Текст книги "Искусство частной жизни. Век Людовика XIV"

Автор книги: Мария Неклюдова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Госпожа де Севинье

Письмо Куланжу, 31 декабря 1670 г., Париж

Я получила ваши ответы на мои письма. Понимаю, как вас изумило все происходившее с 15-го по 20-е число сего месяца; оно того заслуживает. Я восхищаюсь остротой вашего ума и тем, как вы верно рассудили, полагая, что такая гигантская машина не сможет продержаться на ходу от понедельника до воскресенья. Скромность мешает мне превозносить вас до небес, поскольку я говорила и думала совершенно так же. В понедельник я сказала дочери: «Хорошего конца не видать, если тянуть до воскресенья»; хотя все вокруг было исполнено свадьбой, я хотела побиться об заклад, что она не состоится. Действительно, в четверг погода нахмурилась, и туча разразилась громом в десять часов вечера, как я вам уже сообщала.

В тот же четверг часов в девять утра я посетила Мадмуазель, поскольку до меня дошло, что свадьба состоится в деревне и что церемонию совершит коадъютор Реймсский. Так было решено в среду вечером, ибо насчет Лувра мнение переменилось еще во вторник. Мадмуазель писала. Она позволила мне войти, закончила свое письмо, а затем я опустилась на колени рядом с кроватью. Она мне рассказала, кому писала, и почему, и какие великолепные дары она сделала накануне, и имя, которым она наградила, и что во всей Европе для нее нет партии, а она хочет выйти замуж. Она мне слово в слово пересказала разговор с королем. Мне показалось, что она вне себя от радости, что может так осчастливить человека; она с нежностью говорила мне о достоинствах и благодарности господина де Лозена. На все это я ей сказала: «Мой Бог, Мадмуазель, вы счастливы, но отчего было бы не завершить все еще в понедельник? Разве вы не знаете, что такая значительная задержка дает время для разговоров по всему королевству и что длить столь необычное дело значит искушать Господа и короля?» Она отвечала, что я права, но она была столь исполнена уверенности, что эта речь произвела на нее лишь незначительное впечатление. Она вновь вернулась к дому и превосходным качествам господина де Лозена. Я ей сказала словами Севера из «Полиевкта»:

 
Никто не упрекнет, что сделан выбор ней:
Прославлен Полиевкт и крови королей.[273]273
  Слегка измененная цитата из трагедии «Полиевкт» (1643) Пьера Корнеля: «И все ж я не могу пенять на выбор ей: / Прославлен Полиевкт и крови королей» (II, 1). В переводе Т. Гнедич ей соответствует стих: «Что ж, выбор не плохой, достойный одобренья, / Но в горести моей – плохое утешенье! / Пусть царской крови он, но он владеет ей, / Он тот, что мужем стал возлюбленной моей».


[Закрыть]
 

Она меня крепко обняла. Эта беседа длилась час, и всю ее не перескажешь. Но я, безусловно, в тот момент была приятна; говорю об этом без всякого тщеславия, ибо ей хотелось с кем-нибудь поговорить, ее сердце было переполнено. В десять часов она предоставила себя всей прочей Франции, пришедшей ее поздравить. Все утро она ожидала новостей, но их не было. После ужина она проводила время, собственноручно украшая покои господина де Монпансье. Вы знаете, что случилось вечером.

На следующий день, то есть в пятницу, я отправилась к ней и нашла ее в постели. Увидев меня, она удвоила стенания, подозвала меня, обняла и всю замочила слезами. Она сказала: «Увы! помните, что вы сказали вчера? Какое жестокое предвидение! ах, это предвидение!» Она так рыдала, что и я расплакалась. Я возвращалась туда дважды, она в большом горе и все время обращалась со мной как с особой, сопереживающей ее страданиям, – она не ошиблась. В этих обстоятельствах я обрела чувства, которые обычно не испытывают по отношению к персонам ее ранга. Но это между нами двумя и госпожой де Куланж, ибо вы можете судить сами, что такая болтовня будет совершенно неуместна при других. Прощайте.

Попугай, или Любовные похождения Мадмуазель

(1673)

Анонимное сочинение «Попугай, или Любовные похождения Мадмуазель» традиционно приписывается Бюсси-Рабютену и Куртилю де Сандра, одному из самых плодовитых писателей XVII в. Как уже говорилось, после появления «Любовной истории галлов» все скандальные сочинения считались вышедшими из-под пера Бюсси, поэтому его авторство «Попугая» более чем сомнительно. В начале 1670-х гг. он прозябал в Бургундии и вряд ли мог быть столь хорошо осведомлен о парижских происшествиях. Кроме того, его не оставляла надежда на близкий конец опалы, и трудно предположить, что он был готов пожертвовать всем ради описания мало ему известных событий. Более правдоподобно выглядит кандидатура Гатьена де Куртиля де Сандра (1644–1712), оставшегося в истории литературы в качестве автора «Мемуаров д’Артаньяна» (1700). Он принадлежал к еще достаточно редкому для той эпохи типу профессионального литератора (даже скорее журналиста), работавшего для широкой публики и максимально заинтересованного в коммерческом успехе публикуемых текстов. Поэтому (и по некоторым другим причинам полицейского характера) ареной его деятельности была Голландия, в отличие от Франции пользовавшаяся свободой печати. Там он публиковал свои многочисленные псевдомемуарные повествования, политические размышления и истории различных войн. Но справедливости ради заметим, что расцвет его творчества приходится на более поздний период, нежели начало 1670-х гг.

Логика атрибутирования «Попугая» Бюсси и Куртилю де Сандра вполне ясна: оба автора балансировали на грани дозволенного. Действительно, типологически «Попугай» стоит в одном ряду с «Любовной историей галлов». Однако между ними было одно существенное для той эпохи идеологическое различие. За исключением непристойных куплетов с припевом «Аллилуйя», Бюсси не касался королевской фамилии, в то время как в «Попугае» одним из действующих лиц был сам Людовик XIV. В этом смысле «Попугая» стоит причислить к политическим памфлетам: как отмечает исследователь, «учитывая, что в XVII столетии политика носила сугубо личностный характер, любая критика личности монарха представляла собой по меньшей мере скрытый политический выпад».[274]274
  Klaits J. Printed Propaganda under Louis XIV. Absolute Monarchy and Public Opinion. Princeton: Princeton University Press, 1976. P. 22.


[Закрыть] К этому можно добавить, что в разряд критики попадали и тексты, на современный взгляд вполне нейтральные, но с точки зрения эпохи нарушавшие те или иные конвенции. Так, любовные переживания членов королевского семейства могли изображаться только иносказательно (как в уже упоминавшейся «Беренике» Расина). «Попугай», неоднократно перепечатывавшийся в составе сборника «Любовные похождения знаменитых дам нашего века», где рядом с ним фигурировали истории королевских фавориток («Любовные похождения госпожи де Монтеспан», «Королевские досуги, или Любовные похождения мадмуазель де Фонтанж», «Любовные похождения госпожи де Ментенон»), был скандален не столько содержанием, сколько самим фактом своего существования. Он не раскрывал никаких неприглядных секретов – нет сомнения, что ходившие по Парижу слухи и разговоры были куда откровеннее и циничнее, – скандалом была его печатная форма (вспомним аналогичный случай с «Портретом госпожи де Шенвиль»).

«Попугай» имеет любопытную структуру: рассказчик доводит свое повествование вплоть до расторжения брачного договора, затем приводит подлинное письмо, излагающее официальную версию событий (дело получило слишком большую огласку, и король посчитал необходимым разъяснить свою позицию, согласно которой он отказывал кузине именно потому, что граф де Лозен был его фаворитом, и могло показаться, что он сам был заинтересован в этом браке), и, наконец, две басни, «Орел, воробей и попугай» и «Ответ воробья попугаю». Как свидетельствует рассказчик, басни эти ходили по рукам сразу после описываемых событий, и в них под видом орла был изображен Людовик, орлицы – Мадмуазель, воробья – граф де Лозен, а попугая – муж младшей сестры Мадмуазель, герцог де Гиз (клан Гизов был более других заинтересован в расторжении предполагавшегося союза). Очевидно, что название всему сочинению дали именно они. Судя по отсутствию каких-либо намеков на последующую судьбу Лозена, все эти тексты были написаны до его ареста в ноябре 1671 г. Структура «Попугая» заставляет предположить, что подобное сочетание разнородных элементов – не что иное, как тематическая подборка материалов, циркулировавших сразу после описываемых событий, которая в 1673 г. попала в руки кельнских издателей.

В отличие от других связанных с этой драматической коллизией материалов, «Попугай» в большей степени интересуется графом де Лозеном, нежели Мадмуазель. Вернее сказать, в фокусе повествования находится разрабатываемая героем стратегия соблазнения, объектом которой являлась Мадмуазель. Степень ее достоверности весьма мала: «Мемуары» Мадмуазель показывают, что инициатива все же исходила с ее стороны и что Лозен ей как раз нравился своим необычным поведением, далеким от общепринятых стандартов галантности. Тем не менее «Попугай» – весьма любопытное свидетельство того, как, по мнению современников, должны были развиваться подобные отношения. Количество переизданий и перепечаток указывает на то, что такого рода тексты находили достаточно широкий круг читателей даже после утраты своей актуальности, из романа-репортажа превращаясь в исторический роман.

Попугай, или Любовные похождения Мадмуазель[275]275
  Перевод осуществлен по изданию: Le Perroquet ou les Amours de Mademoiselle // Bussy-Rabutin R. de. Histoire amoureuse des Gaules, suivie de La France Galante, romans satiriques du XVIIe siècle attribués au comte de Bussy / Nouvelle édition, précédée d’observations par M. Sainte-Beuve. Paris: Garnier Frères, 1868. Т. II. P. 107–138.


[Закрыть]

Вы, дорогой читатель, без сомнения, слыхали некоторое время назад разговоры о браке между графом де Сен-Поль и Ее Королевским Высочеством Мадмуазель, что, как бывает в подобных случаях, вызвало немало пересудов, особенно среди придворных, которые, будучи искушенными в этих материях, рассуждают о них решительно и по сути.

Тогда же собиралось некое общество, то ли в Париже, то ли еще где, точно не знаю, но мне известно, что это были близкие друзья господина графа де Лозена, как вы увидите по их речам, ибо, беседуя о разном, они дошли до свадьбы Мадмуазель, и, когда каждый высказал свое мнение и отметил, как мало она занимает Ее Королевское Высочество, один из собеседников обратился к господину де Лозену и сказал: «О чем вы думаете, господин де Лозен? Почему человек вашего ума забывает о себе, когда предоставляется такой прекрасный и благородный случай? Неужели вы полагаете, что дело не стоит того, чтобы над ним поразмыслить? Это была бы не самая пустая трата времени». Столь неожиданная речь так сильно удивила господина де Лозена, что человек менее обширного ума не знал бы, что ответить. «Как, – отвечал он на эти слова, отступив на два или три шага, – мне думать о Мадмуазель? Что вы такое говорите! Я слишком хорошо знаю, кто она и кто я, чтобы питать подобные замыслы, слух о которых меня ужасает, а одно помышление делает преступным. Я бы воздержался даже от того, чтобы представить себе такое намерение». «Почему нет? – возразил его друг. – Вы знаете, что многие теряют, потому что не ищут. Что дурного в том, чтобы испытать судьбу? Принцесса не столь уж недоступна, особенно для вас, мы знаем, что вы с ней на дружеской ноге, и она вас слушает охотней, чем других. Так чего дурного в том, чтобы прощупать почву?» «Я не решусь даже о том подумать, – отвечал граф де Лозен, – ответ, который я вынужден дать на ваши любезные речи, причиняет мне боль, ибо я вижу невозможность вами предложенного». «Когда бы вы пожелали, то поразмыслили бы об этом, – вскричала тогда вся компания, – все мы здесь ваши друзья и советуем вам, ведь с вашим умом и умением вести себя, да еще пользуясь благосклонностью короля, нет ничего невозможного: подумайте, поверьте, эта задача для вас, и мы будем крайне рады, если вы добьетесь успеха, поэтому не послушать нас глупо». Господин де Лозен отвечал им так же, как первому собеседнику, оправдываясь самыми убедительными и очевидными резонами, и на том эта достопочтенная компания разошлась. Но так как от природы нам любо то, что нам льстит, хотя приличия не позволяют этого обнаруживать, и мы часто открещиваемся и пылко отрекаемся от самого для нас желанного, и чем более рассудок человека способен распознать ценность и достоинство предлагаемого способа продвижения, тем более его воспламеняет жажда пустить его в ход.

Расставшись с друзьями, граф де Лозен вернулся к себе, и не успел он это сделать, как разговор о Мадмуазель вновь пришел ему на ум, и отвергнутое им как пустое и маловероятное показалось ему не столь непреодолимым и чуть более легким. Обладая большим умом, он начал питать некоторую надежду; конечно, ему были очевидны множественные трудности, но чем более трудным казалось дело, тем более разгоралась его отвага, ибо ему было ведомо, что величайшую славу часто приносит преодоление величайших препятствий. За ними он видел одну из величайших принцесс вселенной, презревшую многих властителей и королей, как будто природе оказалось не по силам найти сердце, ее достойное. Он знал, что нравом она из самых горделивых, а отвагой столь велика и возвышенна, как только можно вообразить. И все же эти доводы его не остановили; хорошо все обдумав на протяжении месяца, часто не зная покоя и отдавая все силы уже зародившимся великим замыслам, он поступил так, как поступали славные смельчаки былых времен, бравшиеся лишь за то, что казалось почти невозможным или, по крайней мере, весьма трудным; именно это многим принесло бессмертную славу. Наконец, тысячу раз перебрав идеи, толпой теснившиеся у него в уме, и поразмыслив о бесценной награде, которую ему сулили эти труды, он воспрял сердцем и принял твердое решение исполнить задуманное, хорошо понимая, что если не воспользоваться случаем, то другого в жизни не будет и ему не найти более славного средства возвыситься и утвердить свою фортуну.

И вот он принялся с удвоенным пылом служить Мадмуазель. Стать к ней вхожим ему было нетрудно: его ловкий ум давно ее очаровал. Он видел ее всякий день и оставался допоздна. Но беседы вел лишь о почтении, о долге, о новостях и изъяснялся с той учтивостью, которая вызывает всеобщее уважение. А так как обширный ум упивается прекрасным более посредственного, которому оно едва доступно и которому по нраву лишь заурядное, Мадмуазель с большим удовольствием и чудесным прилежанием слушала господина де Лозена; и наш граф, ведя свою игру тайком и незаметно для всех, находил все новые материи для новых бесед, а его светлый ум примечал, как благосклонно внимает ему принцесса, и постоянно снабжал его тем, что могло доставить ей удовольствие. И тут господин де Лозен начал замечать некоторые проблески надежды, хотя и очень слабые. Правда, его хорошо принимали, но так было и раньше. Если принцесса выказывала ему некоторое расположение, то это было и могло быть лишь следствием ее великодушия. Поэтому прочного основания для надежд не было. К тому же он видел огромную разницу положений, повергавшую его в отчаяние – в этом было величайшее препятствие. И все же он не оставлял своих замыслов. Так продолжалось некоторое время, затем ему пришла мысль, что пора сыграть решительней. Вот прекрасный урок для тех, кто стремится быть допущенным к своей возлюбленной: следует научиться подделываться под ее нрав, это – единственный истинный способ войти к ней в доверие.

А граф де Лозен решил во что бы то ни стало завоевать ум Мадмуазель – или умереть. В этом ему не помешала бы помощь, но он взял за правило полагаться лишь на самого себя. Что делать? Его гений принялся пристально изучать принцессу, со всей серьезностью и на протяжении некоторого времени; он подметил, что принцесса любит двор и остроумцев и по природе (как свойственно ее полу) любопытна; поэтому он решил пойти именно этим путем, проще всего ведущим к цели. Однажды он был у принцессы и после многих прекрасных речей, как бы служивших прелюдией к задуманному, ловко свернул в нужную сторону и заговорил о не столь гласных придворных делах. «Неужели, Мадмуазель, – сказал он ей, – Ваше Королевское Высочество желает вечно оставаться у себя и не иметь сношений со двором? Неужто в самом цветущем из дворов нет ничего для вас привлекательного? Ведь там можно видеть людей со всех четырех сторон света, постоянно приезжающих взглянуть на величие и великолепие Лувра, отдать дань восхищения нашему несравненному монарху и всему королевскому дому, прекрасней и чудесней которого, без сомнения, нет в целом мире. Возможно ли, что все это великолепие и утонченнейшие умы, которым там несть числа, ничем не привлекают Ваше Королевское Высочество? Конечно, лишь Вашему Королевскому Высочеству дано всегда находиться при дворе, не покидая своих покоев, ибо, лишив Лувр его лучшего украшения, каковым является присутствие вашей королевской персоны, вы можете воссоздать двор в Люксембургском дворце или в любом другом месте, где находитесь». «Вы изволите смеяться, господин де Лозен, – отвечала Мадмуазель, – ваш неизменно галантный ум и тут стремится быть галантным?». «Упаси Бог, Мадмуазель, – возразил господин де Лозен, – чтобы я переступил границы должного почтения! Мне слишком хорошо известно, как я обязан говорить с персонами вашего ранга, чтобы я мог позабыть о долге. И то, что я беру за смелость вам сказать, есть лишь малый избыток преданности в служении Вашему Королевскому Высочеству, которую я всегда ощущал и которая с каждым моментом все возрастает. О да, Мадмуазель, – продолжал он, – у меня есть желание, невыразимое желание видеть вас госпожой целого света, и, если бы мне посчастливилось хоть чем-то тому посодействовать, жизнь моя была бы ничтожнейшим из даров, которые я хотел бы вам вручить, ибо мое искреннее желание – служить интересам Вашего Королевского Высочества». «Господин де Лозен, вы слишком великодушны и учтивы; я хотела бы иметь возможность выразить вам признательность; но так как мои чувства слишком необычны и редкостны для нашего времени, мне следовало бы быть кем-то более могущественным, дабы достойно вас отблагодарить. Но знайте, что до конца дней я сохраню память о ваших добрых и великодушных побуждениях». «Мадмуазель, – сказал господин де Лозен, – не жажда фортуны побуждает меня к таким речам; мой единственный резон – Ваше Королевское Высочество, и ваше дело мне кажется столь славным и справедливым, что я готов на все, чтобы сдержать слово». – «Но, господин де Лозен, – сказала Мадмуазель, – что вы хотите от меня после столь благородного и великодушного признания? Как! Чтобы потом пошла молва, что принцесса моего ранга не смогла отблагодарить высокие стремления благородного человека? Прошу вас, удоволетворитесь тем, что было сказано, не торопите меня и ожидайте лучшего от времени и от фортуны, но помните о своем слове: если вы о нем не забудете, то буду помнить и я». – «Нет, Мадмуазель, – отвечал господин де Лозен, – я о нем не забуду, и, если Ваше Королевское Высочество окажет мне милость и потребует тому доказательств, вы увидите, как я исполняю задуманное. И чтобы показать свою искренность, я хочу немедленно дать вам средство меня испытать. Вы знаете, что я имею счастье быть на хорошем счету у короля, поэтому мало что происходит при дворе, о чем я не узнаю одним из первых; и, если вы, Мадмуазель, почтите меня доверием, я смогу вас обо всем оповещать. Я не буду говорить о соблюдении тайны: Ваше Королевское Высочество сохраняло осторожность и в более насущных обстоятельствах; так что на этот счет я спокоен. Король вас любит и полюбит еще более, если вы, Мадмуазель, проявите немного усердия; тогда вы будете сидеть за его столом и иметь первое место во всех развлечениях: король будет счастлив иметь вас рядом, вы – принцесса на выданье, и, без сомнения, он непременно устроит вашу судьбу в соответствии с вашим рангом, если не удастся найти равного вашим достоинствам. Что касается меня, то Ваше Королевское Высочество может рассчитывать на мою совершенную преданность, и уверяю, что, когда речь идет о ваших интересах, я не упущу ни малейшей возможности сделать все от меня зависящее, имей я дело с королем или с кем-нибудь другим; смею надеяться, что вскоре Ваше Королевское Высочество почувствует мою заботу».

Такое удачное начало предвещало графу де Лозену счастливый и славный конец: он говорил Мадмуазель о тайнах, доверии, удовольствии и затронул струну брака. Все это были важные вещи для принцессы, а тот, кто о них рассуждал, делал это так красноречиво и приятно, что она не могла противостоять дружной атаке стольких противников сразу и, внимательно выслушав господина де Лозена, до такой степени обрадовалась, что полностью поверила нежным речам, столь приятно ей льстившим. Первым тому свидетельством для господина де Лозена стали ее слова: «Хорошо, граф де Лозен, и как же следует поступить? Я готова исполнить то, что вы советуете, но как?» «Для начала, – отвечал он, – необходимо, чтобы вы доверились надежному человеку, на которого можете положиться». «И где же, – улыбнулась она, – мне взять такого?» «О, Мадмуазель, – ответил господин де Лозен, – как я был бы счастлив, если бы Ваше Королевское Высочество решили бы на меня положиться! Как бы я был вам верен! Если бы мне выпало это счастье, я скорей пожертвовал бы собой, нежели допустил неверность. И когда бы вы, Ваше Королевское Высочество, начали оказывать мне доверие, вы бы всегда знали, что происходит и о чем говорится даже в кабинете короля, независимо от того, при дворе вы или нет». «Хорошо, господин де Лозен, – молвила Мадмуазель, продолжая улыбаться, – раз вы считаете, что это необходимо, я решила избрать наперсника, которому я без прикрас открою свои мысли, дабы побудить его сделать то же самое. Но ему следует помнить: если узнаю, что он меня обманывает, то раньше или позже он будет наказан; напротив, если он будет поступать как человек галантный, то будет вознагражден больше, чем позволяет себе надеяться». – «Как, Мадмуазель, – отозвался господин де Лозен, – после столь чарующих слов, произнесенных Вашим Королевским Высочеством, найдется ли человек столь низкий, чтобы не исполнить свой долг? Быть такого не может, небо слишком праведно, чтобы допустить столь черную несправедливость. И ежели по несчастью такое произойдет, я прошу у Вашего Королевского Высочества милости дозволить мне надеяться послужить орудием наказания столь ужасного преступления или хотя бы принять участие в столь славном деле». «Что же, господин де Лозен, вы получите полное удовлетворение, если это способно вас удовлетворить, и вы единственный покараете виновного, если он таковым окажется. Но не надейтесь отказаться от своего слова, ибо особам моего ранга не следует обещать сверх того, что намереваешься исполнить». «Мадмуазель, я сдержу слово или расстанусь с жизнью», – отвечал господин де Лозен. «Но если в избранном мной наперснике вы найдете подлинного друга, или близкого родича, или союзника, одним словом, кого-то, кто вам дороже самого себя, то как вы поступите? Ибо надо вам разъяснить все, чтобы вы не могли сослаться на неожиданность…» «Ах, Мадмуазель, Ваше Королевское Высочество недооценивает мою отвагу, если мне дозволено так сказать со всем подобающим почтением, мой долг дороже мне родных и друзей, и жизнь для меня – ничто в сравнении с честью. Но, – продолжал наш несравненный граф, – дозволено ли будет спросить, кто этот счастливец, против которого Вашему Королевскому Высочеству любо меня воодушевлять, как будто мне предстоит биться с полчищем врагов?» «Враг, с которым вам сражаться, если он меня предаст, – сказала Мадмуазель, – силен и могущественен, хотя на вид невелик, и потому я хочу убедиться, что вы не станете колебаться, когда я его назову». «Мне, колебаться! – воскликнул господин де Лозен. – Вы всегда найдете меня непоколебимым». «Тем не менее я уверена, – сказала Мадмуазель, – что одно его имя не раз заставит вас задуматься и, возможно, он окажется достаточно силен, чтобы вы раскаялись в том, что тут наобещали». «Мне, раскаиваться! – отвечал господин де Лозен. – Никто на этой земле – даже сама смерть, не способен заставить меня отречься от сказанного, и, когда все силы света вооружатся на мою погибель, я буду взирать на них с отважной смелостью, ничуть не умаляя своего великодушного намерения». На это Мадмуазель отвечала ему следующим образом: «Готовьтесь тогда либо отказаться от своих слов, либо покарать самого себя за черное преступление, за которое вы намеревались наказать виновного, ежели вам выпадет несчастье провиниться, ибо лишь вам хочу я довериться и не знаю никого, кто лучше мог бы с тем справиться; подумайте хорошенько, перед тем как дать слово, готовы ли вы мне верно служить». «Да, Мадмуазель, – сказал граф де Лозен, – я готов на все, что потребует служение вам, и, поскольку Ваше Королевское Высочество оказывает мне честь, предпочтя меня множеству людей, более того достойных, я обещаю, что никогда не изменю данному слову».

Не успел граф де Лозен откланяться, как принялся размышлять об успехе своего предприятия; наконец-то он мог похвалиться, что выиграл с одной простой попытки, и потому он не преминул в точности придерживаться того, что обещал принцессе, которая, со своей стороны, была не менее рада положиться на единственного человека, который был способен приносить ей надежные известия обо всем, что творилось при дворе. Она видела его полную преданность и рвение, с которым он старался разузнать все самое тайное. И принцесса была до такой степени рада, что с трудом сдерживалась.

Так прошло некоторое время, и господин де Лозен, который продолжал гнуть свою линию и умножать усердие, наконец убедился, что достаточно завоевал ее расположение, чтобы, если судьба останется к нему столь же благосклонна, надеяться однажды завоевать еще больше; и его все более воодушевляло желание добиться успеха.

Однажды утром он явился раньше обычного – случайно ли, намеренно ли, или и вправду имея сообщить Мадмуазель какую-то новость, – и, поднявшись по лестнице и дойдя до самой комнаты принцессы, он, как всегда, хотел войти, но, приоткрыв дверь, заметил принцессу перед зеркалом, с приоткрытой грудью. Он отступил и прикрыл дверь, из почтения не решаясь войти. Мадмуазель, заметив что-то мельком и услыхав, как закрылась дверь, громко позвала и с большой поспешностью осведомилась о том, кто это был, а когда к ней подошли, спросила: «Разве это не господин де Лозен?» Особа, пошедшая взглянуть, ответила, что да. «Пусть войдет!» – несколько раз воскликнула принцесса. Господин де Лозен вошел и отвесил ей низкий поклон, а Мадмуазель сказала: «Сударь, почему бы не войти без этих церемоний? Как, – продолжала принцесса, улыбаясь, – разве за дамами ухаживают, убегая?» «До сих пор, – отвечал он, – я знал свой долг перед обычными дамами, но никогда не мог выучить, что подобает королевским особам, а если знал, то недавно все позабыл». «Что вы хотите сказать?» «Что я хочу сказать? – отвечал господин де Лозен. – Как! Ваше Королевское Высочество желает, чтобы, позабыв о почтении, я вступил в поединок, который, как предвижу, полностью меня погубит?» «Что вы опять хотите этим сказать, – повторила она, улыбаясь. – Я ничего не смыслю в ваших речах. Объяснитесь получше, если хотите, чтобы я вас поняла». «Ах, – откликнулся господин де Лозен, – боюсь, что я, к несчастью, и так объяснился слишком ясно, но если Ваше Королевское Высочество делает вид, что меня не понимает, то я объяснюсь открыто, когда мне будет на то дано позволение». «Я хочу, чтобы это было сейчас», – сказала она, продолжая улыбаться. «Раз Ваше Королевское Высочество повелевает, – ответил господин де Лозен, – я повинуюсь. Когда я приоткрыл дверь вашей комнаты и шагнул внутрь, то первое, что предстало перед моим взором, была ваша королевская особа, но в столь ослепительном виде, что мои глаза никогда не испытывали такого потрясения, и оно или же страх проявить непочтение и потерпеть крушение, заставили меня поспешно удалиться. Я не менее прочих люблю прекрасное, а войдя к вам в комнату, я издали заметил луч сияющего блеска вашей королевской особы, – я хочу сказать, Вашего Королевского Высочества, в котором собраны все грации и красоты, способные прельщать взор; ибо, хотя вы всегда очаровательны, лилейная белизна, которую вы скрываете под нитью или шелком, эта белоснежная грудь, которую вы не могли укрыть от моего взора, в соединении с величием вашей фигуры, оказали на меня то же действие, что и на высочайших владык мира. Соединение стольких чудес не может не вызывать желания их созерцать. Я знаю, что созерцание прекрасного приносит удовольствие, удовольствие разжигает желание, а желание стремится к наслаждению. Одним словом, мне было не уйти от этих чар, ставших моим несчастьем. Увы! Ныне я понимаю, сколь прекрасно и выгодно звание короля или правителя, ибо лишь им дано безнаказанно стремиться к обладанию этой красотой. Да, Мадмуазель, я утверждаю, что тот, кто вправе вздыхать по прелестям Вашего Королевского Высочества, – без сомнения, счастливейший человек на свете; конечно, блаженство того, кто станет их обладателем, будет еще большим». «Меньшего я и не ожидала от вас, господин де Лозен, – сказала Мадмуазель, – и предчувствовала, что представление, которое вы разыграли у дверей моей комнаты, закончится галантностью, прекрасно измышленной и воплощенной». «Ах, Мадмуазель, – отвечал господин де Лозен, – как же низко Ваше Королевское Высочество обо мне судит, так думая! Почтение, которым я вам обязан, и обет закончить свои дни в служении вам не принудят меня утаивать мысли, и если надо, то я готов поведать о том всему миру». «Так вы, сударь, думаете, – отвечала Мадмуазель, – что лишь короли и правители имеют законное право стремиться к прекрасному? Разве вам не ведомо, что на это может претендовать лишь достоинство и что ни кровь, ни титулы не прибавят ценности, если, кроме них, ничего нет? Вам известно, что бесчисленное множество людей, без поддержки рождения или крови, завоевывали право желать величия, исключительно благодаря собственным достоинствам. И я, не кривя душой, могу сказать, что первый среди них граф де Лозен, иначе господин де Пегилен, и если по своим качествам он отличается от людей заурядных, то это способно возвысить его, причем с полным основанием, до необычных высот. Не хочу говорить больше, но когда бы вы знали, как я вас ценю, то не завидовали бы другим титулам, если мое уважение для вас и вправду что-то значит». «Ах, Мадмуазель, – отвечал господин де Лозен, – как я счастлив, что имел честь вам понравиться! И вдвойне счастлив тем, что вы меня немного цените! Да, Мадмуазель, раз Ваше Королевское Высочество соблаговолили объявить мне о столь непомерном счастье, позвольте мне предаться сладким порывам, которые вызывает ощущаемая мной радость, и дать мой душе обнаружить своими движениями тот экстаз, в который погрузили ее ваши последние слова. Ибо, если это правда, – в чем невозможно сомневаться, зная искренность вашей души, – разве нет у меня оснований считать себя счастливейшим из людей? Что я могу сделать, дабы выразить свою признательность за все, чем обязан Вашему Королевскому Высочеству? Как я несчастен, что могу лишь этого желать, причем тщетно, вовеки не имея возможности расплатиться за самое ничтожное из ваших благодеяний!» «Я ничего от вас не требую, – сказала Мадмуазель, – лишь продолжайте этого желать и, если представится случай, исполните желаемое». «Да, Мадмуазель, – отвечал господин де Лозен, – я отважусь желать, предпринять и исполнить все, служа Вашему Королевскому Высочеству вплоть до последнего вздоха».