько из наставлений, которые ей делались, сколько на живом примере этой великой христианской королевы. Она подражала ее набожной щедрости. Ее многочисленные милости прежде всего изливались на английских католиков, чьей верной покровительницей она оставалась. Достойная дочь святого Эдварда и святого Людовика, [367]367
  В английской истории было два св. Эдварда, оба из англо-саксонской династии – Эдвард II Мученик (ок. 963–978) и Эдвард III Исповедник (1000–1066). Французский король Людовик IX (1214–1270) был организатором двух крестовых походов; во время второго скончался и вскоре (в 1297 г.) был канонизирован.


[Закрыть] она всей глубиной души прилепилась к вере этих великих королей. Как выразить сжигавшее ее рвение о восстановлении сей веры в английском королевстве, еще сохраняющем множество ее драгоценных памятников? Нам ведомо, что она не побоялась бы подвергнуть свою жизнь опасности во имя столь благочестивой цели, – но Небо у нас ее похитило! Господи, что нам уготовано Твоим вечным провидением? Дозволишь ли, о Боже мой, с трепетом предположить Твои святые и грозные решения? Значит ли это, что времена смут еще не завершены? Что преступление – отказ от Твоих святых истин во имя несчастных страстей – все еще перед Твоим взором и недостаточно наказано более чем вековым ослеплением? Не потому ли же Ты исхитил ее у нас, почему укоротил дни королевы Марии и ее правление, для Церкви столь благое?[368]368
  Боссюэ вспоминает правление Марии Тюдор (1516–1558), прозванной Кровавой за жестокое преследование протестантов.


[Закрыть] Или Ты желаешь побеждать один? И, лишая нас средств, льстящих нашим желаниям, оставляешь за собой, в сроки, определенные Твоим извечным предназначением, тайное возвращение государства и английского дома? Как бы то ни было, о великий Боже, прими сегодня его блаженное начало в лице этой принцессы. Да последуют ее дом и все королевство примеру ее веры! Великий король, чьи добродетели украшают престол его предков и каждодневно заставляют нас восхвалять божественную десницу, почти чудом его туда вернувшую, не осудит наше рвение, если мы будем просить Господа, чтобы он и его народ стали подобны нам. «Молил бы я Бога, чтобы много ли, мало ли, не только ты, но и все, слушающие меня сегодня, сделались такими, как я» (Деян., 26:29). Это пожелание предназначено властителям; святой Павел, в оковах, первым высказал его царю Агриппе, но прибавил: «кроме этих уз». А мы – мы желаем, чтобы Англия, слишком вольная в своих верованиях, слишком распущенная в своих чувствах, была бы, как мы, скована блаженными оковами, препятствующими людской гордыне заблуждаться в своих мыслях, подчиняя ее власти Духа Святого и Церкви.

Представив вам первое действие благодати Господа нашего Иисуса Христа, мне остается призвать вас, господа, задуматься над последним, венчавшим все прочие. Силой благодати смерть для христиан меняет свою природу, ибо, казалось бы, призванная всего лишить, она, как говорит апостол, облекает нас в небесное и сулит вечное обладание истинными благами.[369]369
  «Оттого мы и воздыхаем, желая облечься в небесное наше жилище» (2 Коринф., 5:2).


[Закрыть] Пока мы заключены в эту смертную обитель, наше существование подчинено переменам, ибо таков закон сей юдоли; у нас нет ничего, даже в порядке благодати, чего бы мы не могли утратить в следующий миг из-за естественной изменчивости наших желаний. Но как только для нас перестают идти часы, отмеряя дни и годы нашей жизни, мы, покинув исчезающие видимости и рассеивающиеся тени, вступаем в царство истины, освобождающее нас от ига перемен. Нашей душе более не угрожает опасность, наша решительность не знает колебаний – смерть, вернее, благодать последней стойкости имела силу их укрепить; и как завет Господа нашего Иисуса Христа, отдавшего себя нам, навеки скреплен, по праву заветов и апостольского учения, [370]370
  «И потому Он есть ходатай нового завета, дабы вследствие смерти Его, бывшей для искупления от преступлений, сделанных в первом завете, призванные к вечному наследию получили обетованное» (Евр., 9:15).


[Закрыть] смертью божественного завещателя, так и со смертью верующего этот блаженный завет, согласно которому мы, со своей стороны, предаемся Спасителю, становится нерасторжимым. А потому, господа, когда я вновь представлю вам Мадам в схватке со смертью, не страшитесь за нее: сколь жестокой не казалась смерть, на сей раз она лишь завершает труд благодати и скрепляет извечное предназначение принцессы. Взглянем же на эту последнюю схватку, но на сей раз будем крепки. Не будем подмешивать слабость к отважнейшему подвигу и бесчестить слезами прекраснейшую победу. Хотите узреть, сколь могуча была благодать, даровавшая Мадам победу? – Взгляните, как ужасна оказалась ее смерть. Какой чувствительный удар для принцессы, которой было что терять. Скольких лет она лишила эту младость! Сколько радости исхитила у судьбы! Сколькой славы лишила эти достоинства! И разве могла бы она явиться более скорой и жестокой? Как будто она собрала все силы, объединила все, что в ней есть самого грозного, и добавила к этому живейшие страдания, причиняемые нежданностью нападения. Но хотя, без угроз и предупреждений, она заставила почувствовать себя с первого удара, она не застигла принцессу врасплох. Благодать, еще более быстрая, ее предупредила. Слава и молодость не исторгли у Мадам ни единого вздоха. Бесконечное сокрушение о своих грехах не оставило ей иных сожалений. Она попросила распятие, с которым она видела, как умирала королева, ее свекровь, словно надеясь почерпнуть стойкости и благочестия, которые сия поистине христианская душа оставила там вместе с последним вздохом. При виде этого великого знамения не ждите от принцессы надуманных и пышных речей: святая простота заменяет величие. Она вскричала: «Боже мой, почему не всегда я на Тебя полагалась?» Она сокрушается, ободряется, исповедуется, и все это с чувством глубочайшей боли, что лишь сегодня начинает узнавать Господа, именуя незнанием малейшее внимание к миру. Сколь выше явилась она всех тех трусливых христиан, которые считают, что исповедью приблизят свою кончину, и которых приходится соборовать силой: сколь достойны они осуждения, с отвращением причащаясь к сему таинству веры! Мадам позвала священников до врачей. Она сама потребовала священных таинств Церкви – покаяния с сокрушением, причастия со страхом и с верой, соборования с благочестивой поспешностью. Отнюдь не испытывая ужаса перед последним, она хотела исполнить его с пониманием: она внимала объяснениям святых обрядов и апостолических молитв, которые, подобно неким божественным чарам, утишают сильнейшие страдания и (я сам это неоднократно видел) заставляют позабыть о смерти тех, кто им внимает со всей верой: она за ними следила, им вторила, и спокойно подставила тело священному помазанию, точнее – крови Иисуса, которая струится в сей драгоценной жидкости. Не думайте, что чрезмерные, непереносимые страдания хоть сколько смутили ее душу. Я более не хочу восхищаться храбрецами и завоевателями! Мадам показала мне истинность слов Мудреца: «Долготерпивый лучше храброго, и владеющий собой лучше завоевателя города» (Притч., 16:32). Как она владела собой! С каким спокойствием исполнила все, что подобало! Мысленно припомните, что она сказала Месье. Какая сила! Какая нежность! Слова, проистекавшие от полноты сердца, чувствующего себя над всем возвысившимся, слова, освященные присутствием смерти, и еще более присутствием Господа, искреннее порождение души, которая, вблизи от Небес, в долгу перед землей лишь истиной, вы будете вечно жить в памяти людей, но особенно в сердце этого великого принца. Мадам была более не способна сопротивляться слезам, которые он перед ней проливал. Непоколебимая во всем прочем, здесь она не могла не уступить. Она попросила Месье удалиться, ибо хотела ощущать нежность лишь к распятому Господу нашему, протягивавшему к ней руки. Что мы тогда узрели? Чему тогда внимали? Она подчинилась велениям Господа: она принесла Ему свои страдания как искупление заблуждений, громко исповедовала католическую веру и воскресение из мертвых, это драгоценнейшее утешение для всех умирающих с верой. Она воодушевляла рвение тех, кого призвала, дабы они воодушевляли ее, и не хотела, чтобы они на мгновение прекращали беседовать с ней о христианских истинах. Многократно она желала быть омытой кровью Агнца: этому новому языку научила ее благодать. Мы не увидели в ней ни хвастовства, которым стремятся обмануть других, ни движений испуганной души, которые обманывают ее самое. Все было просто, надежно и спокойно; все исходило из души покорной и из источника, освященного Святым Духом.