Текст книги "Заплывая за буйки"
Автор книги: Мария Галина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Значит, они дают понять, что за мной все-таки наблюдают. Сарра Моисеевна это так, прикрытие.
– А вот это, – выдавил я перехваченным горлом, – уже мое дело.
– Позволь! Я за тебя отвечаю. Я не допущу, чтобы...
Она замолчала, прислушалась, и вновь повернулась ко мне. Лицо у нее было несчастное.
– Ну, вот опять.
– Это трамвай проехал, тетя.
– Нет. Они опять ее включили. Когда она работает, я слышу всякие гадости. Пойди Алик, будь хорошим мальчиком, скажи им.
– Ладно, – сказал я с облегчением, – сейчас схожу.
Забрал у нее презервативы и вышел. На ветке за окном угрюмо требовала свою бутылку горлица.
* * *
Вода была прохладной. Я заставил себя отплавать свои четыре км, потом вылез на мокрый песок и растерся шершавым полотенцем. Над морем плавали волокна тумана. У горизонта над полосой тумана, тянулась цепочка птиц – кажется, диких гусей. Они-то могут лететь, куда хотят – на всякие границы им наплевать!
Потом я подумал, что на самом деле мне надо бы плавать не вдоль берега, а в открытое море – совсем другое ощущение. Но на меня тут же начнут орать с патрульной вышки. Они на всех орут. "Мужчина, заплывший за буйки, немедленно вернитесь обратно". И потом, как же я буду мерить километры?
Я поднялся наверх, миновав плакат "Правила поведения на воде" и черную табличку, на которой мелом были выведены цифры – температура воды и воздуха. Может... просто остаться здесь, устроиться на водную станцию, измерять температуру, следить, чтобы другие не заплывали за буйки?
Книжный магазин на Базарной открывался в девять. Я успел заскочить туда по дороге на работу.
Покровский пришел в пять – я уже запирал окна на шпингалеты.
– Сегодня короткий день.
Он ответил:
– Я не надолго. Просто хотел взять книгу.
Вид у него был какой-то пришибленный, скучный, словно его побило молью.
– Какую-нибудь классику, да?
Он помялся. Потом сказал:
– Хватит с меня этой классики. Лучше фантастику. Там ведь все равно все выдумка, верно? И если что-нибудь изменится... Кто заметит, сколько ног на самом деле было у инопланетного чудовища?
Я сказал:
– Я был в книжном. У них есть этот ваш "Вертер". Новое издание, прошлого года. Я посмотрел.
– Ну и что? – быстро спросил он.
– Черный. Ну и что? Может, всегда был черный? Кто помнит?
– Вот именно, – согласился он, – я об этом и говорю, – он помялся, – простите, но... тот Толстой? Можно посмотреть еще раз?
– Так мы вчера смотрели...
– Это же каких-нибудь пять минут!
Я пожал плечами и поплелся к стеллажу с намалеванной на картоне буквой "Т". Третий том "Войны и мира", понятное дело, стоял на месте, – редкий ученик добирался до середины эпопеи.
– Вот он, ваш Толстой.
– Посмотрите вы, ладно?
– "Наташа..." – начал я, поскольку том сам собой раскрылся на триста девяносто пятой странице, – " ... касательно личности их раненого спутника, тогда как Соня...". Это не та книга. Вы ее подменили, да?
– Нет, – уныло сказал он, – просто это распространяется все дальше. Как инфекция. Так я и думал.
– Скажите, – спросил я, – а вы газеты читать не пробовали?
Он прикусил губу, и я понял, что попал в точку.
Вот почему они им заинтересовались. Из-за газет. Ведь если...
– Я, наверное, вообще не буду читать, – быстро сказал он.
– Вы думаете, если вы прочтете газету, и там... если везде будет написано, что...
Что границы открыты, никто не спрашивает никаких справок, и мне не надо...
Что я никогда, никогда не лежал в психушке.
Что меня любит Лиля.
Не сложись все так, как сложилось, не прищучь они профессора Литвинова, не разгони кружок... Приходил человек в сером, вел долгие разговоры, смотрел укоризненно... Что я тогда ему сказал? О ком?
Не помню.
И я сказал хриплым шепотом:
– Если это правда... а вдруг... вы можете сделать так, чтобы все это... ну, это, вы понимаете? было лучше?
* * *
– Я не могу по заказу, – упирался он, – это как-то само... просто возникает в голове, и все.
– А если представить поярче...
– Что?
– Ну, Наполеон отменил крепостное право, просто росчерком пера, взял и отменил, и крестьяне взяли вилы и... Нет, не то. Опять получается то же самое... Или вот...
– Вы знаете, – сказал он, – это мне приходило в голову. Но это как-то слишком глобально. Я не... не умею думать общими понятиями. Не представляю их. Только что-то частное, детали, подробности. Это да...
– Подробности, – я задумался, – вот вы говорили, что подробности тоже могут...
Мы сидели в кафе "Росинка" над морем и пили пиво. Немолодая, лет тридцати, женщина за стойкой нарезала бутерброды. Сквозь нейлоновую блузку проглядывал бюстгальтер, лишь чуть прикрывавший темные круги вокруг сосков. Я отвернулся.
Он сказал:
– Я думал, только сумасшедший мне поверит.
Я молчал, чувствуя, что краска заливает мне шею, щеки, виски. Потом с трудом выговорил, потому что молчание уже было просто невыносимым:
– Это был просто нервный срыв...
– Ах, вот оно что... – он неловко покрутил головой, – это вы потому бросили институт?
– Да, – сказал я, – да, отчасти. У нас был студенческий кружок, и они...
– А! – он понял. Люди его возраста такие вещи понимали быстро.
– Так вы попробуете?
– Ну что же я могу сделать? – он снял очки и как все близорукие люди сразу приобрел беспомощный вид, – ведь даже если что-то и меняется, то трудно предугадать, как и что именно! Кстати, теоретически уже должны быть какие-то изменения, разве нет? Если "Юный Вертер" и Наташа с Соней...
Буфетчица подошла к нашему столику, и я заказал еще "Жигулевского".
– Вроде, никаких. Но я все равно завтра что-нибудь вам подберу... такое... Просто, чтобы... ну, проверить, а вдруг? Понимаете?
– Да, – вздохнул он, – понимаю. Только завтра я не могу. Работа.
– Ну после работы? На этом самом месте.
Он надел очки, опять снял их, протер, снова надел.
– На этом самом месте, – сказал он. – Хорошо.
* * *
– И оказалось, что эта та самая бабка, которую я обложила в трамвае, прикинь? – оказывается, она тем временем что-то рассказывала, оживленно размахивая свободной рукой. – И она нам все баллы скостила... Ты что, не слушаешь?
Винный отдел в продуктовом еще не успел закрыться, и мы купили пыльную бутылку шампанского "Юбилейное". На берегу уже никого не было; мы устроились под скалой, похожей на спящего тюленя. Шампанское показалось мне совсем невкусным, я подумал, что представлял себе все как-то иначе.
– Почему, слушаю. Вам дали третье место.
– Ну, да, из-за той заразы. Ну откуда я знала, что она член комиссии?
Тем временем она взяла мою руку и положила ее себе... ну, в общем, на ней даже не было трусиков.
Я подумал – какого черта, она сама хочет! И тут луч света ударил мне по глазам.
– Оп-па! – сказала Лиля.
Камни на песке отбрасывали синие движущиеся тени и среди этих теней стояли две фигуры с автоматами.
– И что это мы делаем в пограничной зоне после десяти вечера? – лениво спросил один.
– Понятно, что, – сказала Лиля и одернула платье.
– Тоже мне, нашли место, – кисло сказал пограничник, – ну пошли, что ли?
– Мы ничего не нарушали, сержант, – оправдывался я, – мы только...
Пограничник тем временем разглядывал мой паспорт.
– Караванов Альберт Викторович, – сказал он, – понятно. А вам известно, что пребывание после десяти в пограничной зоне карается пятнадцатью сутками исправительно-трудовых работ?
– С каких это пор?
– Согласно указу семьдесят семь бэ. Так что пошли, гражданин Караванов Альберт Викторович.
Его напарник что-то сказал ему на ухо. Тот кивнул. Потом подтолкнул меня в бок стволом автомата.
– Двигай.
Его напарник и Лиля продолжали стоять на песке. Мне показалось, он положил руку ей на бедро.
– Почему вы... Послушайте, либо я пойду вместе с девушкой, либо...
– Какая девушка? – лениво сказал пограничник, – не было никакой девушки. Двигай, гад, а то пристрелю. При попытке к бегству.
Прожектор чертил в небе светящимся пальцем огненную дугу. Она обежала горизонт, тронула холодным пламенем кромку воды, по песку вновь побежали тени. Я оглянулся. Там, сзади, на берегу уже никого не было.
На миг я увидел дирижабль. Он висел в темном небе, точно разбухшая мертвая рыба.
* * *
– Значит, нарушаем. – Сказал комендант. -
– Прописка временная, от военной службы уклоняемся, и еще нарушаем...
– Я не уклоняюсь. Я освобожден.
– Согласно последнему постановлению Минобороны – нет. Пятнадцатью сутками вы не отделаетесь, гражданин Караванов. Вы дезертир.
– Послушайте, я...
В комендатуре было сумрачно, одинокая лампочка под проволочной сеткой горела в полнакала, вокруг нее чертила круги ночница. На стене висел выцветший плакат "Действия гражданского населения при атаке с воздуха". На нем смутно угадывалось серое брюхо гигантского цеппелина.
Второй человек, сидевший за столом, склонился и что-то сказал коменданту на ухо.
Тот недовольно бросил мой паспорт на стол.
– Раз так, – сказал он, – ну ладно.
– Пойдемте, Альберт Викторович, – тот, второй, поднялся.
– Куда?
– На вашем месте, – сказал тот строго, – я бы задавал поменьше вопросов.
Солдат у двери отодвинулся, пропуская нас, и козырнул – не мне, понятное дело.
У этого майора фамилия была Сергеев.
– Я ожидал от вас большей сознательности, – укоризненно сказал он, – вы в курсе, какая сейчас напряженная международная обстановка? Что сейчас в Монголии творится, знаете? А вы не хотите нам помочь в таком ответственном деле...
– В каком деле?
– Вот, – сказал майор, протягивая книжку в газетной обертке. – Дадите завтра этому вашему...
– Зачем?
– Пускай почитает. Вы же обещали ему литературу подобрать, разве нет?
Все подстроено, подумал я, подстроено с самого начала. Ну да, они же не могут заставить его читать насильно!
– А если он не захочет?
– Захочет.
– Откуда вы знаете?
– Ну, вы же с ним вроде подружились. Вот вы его и уговорите...
Всего неделя, подумал я, мне нужна всего неделя. Черт с ними, с тренировками – только бы прогрелась вода!
Ладно, – сказал я.
И как они не боятся? Ведь может же он в принципе начитать что-то такое, отчего они исчезнут навсегда и больше не вернутся...
– Вот и хорошо. Сейчас вас проводят вас по месту жительства...
– Я сам дойду.
– Я же сказал. – Веско уронил майор, – Проводят. По месту. Жительства.
И я понял, что никуда мне от них не деться
* * *
Затрепанная книжка в газетной обертке оказалась всего-навсего "Тарасом Бульбой".
Он рассеянно пролистал ее и сказал:
– Вы уверены, что с этим стоит работать?
Я сказал:
– А как же.
Неделя, думал я, как заведенный, всего неделя. А там пускай делают, что хотят.
Пиво сегодня было какое-то мерзкое. Кислое, словно разбавленное.
– Я бы не хотел читать Гоголя, – уперся он, – вы понимаете... Он такой яркий писатель... в смысле живописный... а тут сплошные детали. Подробности. И, вообще – зачем он вам? Все-таки он был странный человек, Гоголь. Давайте, я лучше что-нибудь другое.
Я понятия не имел, зачем им понадобился "Тарас Бульба". Должно быть, в неведомом мне почтовом ящике неведомые аналитики просчитали что-то очень важное и судьбоносное...
На всякий случай, я сказал:
– Я конечно, историк недоучившийся, но... Помните, я вам говорил – тот кружок. Его вел профессор Литвинов...
– Тот самый? – он слегка оживился.
– Ну да, – согласился я.
Неделя, не больше.
Он сказал:
– Надеюсь, вы знаете, что делаете!
* * *
Утром я проплыл на двести метров больше. Вода была двадцать градусов. Это в семь утра – к первому замеру. А значит...
Покровский так и не появился, – я подумал, что это к лучшему. Я не мог смотреть ему в глаза.
Интересно все-таки, что он сделал с Тарасом Бульбой?
Сегодня была получка – очень кстати, потому что заначка моя совсем опустела. Правда, норму урезали и карточек на сахар не выдали совсем. Сказали, в следующем квартале. Те, которые на табак, я тут же у входа сменял на продуктовые, и почти на все закупил шоколад и изюм. А стакан чищенных орехов я всего за сто рублей купил на базаре по дороге домой.
Талоны на спиртное я отдал тете Вале и она сказала, что я хороший мальчик – она их поменяет на талоны на сахар и наконец-то сварит варенье. Шоколад я спрятал в чемодан и затолкал его под кровать; тетка топталась на кухне, и уходить оттуда похоже не собиралась – я слышал гудение примуса и уханье насоса.
"Маяк" передавал песни по заявкам радиослушателей; большой популярностью пользовалась какая-то Гюльбекешер... Пела она как принято у восточных певцов – с каким-то подвыванием, и я уже собирался выключить приемник. Тем более что слушать было совершенно невозможно – внизу, по брусчатке, грохотали колеса грузовой автоколонны. В кузовах стояли зачехленные орудия. Но тут как раз начались новости. Какое-то время я их слушал, просто так, не думая ни о чем, но потом до меня дошло... Я вскочил и, даже не выключив приемник, который так и продолжал тихо квакать мне вслед, выбежал из дома...
* * *
Трамваи стояли – прямо на рельсах, черные и пустые, и, когда я добрался до библиотеки, была уже почти полночь. Я шел точно по дну моря, и тени акаций колыхались на треснувшем асфальте, подобно водорослям.
Задыхаясь, я взбежал по железной лестнице и отпер наружную дверь. Библиотека встретила меня полной тишиной. На книжных полках подмигивали в лунном свете картонные таблички с буквами.
Я прошел меж стеллажами, задел ногой стремянку, она откинулась к противоположной полке, при этом больно ударив меня по щиколотке, но я даже не заметил. Я добрался, наконец, до Гоголя, бросил на пол пухлый том "Мертвых душ", потом не менее пухлый второй том...
"Тарас Бульба" был зажат между "Миргородом" и "Страшной местью". Он был совсем маленький... Только тут я сообразил, что надо бы включить свет. Накал был совсем слабым, лампочка еле тлела пурпурной вольфрамовой нитью.
Что они заставили его сделать? Передвинуть Запорожскую сечь ниже по течению? Превратить прекрасную панну в юную турчанку? Этого я узнать не успел, потому что по металлической лестнице загрохотали чьи-то тяжелые шаги...
Потом дверь распахнулась.
Я забыл запереть ее изнутри.
Мрачный парень с красной повязкой на рукаве шагнул внутрь. За ним шла девушка в красной косынке – она остановилась у порога, в темноте. В руке у нее был зажат потайной фонарь.
– Народная дружина, – сказал парень. – Почему нарушаем?
– Нарушаем? – удивился я, – что? Я тут работаю. Я библиотекарь.
Мне хотелось сказать "Я здешний ворон" и я с трудом подавил истерический смешок.
– Светомаскировку почему нарушаем? Окна почему не зашторены?
Тут только я сообразил, что меня тревожило, пока я шел к библиотеке ночными переулками. Темнота.
Не светилось ни одно окно.
– Не понял, – сказал я, – мы что, уже воюем?
– Еще нет, – сказал парень сквозь зубы, – это учения, урод. Сейчас пройдем в районный штаб ГО, и тебя доходчиво познакомят с текущим международным моментом...
Говоря это, он повернул выключатель, и свет погас. Светился только потайной фонарик и теперь – из темной комнаты, я смог разглядеть лицо девушки.
– Лиля, – сказал я.
Она была в гимнастерке, на рукаве красная повязка, талия перетянута ремнем, волосы убраны под косынку. Не удивительно, что я ее сразу не узнал.
– Ты его знаешь? – обернулся к ней парень.
– Да, – она качнула фонарем, – он у тети Вали живет. Племянник ее, что ли. Оставь его, Леха, он безобидный. Просто больной на голову. Плавает каждое утро по три часа, чес-слово. Тренируется.
– А если бы это была боевая тревога? – не мог успокоиться ее спутник.
– Ну, тогда бы и разобрались. По законам военного времени. А сейчас чего? В штаб его тащить? Так штаб отсюда в трех кварталах...
– Ладно, – парень махнул рукой и направился к выходу, – твое счастье, малый. Только свет больше не зажигай, слышишь.
– Ладно, – в свою очередь ответил я.
Я хотел еще что-нибудь сказать Лиле, ну, вроде, что я все понимаю и не держу на нее зла, или напротив, что я ненавижу ее и буду ненавидеть вечно, но она уже простучала каблучками по железным ступенькам и исчезла во тьме.
Я на ощупь вытащил ящичек с читательскими формулярами. Ничего не было видно, поэтому я поднес его к окну. Светила почти полная луна – в ее свете я нашел букву "П", извлек читательскую карточку Покровского и, поворачивая ее то так, то эдак, чтобы слабый лунный луч высветил чернильную запись, нашел его адрес. Он жил на Канатной – не так уж далеко отсюда.
Я оставил картотеку на подоконнике и выбежал, чуть не забыв запереть за собой дверь.
* * *
Видимо, учения уже окончились, потому что во дворе дома стоял грузовик с включенными фарами и какие-то люди, кряхтя, поднимали в кузов что-то тяжелое. Сначала мне показалось, что это гроб, но потом я понял, что грузят пианино. Оно лаково блестело в лунном свете. Почему ночью? Я решил не ломать над этим голову, а, разглядев эмалевую табличку с номерами квартир над дверью парадной, взбежал на третий этаж. Несколько раз я нажимал на кнопку звонка под фамилией "Покровский" – были и еще кнопки и еще таблички с фамилиями, – мне показалось, что звонок не работает, и я все жал и жал, пока дверь не приоткрылась на длину цепочки.
– Я же сказал, к пяти утра, – недовольно буркнул Покровский.
– Борис Борисыч! Это я, Алик!
– А! – он отстегнул цепочку, – заходи.
Я зашел в темный коридор (свет он включил, но накал был опять никакой), и перевел дыхание.
– Все не так! Все получилось не так!
– Догадываюсь, – сухо сказал он, – все всегда получается не так. А в данном случае что конкретно?
– Турция... Вы знаете, чья сейчас Турция?
– Ну да, – он пожал плечами, – Турецкая социалистическая республика, – будто вы этого не знаете? Помнится, вы рассуждали на тему, что было бы, если бы Россия в свое время не вышла к Средиземному морю?
Выход в Атлантику. Босфор и Дарданеллы. Плацдарм в Малой Азии. Кто-то, гораздо умнее меня взял и просчитал и не ошибся...
– Может, это и не так уж плохо, – пробормотал он, – учитывая, что сейчас творится на Дальнем Востоке.
– Да ничего там не творится! Не творилось, пока мы...
Пока Шарлота не стала нарезать черный хлеб. Пока Соня не вышла замуж за Болконского. Пока...
– Что, – неуверенно сказал он, – было лучше?
– Гораздо лучше! Вы что, не помните?
– За мной должны заехать в пять утра, – сказал он, – нас перебрасывают в Красноярск. Я хотел хоть немного выспаться.
– Нельзя так, – я почувствовал, как слезы затекают мне за воротник, и только поэтому осознал, что плачу, – нельзя...
Тот румяный врач назвал это сверхидеей. Я думаю, это примерно то же, что мания, нечто, что гонит вперед, и сжимает грудь, и не дает дышать... Не будь ее, я бы, наверное, тоже принял все как есть, и не удивлялся бы, и успокоился. Но эта мания выжгла у меня в мозгу огненную печать, и я твердо помнил, что так не должно...
– Что, – он близоруко моргнул, – вы хотите отменить Турцию?
– Да! Как же я... я же тренировался! Я же мечтал! Куда мне теперь плыть? Куда деваться?
– Но я не могу. Как можно отменить реальность?
– Но у вас же получалось! Вы ведь уже делали! До пяти еще есть время. Если подумать... найти что-то правильное... Правильную классику...
– У меня больше нет классики, – невыразительно сказал он.
– Тогда пошли! В библиотеку! У меня ключ – вот!
Я для убедительности встряхнул ключом.
– Алик, – сказал он, – вы вообще в курсе, что после двух ночи действует комендантский час?
– Я... нет. Но ведь сейчас только полвторого!
– За мной в пять должны заехать, – напомнил он.
– Если все пойдет как надо, никто никуда не поедет. Это все из-за "Тараса Бульбы"!
Он сказал:
– Мне кажется, вы преувеличиваете! Алик, а вы вообще... как себя чувствуете?
Я понял, что он уже и сам не помнил настоящей реальности. Может, подумал я в тихой панике, та реальность, где мы встретились, тоже была ненастоящая, потому что он ведь что-то и до этого читал, и все уже было искажено и намертво сцеплено, а на самом деле все было замечательно, в той, самой-самой первой, самой настоящей, и никто ко мне не приходил, и не разговаривал со мной, и не призывал к сознательности, и я не принес им свои конспекты лекций профессора Литвинова, и толстый румяный врач не приходил никогда, и если и приходил, то не ко мне...
У нас уже были космические корабли, подумал я, наверняка – Луна и Марс, и орбитальные поселения и на Земле не было границ, и моря принадлежали всем.
Мне захотелось ударить его, и я с трудом заставил себя разжать стиснутые кулаки.
Нет, сказал я себе, просто его странные способности развились совсем недавно, и он не умеет ими управлять, его надо просто научить, подтолкнуть, не может же быть, чтобы все нельзя было сделать лучше, только хуже – надо просто знать как, смогли же эти подгрести под себя Турцию!
Он даже хотел захлопнуть дверь, но я сунул ногу в щель и сказал:
– Нет!
– Алик, – сказал он, – послушайте.
– Я ведь сумасшедший. У меня и справка есть. Хотите, покажу?
Я так смотрел на него, чтобы он понял, я могу сделать все, что угодно, абсолютно все, что угодно и мне ничего за это не будет... ну, почти ничего.
И он почувствовал это и на самом деле испугался.
– Ладно-ладно, – сказал он, – пошли. Только... не надо так горячиться, Алик!
* * *
Булыжник блестел, словно политый водой, черные тени лежали на нем, и наши торопливые шаги отдавались эхом в темных подворотнях.
Без десяти два мы стояли у двери библиотеки. На ней висел огромный амбарный замок, а еще она была опечатана – и со шнурка свисала бумажка с надписью:
Объект находится под особым контролем Штаба Гражданской Обороны
Он сказал:
– Вот и все. Это вы нарочно меня сюда вытащили?
И присел на ступеньку.
– Меня предупреждали. Чтобы я не поддавался на провокации.
– Предупреждали? – я нависал над ним, пытаясь осмыслить услышанное, – значит, они вас тоже завербовали?
– Почему – тоже? – теперь удивился он, – и вообще, никто меня не вербовал. Я работаю на объекте, я же вам говорил.
– Это связано с книгами?
– Вовсе нет, – отмахнулся он.
Я подумал – в этой реальности он немножко другой, и его странное качество может исчезнуть так же внезапно, как появилось. Но попробовать стоило. Мне казалось, я уже слышу шаги патруля, настоящего военного патруля, а не тех опереточных дружинников, они грохотом отдавались в подворотнях и я никак не мог сосредоточиться.
– Что вы читали в последнее время? Вспомните!
– Да ничего я не читал, – отмахнулся он.
– Ну, когда-то. Давно, в школе?
– "Дубровского", – неуверенно сказал он, – "Капитанскую дочку"...
Из-за крыш, шипя и разбрасывая искры, вырвалась сигнальная ракета, пронеслась вертикально вверх, оставляя светящийся след в черном воздухе и погасла.
– Да я почти ничего не помню, – он задумался, – только про то, как француз медведю в ухо выстрелил и еще про беличий тулупчик.
– Раньше вы были не таким! Раньше вы... Вас это интересовало. Вправду интересовало!
– Послушайте, Алик, – устало сказал он, – нас ведь сейчас заметет патруль. Они сейчас не церемонятся. Правда, может, мне из комендатуры удастся связаться с нашим замом по АХЧ, он наверняка сейчас не спит, все-таки у меня категория "Це". А у вас?
– Не знаю.
– Как можно не знать своей категории? Нет, – он помотал головой, – ничего не приходит... устал я очень, мы тут одну штуку до ума доводили, мне бы еще пару дней, ну, хотя бы сутки, а нас в Красноярск... Оборудование погрузили, расчеты опечатали.
– Последний раз, – я всхлипывал, обернувшись лицом к морю. Его не было видно, но я все равно его чувствовал; бесполезное, бессмысленное сугубо внутреннее море, за которым лежит Турецкая Советская Социалистическая республика...
Шаги грохотали по брусчатке.
– И тогда вас никуда не переведут, и вы успеете закончить свою одну штуку. Вам же ничего не надо делать, просто вспомните, ну пожалуйста, вспомните про, ну, я не знаю, Гринева там, или Швабрина...
Я точно помнил, что там был еще и Швабрин.
– Вы слишком верите книгам, – сказал он, – словно они могут спасти человечество. Уверяю вас, это не так. Книги это слишком... эфемерно.
– Я вовсе не хочу спасать человечество. Оно либо спасется само по себе, либо не заслуживает спасения. Я хочу спасти себя.
– Никто не меняется, – сказал он устало, – и вы не изменитесь. Что бы не произошло, вы не изменитесь.
– Нет! – у меня перед глазами все расплывалось от слез, и я совсем не видел его лица, – я мог бы стать свободным! Мог бы изучать море! Увидеть другие страны! А это...
Тут я только ощутил, что в мире что-то изменилось.
Шаги больше не отдавались эхом по брусчатке. Фонарь в моих глазах расплывался колючим ореолом, а где-то за углом звенел на повороте трамвай.
– Не понимаю, чего вы от меня все время хотите, – сказал он сердито.
– Ничего, Борис Борисыч, – судорожно выдохнул я, – кажется, уже ничего.
Что он вспомнил? Что вместо беличьего тулупчика Пугачеву достался заячий? Или что-то совсем другое, такое незначительное, что никто кроме литературоведов, обычно и не замечает?
На противоположной стороне улицы за стеклом булочной красовались плакаты "Хлеб – всему голова!" и "Планы Партии – Планы народа". Акация трясла сухими стручками, как дервиш – погремушкой. Луч прожектора береговой охраны щупал дальние тучи.
– Вытащили меня посреди ночи... – продолжал ворчать он.
– Уже все, – сказал я, – можно идти домой. Вам же вставать в пять утра.
– С чего это? – удивился он.
Ночь дышала сухим черным жаром, точно бочка со смолой. Цикады орали так, что у меня звенело в ушах. Одна сидела на нижней лестничной площадке – крохотное рогатое создание, – и судорожно трепетала крыльями.
– А знаете, – сказал он, это даже хорошо, что вы меня вытащили. Давно уже я не гулял ночью... когда-то, давным-давно...
– С девушкой?
– Да, с одной девушкой. Только это было не здесь, в Мурманске. Ночи там летом светлые. Облака над морем золотятся, чайки кричат. Красиво.
– А потом?
– Потом нас перевели. Сначала в Севастополь, потом сюда. У нас же закрытая контора. Так я и не...
– Закурить не найдется?
Они выросли из подворотни так внезапно, что я на миг подумал, это опять какой-то патруль, но это была просто какая-то пьяная компания. Они стояли, перекрыв дорогу и отбрасывая тени, такие длинные, что головы их плясали где-то у наших ног.
Я сказал:
– Извините, нет.
– Не сказал ей, что люблю ее, – закончил Покровский. – Не успел.
– Ты невежливо разговариваешь, – сказал парень.
Я опять сказал:
– Извините. Пропустите ребята, а?
– Плохо просишь, – они сдвинулись, и тени их слились в одно трехголовое чудовище, – гони бабки, малый.
– У меня... – я начал рыться по карманам.
– Не унижайтесь, Алик, – сказал Покровский.
– И ты, четырехглазый.
В кино герой всегда бьет хулиганов. Внезапно оказывается, что он знает самбо, или бокс и вообще мастер спорта, но это скрывает, но я только и умел, что плыть вперед, зарывшись в зеленые волны... пятьдесят метров... еще пятьдесят. Все, что я умел – это беречь дыхание.
Я нечаянно вывернул карман, он болтался пустым мешочком у бедра. Денег у меня было всего ничего; и им это не понравилось.
– Это не деньги, – сказал один строго, – ты издеваешься? Он над нами издевается, да? По-моему ему надо извиниться. Извиняйся, паскуда.
– Извините.
– Не так. Ложись на землю.
– Алик, – сказал Покровский, – не делайте этого. Потом будете жалеть.
Я остался стоять.
– А ты заткнись, четырехглазый.
– Ах ты, чмо лагерное, – сказал Покровский, – гнида!
Он коротко размахнулся и ударил среднего под дых, – не так неумело, как могло бы показаться. Он дрался точными, отработанными движениями – вот он-то вполне мог сойти за того киногероя, только там, в фильмах, парень обычно идет с девушкой и лет ему под двадцать, потому что он ударник труда и мастер спорта. А Покровский был старше, намного старше.
Я осознал, что просто стою и смотрю, как будто и вправду это было кино. Наверное, надо помочь? Я сделал шаг к тому, второму, и уже размахнулся, чтобы ударить, как вдруг Покровский стал оседать, держась за бок, а тени вокруг него метнулись в разные стороны и пропали – бесшумно, как и полагается теням, а он остался лежать, скорчившись, и булыжник рядом с ним вдруг стал лаково блестеть.
– Так и не успел, – пожаловался он и закрыл глаза.
У ближайшего автомата была с корнем выдрана трубка, но другой рядом с ним работал, и я набрал О-3, и сказал:
– Тут, на углу Канатной человека ножом ударили.
– Адрес, – сказал усталый голос в трубке.
– Я ж говорю, на углу Канатной. Сегедская угол Канатной.
Я сидел с ним, пока не услышал вой сирены, потом отошел и из ближайшего подъезда смотрел, как его увозили. По-моему, к тому времени он как раз перестал дышать.
Милиция приехала раньше скорой – наверное кто-то из окна видел драку, и вызвал милицию, но сам, понятное дело вмешиваться не стал. Никто из темного дома не вмешался, никто не вышел, чтобы спасти его. Чтобы спасти нас.
Я стоял, смотрел и думал – все кончилось. И, когда на подгибающихся ногах брел домой, вернее, к тете Вале, думал – все кончилось, все как всегда, больше ничего не изменится, и я никуда от себя не денусь, и, наверное, завтра меня вызовут туда, хорошо бы, они меня нигде не нашли, поэтому лучше я не пойду на работу, а пойду куда-нибудь в городской сад, послушаю духовой оркестр, поем мороженое из круглой алюминиевой вазочки, покатаюсь на цепной карусели или просто посижу где-нибудь на траве, потому что сегодня мне предстоит бессонная ночь, надо подготовиться, шоколад лежит под кроватью в чемодане с вещами, который я до сих пор так и не успел разобрать до конца, и я наполню презервативы высококалорийной смесью шоколада и толченых орехов, и привяжу к поясу, и на следующую ночь войду в теплую воду и поплыву, и катер в территориальных водах напрасно будет шарить своим лучом по волнам; потому что одинокого пловца не так просто заметить.
Так думал я, поднимаясь по темной, пропахшей кошками лестнице, мимо таблички "Трусить в парадном воспрещается", мимо похабных надписей на стенах, мимо почтовых ящиков с полустертыми номерами.
Я уже машинально вытер ноги о половичок и нашарил в кармане ключ, но остановился. Оставалось еще одно дело.
Я обернулся к соседней двери и нажал облупленную кнопку звонка. Я жал и жал, наверное, минут пять, пока за дверью не раздались шаркающие шаги.
– Кто там? – спросил дребезжащий голос.
– Откройте, Илья Маркович, это ваш сосед, Алик.
– Алик? – удивился Илья Маркович, снимая цепочку с двери, – что случилось?
Он был в пижаме и тапочках.
Я молча отодвинул его и прошел в коридор. Хрусталь в румынской стенке переливался острыми гранями, а на подоконнике стоял круглый аквариум с рыбками и они таращили на меня своими выпуклыми глазами и шевелили губами, будто хотели что-то сказать. Я прошел мимо, к стенке, на которой висел новенький ковер и сорвал его со стены. Нашитые петли треснули, а вот гвоздики полетели в разные стороны – под ними обнаружилась фанерная дверь с круглой ручкой. Я дернул ее на себя и, подхватив ближайший стул, с размаху ударил им в блестящую панель, подмигивающую огоньками.
