Текст книги "В плавнях"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Мария Галина
В плавнях

рассказ

Ночами над плавнями стояли сухие грозы, они были видны даже при свете луны, огромной и красной, и Янка боялась, что огненный змей подкрадется незаметно да и подпалит подсохшее сено. Хотя как раз к их подворью мало кто сумел бы подкрасться ночью незаметно, будь то даже огненный змей. Отец, что ни ночь, бодрствовал, вытаскивал из сарая лодку-плоскодонку, а под утро пригонял ее назад, тяжело груженную, так что мелкая волна перехлестывала через борта, и невесть откуда взявшиеся люди, темные и молчаливые, на рассвете сновали меж клубов тумана, заволакивая мешки в сарай. А то сразу грузили их на подводу, и мохноногая низенькая лошаденка, тяжело вздыхая, трогалась с места и исчезала за амбарами, там, где шла в две колеи пыльная дорога. Лето, говорил отец, прихлебывая рыбный суп и отламывая от темной краюхи, самое что ни на есть горячее время, лето кормит зиму… А в последнее время лодка и в плавни уходила не пустая – тихие люди, худые, со сбитыми ногами, с котомками за спиной, приходили вечером и торопливо, виновато ели то, что выносила им Янка или мать, – ели на крыльце, потому что мать не пускала их в дом. А в доме завелись вещи, каких раньше не было; например, часы с кукушкой, которая, выскакивая из своего окошечка с дверками, кричала противным голосом. Серебряный половник. Портсигар с вензелем. Тяжелый гранатовый браслет, который мать надевала теперь по воскресеньям.

Владек-дурачок однажды напугал ее, разглядывая красивую шаль набивного шелка, которую она накинула на плечи. Даже сейчас шаль пахла каким-то чужим запахом, душным, сладким, тревожным.

– Думаешь, твой батя увозит их куда? – сказал он, хихикая. – Перевозит на ту сторону? Вот тебе, Янка, он гроши с них берет, а сам завозит подальше в плавни и – концы в воду. Там, на дне, мертвяки лежат, ох, сколько мертвяков, – говорил он, тараща белые глаза.

– Замолчи, дурень! – сердито закричала Янка, но дурачок только отбежал и теперь хохотал, скаля щербатые зубы.

Янка, хотя и взрослая, расплакалась и побежала к отцу.

– Батя! – кричала она на бегу. – Что он говорит?! Что он говорит такое ужасное!

Батя, узнав, помрачнел, но не рассердился, а погладил по голове жесткой ладонью с мозолями от весел.

– Может, кто так и делает, Янка, – сказал он серьезно, – но я – нет. Грех это. Живые же души. А я не душегуб какой-то. Я честно. Может, им там пощастыть, бедолагам.

– Где? – спросила она тогда.

– На другом берегу.

Она поверила, хотя среди новоприбывших встречались и противные. Например, одна дамочка, которой она вынесла на крыльцо кринку с молоком, отказалась пить.

– Вы кладете в молоко лягушку, чтоб не скисало, – сказала она, брезгливо сморщив тонкий нос. – Как это можно?

– Зачем? – удивилась Янка. – У нас хороший погреб.

Но дамочка так и не поверила.

А один раз река принесла человека. Как раз когда они удили рыбу с мостков, вернее, батя удил, а Янка чистила, потрошила и полоскала в реке. Ее тень плясала на зеленой мутной воде, и, если приглядеться, было видно, как по рыхлому дну медленно-медленно ползет ракушка-перловица.

Лодка, вертясь, выплыла из-за островка, заросшего ивами. Отец, хлюпая болотными сапогами, подошел к лодке, подтянул ее багром и заглянул внутрь. Янка, перевесившись с мостков, тоже заглянула, вытянув шею и одновременно боясь, что увидит что-то очень страшное и неприятное. Мертвяка, например.

Человек и правда лежал в лодке лицом вверх, закрыв глаза. Волосы его шевелились в воде, которая всегда скапливается на дне лодки, на них налипла серебристая чешуя плотвичек.

– Ой! – сказала Янка и непроизвольно поднесла руку к губам.

– Та нет, – сказал отец, – он живой. Дышит…

Он подумал и толкнул лодку багром, чтобы ее закрутило и унесло в дальние темные водовороты, но Янка с неожиданной для себя самой резвостью прыгнула в воду и вцепилась в борт.

– Ты ж сам говорил, батя, грех это…

– Ох, Янка, – приговаривал отец, выволакивая лодку на берег, – допрыгаешься. Дурные люди сейчас по земле ходят, а ну как он один из них?

– Он не может быть дурной, – возразила Янка. – Смотри, молодой какой…

– Так что, что молодой? Ну ладно, не он дурной, другие дурные… Придут, найдут его… Опасно сейчас раненых укрывать, Янка.

Тем не менее они переложили раненого на брезент и оттащили его в сарай, где лежала груда матрасов, набитых подгнившей соломой. Если кто из тихих ночных людей почему-то задерживался, то ночевал он тут, в сарае.

– Зачем его – в лодку?..

– Ну… не хотели, чтоб нашли у них мертвяка, – сказал отец, запаливая цигарку. – Подстрелили и пустили по реке. А придут за ним – где такой-то? А нет такого-то. И не было никогда.

– Что он им плохого сделал?

– Не знаю, доча. Сейчас все делают друг другу плохо. Время такое.

Новый человек лег на матрас и лежал так, приоткрыв сухие черные губы, пока она поила его молоком. Через несколько дней он уже держал кружку слабыми тонкими пальцами, накинув для тепла на плечи кожаную куртку с дыркой на рукаве.

Ночами продолжали полыхать сухие зарницы, и в воздухе стоял железный острый запах.

Еще через день новый человек, сидя на солнышке у сарая и грея раненое плечо, спросил:

– Тебя как зовут?

– Янка.

– А меня – Никодим.

– Ты городской? – с замиранием сердца спросила она.

– Городской.

– А что сейчас в городе?

– Разруха. Голод. – Он поморщился. – А вы не хотите отдавать зерно пролетариату.

– Кому?

– Голодающим рабочим.

– У нас нет зерна, – сказала она. – Только чтобы самим прокормиться. И еще на сев. Если отдать все, что же мы будем делать весной?

– Но в городе голодают, – сказал он возмущенно. – А у вас типично кулацкая психология. Не сознаете серьезности момента.

Он взмахнул рукой, но тут же поморщился и уронил ладонь.

– Это ты ничего не розумиешь, – сказала она сердито. – Ты и не работал по-настоящему никогда. Вон какие пальцы белые. Ты кем в городе был?

– Наборщиком.

– Это что такое? – Она прыснула в кулак, непонятное слово показалось ей смешным.

– Ну, буквы. Есть специальная рама, туда ставят буквы. Надо, чтобы быстро. Они из свинца. Свинец вредный.

– У нас грузила из свинца, – сказала она. – И ничего они не вредные. А зачем буквы?

– Чтобы печатать книжки. Газеты.

– Зачем нужно так много книг? Вы что, городские, все время читаете?

– Есть буржуазная литература, – сказал он непонятное, – а есть наша. Пролетарская. Я печатал прокламации. И статьи товарища Троцкого. А ты вообще умеешь читать?

– Нет. – Она удивилась. – Зачем? Отец Йожка умеет читать. И писать. Ему положено.

– Ну вот, у него есть печатная книга…

– Вовсе нет. У него писаная книга. Так и называется – Писание. Потому что от руки писано.

– Вы тут какие-то совсем отсталые, – сказал он. – Я видел, у тебя в хате в красном углу сплошное мракобесие.

– У нас нет никаких бесов, – обиделась она. – У нас святые висят. Святой Николай, и Прасковья, и святой Христофор… Пойдем, пойдем, я тебе покажу.

Она взяла его за здоровую руку и потащила к дому. Он вежливо вытер ноги о половичок, но мама, которая месила тесто, все равно поглядела на него неодобрительно и поджала губы. Под иконами теплилась лампадка, а над святой Прасковьей висело расшитое полотенце, все как положено.

– Это и есть мракобесие, – сказал он укоризненно, уже когда вышел на крыльцо. – Один обман. Поповщина. Иконы – это и есть мракобесие. Как можно молиться человеку с собачьей головой?

Она торопливо перекрестилась.

– Это же святой Христофор. Он псоглавец. Они живут там, далеко на севере, там холод и вечная ночь и поземка свищет… И они дикий народ, псоглавцы, и свирепые до ужаса, а святой Христофор был самым из них свирепым, а потом встретился ему на пути Христос в образе младенца, и святой Христофор сжалился над ним и перенес его через ручей, и постигло его Божье слово…

– Я ж говорю, бабьи сказки, – презрительно сказал он.

– Ты просто не знаешь.

– Знаю. – И сухо добавил: – Мой отец был попом. Священником.

– А ты с ним не ладишь, ага?

Он промолчал, и ей стало его жалко.

Приближался Яблочный Спас, и повсюду летали тяжелые одурелые пчелы. Столбы солнечного света стояли меж белеными стволами плодовых деревьев. Слышно было, как в камышовой заводи плеснула тяжелым хвостом рыба. Дверь в хату чернела прямоугольным зевом, и только если присмотреться, становился виден трепещущий, бледный огонек лампады.

– Псоглавцы живут на севере, – терпеливо повторила она. – Сама я не видела, но батя видел убитого песьего человека, когда был совсем еще молодой. Иногда в крещенские морозы вокруг месяца делается хрустальное кольцо. Тогда они выходят из своих ледяных укрытий, идут в человеческие деревни. Иногда даже добираются сюда. Они режут скот. Как волки. Потому и чудо, что такой, как они, обратился к Богу.

– Бабьи сказки, – повторил он. – Ты еще расскажи про русалок.

– Владек-дурачок, думаешь, он почему дурачок? Он в плавнях купался, а русалка его к себе возьми и потяни. И щекочет, щекочет. Его отбили, но он умом-то и тронулся. А русалок тут полно, но к берегу они редко подплывают, только на Иванов день. Тогда можно слышать, как они смеются.

– Вот выдумщица, – сказал он уже по-доброму.

– И ничего я не выдумщица. – Она отбросила со лба русую прядку.– Мир чудесный. Дивный. И русалки есть, и навки в лесу. А в плавнях дальше есть островок, на нем живут зеленые люди.

– Совсем зеленые?

– Совсем. Как трава.

– И ты их видела?

– Да. – Она важно кивнула головой. – Они иногда приплывают сюда на лодках.

– И давно они тут живут? – спросил он лениво.

– Давно… Еще при бабке моей бабки поселились. Или раньше.

– Может, они прилетели к нам с Марса или с Венеры? Товарищ Богданов утверждает, что на других планетах могут жить люди, подобные нам.

– Они ж зеленые!

– Цвет кожи для коммуниста не имеет значения.

– Они из-под земли вышли. – Она сорвала травинку и стала ее грызть.– Из-под горы. Там, далеко, за рекой есть гора, а в ней такие ходы.

– Тоннели?

– Тонули? Нет, приплыли на лодках.

– Смешно, – сказал он. – Хотел бы я на них посмотреть.

– Так посмотришь. Они на Покрова обычаем приезжают. За яблоками и медом. У них не водятся пчелы. И яблони не растут.

А вечером, когда закат лег красным на беленые стены хаты, пришли еще тихие люди. Мужчина, женщина и двое детей. Мальчики. Мужчина держал женщину за руку, и мальчики, бледные и серьезные, держались за руки. Младшему было лет семь. У них были сбитые босые ноги. У женщины запылился подол серого городского платья.

– Нам говорили, – сказал мужчина, – вы перевозите на другой берег.

Батя молча кивнул.

Мужчина, бледный, с тонкой талией и широкими плечами, полез в карман городского сюртука и достал часы на цепочке. Последние солнечные лучи играли на желтой крышечке.

– Вот. Больше у нас ничего нет.

– Ой, бедные, – сказала мама, стоя в дверях. – Вот намучились.

Но в дом она их не позвала. Мама никогда не звала тихих людей в дом, потому что по ним ползали насекомые, которые гложут человека в войну и разруху.

Поэтому она вынесла им кружку молока и теплую краюху хлеба, и женщина сидела на бревнах и смотрела, как пьют мальчики, по очереди, передавая друг другу кружку руками в цыпках. У женщины светлые тонкие волосы стояли вокруг головы нежным нимбом, позолоченные закатом. Янка видела, что женщине тоже хочется молока, но она ждет, когда напьются мальчики, а другую кружку мама не вынесла. Тем, кто приходил вечером, она выносила только одну кружку, всегда одну и ту же.

Вышел из сарая Никодим, привалился плечом к стене, поглядел мрачно. Потом сказал с вызовом:

– Здравствуйте, товарищи.

– Мы тебе не товарищи, мерзавец, – тихо сказал мужчина, разглядев накинутую на плечи кожаную куртку, на которую Янка поставила заплатку.

У мужчины натянулась кожа на скулах и обозначились сжатые челюсти, и он сделал какое-то короткое движение, словно хотел укусить.

– Вы… – сказал Никодим и тоже стал белым с голубизной, как стена хаты, – буржуазные недобитки, вы… Да я таких…

Он шагнул к мужчине, словно намереваясь ударить, но пошатнулся, оперся об угол сарая, и на рубахе у него стало расползаться свежее алое пятно.

– Господи, и здесь, – то ли всхлипнула, то ли рассмеялась женщина.

– Не звертайте уваги, – вмешалась Янка. – Он же малахольный… видите, рука прострелена.

– Лучше бы у него была прострелена голова, – сказал мужчина. Он тоже отвел руку для удара, и сейчас, когда Янка схватила его за рукав, брезгливо стряхнул ее пальцы.

Она подошла к Никодиму и, чуть толкнув его за плечи, сказала:

– Не твое дило. – И обернулась к мальчикам, наблюдавшим за ней исподлобья: – Пойдемте… пошукаем яйца. Хотите яйца?

Они дали увести себя, а когда вернулись, то у Янки в фартуке было несколько коричневых яиц с налипшим куриным пометом. Она переложила их в лукошко и протянула женщине:

– Вот… Возьмите… Хлопчикам.

– Спасибо, – сказала женщина, но как-то устало и безразлично, словно из вежливости.

А Никодим, белея рубашкой в глубине сарая, крикнул:

– Кого ты кормишь, Яна? Подумай только, кого ты кормишь?

– То ж человек, как и ты! – крикнула она в темноту.

Пришел отец, держа на плече весла, коротко бросил:

– Собирайтесь.

И мальчики опять взяли друг друга за руки. А мужчина подошел к двери сарая и сказал:

– Я вас ненавижу. Сейчас мы уедем навсегда, но я вас ненавижу. Вы разрушили мой дом. Вы сожгли мою библиотеку.

– Это пролетарское возмездие, – угрюмо отозвался Никодим из тьмы сарая.

Янка подумала, что ему, наверное, очень плохо и он держится из последних сил, чтобы не уронить себя в глазах чужака.

– Вы, простите, кто по профессии?

– Наборщик. Не ваше дело.

– Как же вы допускаете, чтобы горели книги?

– Ваши книги нам не нужны, – сказал Никодим.

– А что вам нужно? Дикость? Чтобы озверевшие орды громили библиотеки?

– Новый человек напишет новые книги, – убежденно сказал Никодим.

– Вы идете або ж нет, господа хорошие? – спросил отец зло и затоптал цигарку сапогом.

Мужчина пожал плечами, взял женщину за руку, и они пошли к берегу. На сгибе свободной руки женщина несла корзинку с яйцами, и Янка подумала, что они, наверное, съедят их сырыми, выпьют, как только окажутся в лодке, потому что были голодны и слабы, но не хотели и не могли есть тут, на пороге ее, Янкиного, дома…

Туман сгустился и плавал у самой воды космами, и плеск весел то пропадал, то, казалось, доносился совсем рядом.

Отец вернулся поздно ночью, и Янка слышала, как он кряхтит и ворочается, а потом встает с кровати, снимает со стены рушницу. И выходит, даже не сунув ноги в сапоги.

Как была, босоногая, в рубахе, она кинулась за ним.

На окоеме вставало багряное зарево, самой луны еще не было видно, и казалось, там, далеко, горит в огне незнакомый город. Вербы жалобно качали лохматыми головами, и летучая мышь нырнула в воздухе, чуть не задев Янку своим крылом. Янка в испуге присела: летучая мышь любит белое и может упасть на рубаху да так и повиснуть вниз головой, зацепившись коготками, а еще – вцепиться в волосы…

Отец стоял на крыльце и курил, а потом затоптал цигарку и двинулся к сараю.

Янка выскочила из темноты, упала ему на грудь.

– Не пущу! – прошептала она.

– Ну и дура, – сказал он грубо, оттолкнув ее так, что она села в мокрую траву. – Вы, девки, известно чем думаете (он сказал дурное слово). А если придут его люди и он нас выдаст? Они всех нас поубивают. И тебя тоже.

Она внутренним взором увидела ясное лицо Никодима, светлые его глаза.

– Его нельзя убивать, – сказала она убежденно. – Он же как ребенок. Всему верит.

– Мы живем тихо, – сказал отец. – Нам их городские суперечки ни к чему.

– Погоди, батя, – сказала она умоляюще. – А давай я его завтра на остров отвезу? На Заячий остров? А?

– Да зачем он тебе, девка? – удивился отец. Задумался. – Женихов у нас мало, вот что. Парней забрили всех, с германцем воевать… а где они, где тот германец, кто знает? Ладно. Бери лодку, только чтоб обратно в целости. И смотри, утонешь – шею сверну!

– Не утону, батя, – сказала она благодарно. – Не тревожься, не утону…

– Куда мы плывем? – удивился Никодим, когда они садились в лодку и она ставила на дно корзину с едой и жбан с квасом. – Рыбачить? Тогда где удочки?

– Рыбачат сетью, дурачок, – сказала она, подоткнув подол и сталкивая лодку в воду; меж пальцами босых ног продавливался жирный ил. – Или вершой. Удочки – это господская забава. Таких простых вещей не знаешь.

– Тогда зачем?

– Ты ж хотел к зеленым людям.

– Опять за свое, выдумщица?

Плечо его было перетянуто чистым холстом, рука на перевязи, и грести ей приходилось самой. Она налегла на весла.

Никодим выглядел поздоровевшим, щеки его покрыл слабый румянец, волосы растрепались. Он свесил здоровую руку за борт, пропуская меж пальцев воду.

– Как на маевку прямо, – сказал он смущенно.

– Чего?

– Ну, мы с товарищами… обычно брали корзины с едой, собирались в роще за городом… пели революционные песни, разговаривали, кто– нибудь выступал… Обязательно что-то красное надо. Красный бант или косынка, если, ну, товарищи девушки.

– Как, и девчата тоже? – поинтересовалась она.

– Конечно. Женщина во всем равна мужчине.

– У нас тоже надевают что-нибудь красное, – сказала она. – Только не в мае, а в марте. Мартовички. Красная ленточка и белая ленточка, и прикалывают к платью.

– Белое – не наш цвет, – сказал он строго.

Солнце нагревало воду, и над поверхностью плыла еле заметная дымка, отчего вода казалась тяжелой, будто масляной. По глади бегали, растопырив все свои ножки, водомерки. Стрекозы-стрелки, бирюзовые, как ее колечко, носились над водой, а с той ее стороны, с изнанки, висела вниз головой улитка-прудовик. Было очень тихо, только весла хлюпали, и капли обрывались с весла в воду – плюх… плюх…

– Как тихо, – сказал он, и голос подпрыгнул над водой, как мячик.– А я думал, тут лягушки кричат.

– Лягушки? – удивилась она. – Они больше весной…

Мимо плыли островки плавника, гнилой камыш и щепки, река раздваивалась на рукава, расходилась, огибая заросли ивняка, и снова смыкалась.

– Ты не боишься русалок? – спросил он ласково и насмешливо.

Она налегла на весло:

– Не-а, я слово знаю. Волшебное…

В камышах кто-то страшно заухал, застонал, и он в притворном страхе вздрогнул:

– Что это?

Она засмеялась, откинув голову и блестя зубами и понимая, что он любуется ею, хотя и не хочет выдавать себя.

– Дурачок, это ж выпь кричит.

– Выпь, – сказал он, – конечно же выпь… Янка…

– Чего?

– Ты красивая.

Она покраснела до корней русых выгоревших волос.

Он смутился и, чтобы скрыть неловкость, стал поправлять повязку.

– Расскажи мне еще про зеленых людей.

– А чего рассказывать, – сказала она грубовато. – Люди как люди. Только зеленые.

– Это я уже слышал. Как они появились, у вас не помнят?

– Бабка рассказывала, что один раз в небе взошло два солнца. После этого появились зеленые люди.

– С Марса, – сказал он. – Точно с Марса. На других планетах, Янка…

– Знаю-знаю. Товарищ Богданов говорил.

– Да, но Марс особенный. Знаешь, Янка, если посмотреть на него в трубу, ну, в подзорную трубу, можно увидеть каналы… линии, они пересекаются друг с другом… иногда меняют цвет. Наверное, их проложил трудящийся народ Марса.

– Зачем трудящемуся народу рыть каналы? – удивилась она. – Лучше б хлеб выращивали. Кому они нужны, эти каналы?

– Это гигантские преобразования, – сказал он сердито. – Как ты не понимаешь! Чтобы сделать цветущей всю планету. Например, провести воду в пустыню. Или растопить вечные льды.

– А Марс – цветущий?

– Нет, – сказал он и покрутил головой. – Он бурый. Красный и бурый… Наверное, там все время засухи. Я так думаю, Янка. Ты куда это гребешь?

– К тому вот островку, – сказала она, поднимая одно весло. – Вон к той отмели. Мы вытащим лодку и поедим. Днем нельзя плавать, солнце сожжет… Ты городской, вон кожа какая белая.

– Мне жалко, что я не могу тебе помочь, товарищ Янка, – сказал он серьезно, – хотя…

Он спрыгнул в воду, даже не закатав штанов, и здоровой рукой потянул за борт лодки, днище заскользило по песку.

– Осторожней, черт здоровенный, – крикнула она сердито, но он видел, что ей приятно, что он такой сильный. Она бросила весло в лодку, схватила корзинку и тоже выпрыгнула на берег. Из-под ног прыскали в разные стороны песчаные блохи.

– Я думаю, – сказал он, растянувшись на песке под ракитовым кустом, – пролетарский разум когда-нибудь построит космический корабль. Совсем скоро. Чтобы полететь на Марс. Или на Венеру. Там, правда, должно быть горячо, потому что она ближе к Солнцу.

Его здоровая рука потянулась к ней и как бы нечаянно, очень робко, дотронулась до ее пальцев, и она вся задрожала от этого горячего прикосновения и сделала вид, что ничего не происходит.

– Как можно летать на звезды? – спросила она, чтобы показать, что ничего не заметила. – Они же горячие…

– Звезды горячие, а планеты – холодные. – Он уже смелее сжал ее пальцы. – Они как Луна. Ты же видишь, Луна холодная…

– Отчего ж она тогда светится?

– Лучи Солнца, – сказал он, окончательно запутавшись. – Лучи Солнца… Ты знаешь, Яна… Товарищ Коллонтай утверждает… что когда молодой мужчина и молодая женщина… совершенно естественно… стакан воды… – и зашарил горячей рукой уже под рубахой ее, по ее груди, по телу, которое вдруг, несмотря на яркий солнечный свет, покрылось пупырышками. Она вскочила и уперла руки в бока.

– Послушай, ты, попович! Не знаю, как там у вас в городе, а у нас все как у людей. Хочешь – садись в лодку, гребем обратно, падаем бате в ноги, идем к отцу Йожке…

– Но, Янка, – сказал он, тяжело дыша, – это ж предрассудки. Поповские предрассудки.

– А вот дам тебе веслом по голове, будут тебе поповские предрассудки! Ладно. Давай сталкивай лодку… Поплыли.

Она наклонилась, чтобы забрать жбан с квасом, зарытый в холодный песок у кромки воды, потом подобрала юбки, из вредности высоко заголив крепкие белые ноги, и прыгнула в лодку.

Зудел один комар, и писк его далеко разносился над водой. Потом к нему присоединились другие, и вот уже маленький черный столбик кружится над темной водой, сворачиваясь, разворачиваясь. Никодим хлопнул себя по лбу, оставив кровавый след.

– Почему тебя не кусают?

– Есть такая трава… я тебе ее покажу. Потом.

Солнце село, вода вспыхнула сначала золотом, потом серебром. Туман накатил на нее, потом собрался в комки и поднялся к небу, превратившись в легкие белые облака.

– Куда мы плывем? – спросил он растерянно. – Домой?

– Ты ж хотел к зеленым людям. – Она подняла весло, стряхивая с лопасти серебряные круглые капли.

– Янка, это уже не смешно.

– Я и не смеюсь. Дывысь… вон, в небе.

– Облако?

– Это не облако. Это чья-то душа… Ищет дом. Их много сейчас таких… все летают, все ищут.

– Фантазерка ты, Янка, – сказал он, уже начиная раздражаться. – Поворачивай.

– Дурень ты, – сказала она добродушно.

Плеснули весла. В темной воде пролегла серебряная дорожка, и кто-то ворочался в этом серебре.

– Рыба? – спросил он.

Она молча покачала головой.

– Выдра? Водяная крыса?

– Русалка, – сказала она равнодушно. – Ишь, разыгралась.

Темное, оставляя за собой треугольный серебряный след, подплыло к лодке, и он увидел бледное лицо с темными ямами глаз. Волосы липли к щекам, ко лбу. Он отпрянул.

– Лодку-то не качай, – сказала она.

Из воды высунулась белая рука, уцепилась за борт лодки длинными белыми пальцами. Лодку качнуло. Янка, размахнувшись, стукнула по пальцам веслом, и рука, сорвавшись, упала в воду с рыбьим плеском. Белое тело, развернувшись и качнув напоследок лодку еще раз, ушло в глубину, плеснув темным хвостом и обдав их фонтаном холодных брызг.

– Это же русалка, – сказал Никодим.

– Ну, – согласилась Янка.

– Русалка. Настоящая русалка.

– Бабьи сказки? – насмешливо спросила Янка, уводя со лба мокрую прядь.

– Их не бывает, – сказал Никодим. – Точно. Не бывает. Ты надо мной подшутила, признавайся? Какая-нибудь твоя подружка…

– Ты что? – удивилась она. – Совсем дурень?

На темных отмелях шумели темные ивы, клонили головы к воде, лодка плавно шла по стремнине. Янка вздохнула.

– Говорят, – сказала она, – если плыть вот так, по лунной дорожке… вот так… плыть и плыть, можно…

– Что? – спросил он почему-то шепотом.

– Попасть в другое место.

– Какое?

– Никто не знает.

Плеск весел. В дальних камышах кто-то заворочался и ухнул. Никодим сказал:

– Это все-таки была рыба.

– Может быть, – равнодушно ответила Янка.

– Или выдра.

– Ага. Или выдра.

Вода была черной, но там, где лодка рассекала ее, на изломе, отсвечивала маленькими бледными полулунами. Иногда нос лодки разрезал плавучие островки мусора – стебли камыша, перепутанные с травой, ивовые листья, похожие на маленьких темных рыбок.

Далеко за окоемом зарница багряной лентой обняла темный лес, острые зубцы елей взметнулись вверх на фоне дрожащего, свивающегося в кольцо света.

– Ось, вон он. – Она показала подбородком. – Огненный змей. Они всегда на Успение прилетают. Они к вдовам ходят. Оборачиваются людьми и ходят. А вдов сейчас много, ох много.

– Зарница, – сказал он. – Просто небесное электричество. Электричество, Янка, это ого-го что такое.

– Батя привез однажды лампу, – сказала она. – Говорил, електрическая. Нажали на пимпочку, а она не горит.

– Конечно не горит, – сказал он серьезно. – Для этого нужны особые провода. И еще электростанция, чтобы вырабатывать электричество. Я тебе потом объясню.

Она пожала плечами, одновременно налегая на весла:

– С керосинкой проще.

Никодим помолчал, потом спросил:

– А русалки нас больше не тронут?

– Не-а, они сейчас сонные.

– А этот ваш… дурачок?

– Так то ж на Иванов день.

С весла сорвалась капля, ударила по воде, и где-то внизу, из-под воды, ей ответила тихая, но частая барабанная дробь.

Он вздрогнул. Она усмехнулась, зубы блеснули в темноте.

– Это ж рыба. Вьюн. Такая рыба, болтливая дуже.

– Куда твой отец увез этих… недобитков?

– Людей, – сказала она терпеливо.

– Людей.

– Я ж говорю, на тот берег.

– А что там?

– Не знаю. Батя говорит, если долго плыть… а потом ехать, будет большой город. Он говорит, там, в этом городе, женщины летом ходят с парасольками.

– Парасольки?

– Да, такие шляпки на палочках.

– А, зонтики. От солнца. Это буржуазное украшение. От дождя – другое дело.

– Это чтобы солнце не пекло, дурачок. Когда солнце голову напечет, с человеком знаешь что может быть?

Она помолчала и оглянулась через плечо:

– Вон, дывысь.

– Что там?

– Заячий остров.

Еще несколько сильных гребков, и лодка бесшумно заскользила по зарослям высокой травы, растущей прямо из воды. Трава расступалась перед носом лодки и смыкалась у нее за кормой. Луна висела над дальним берегом как круглое красное зеркало, отражающее невидимый отсюда пожар.

Потянуло холодом. Туман вновь начал свиваться меж травой, и оттуда, из тумана, выросли торчащие из воды колья. Много-много кольев.

Янка подняла весла и так и застыла, с весел срывались и прыгали в воду капли, а лодка сама по себе скользила по воде, и Никодим увидел темную фигуру, выступившую из тьмы. Кто-то шел рядом с лодкой, бесшумно, не произнося ни слова. Наверное, тут было совсем мелко.

Потом лодка подплыла к частоколу, и Янка спрыгнула в воду и привязала лодку к одному из кольев, потом нагнулась, достала из-под лавки мешок, а заодно прихватила и фонарь, который стоял на носу.

Ему стало неловко, и он здоровой рукой взял у нее мешок.

– Что там у тебя?

Мешок был тяжелый.

– Мед. Яблоки. Я ж говорила, у них не растут яблони.

Вода по-прежнему плескалась, но уже только-только покрывая ступни, и Янка запалила фонарь. Рядом с ними стояла женщина.

Никодим изумленно поглядел на нее.

– Она ж совсем зеленая, – выдохнул он в ухо Янке.

Та серьезно кивнула:

– Я ж говорила.

У женщины была изумрудная гладкая кожа и волнистые темно-зеленые волосы, а глаза – как серебряные монеты.

– Как добрались? – спросила она нежным голосом.

– Та река ж спокойная, – ответила Янка.

– Хорошо, – сказала женщина, – идите. Отдыхайте.

Она шла впереди, и Никодим увидел, что одета она в белую холщовую рубаху до щиколоток, а ступни у нее босые и ногти на ногах ярко-голубые, как воронье яйцо. На песке оставались цепочки узких темных следов.

Дом стоял среди ивняка, на высоких сваях, точно на куриных ножках. К двери была приставлена деревянная лестница. Рядом с домом был вбит такой же высокий кол, рядом с ним, распространяя запах дегтя, на песке боком лежала узкая легкая лодка.

– Это зачем? – удивился Никодим.

– Когда полная вода, – объяснила Янка, – заливает их. Теперь понимаешь, почему тут не водятся яблоки? И пчелы.

– А зайцы водятся?

Она недоуменно повернулась к нему.

– Ну, остров-то Заячий…

– Ну да. – Она серьезно кивнула. – Зайцы всегда знают, какой остров уйдет под воду совсем, а какой – нет, вот и собираются тут. У них договор.

– Какой?

– Что зайцам можно тут оставаться. Когда полная вода. Хотя я не понимаю, чего их жалеть, они ж деревья подгрызают. Видел наши яблони? Это от зайцев, а ты думал?

В доме было чисто и пусто. Стол выскоблен добела, на лавках красно-белые узорчатые полотенца, в красном углу – икона с ликом Божьей Матери и бледный язычок лампадки.

– Вот вы, товарищи, прилетели с Марса, – укорил Никодим, – а в Бога верите. Это нехорошо.

– Мы соблюдаем обычаи, – сказала женщина, накрывая на стол. – В чужой земле всегда надо соблюдать обычаи. Это правильно.

– А мы вот не соблюдаем, – сказал Никодим, жадно вгрызаясь в душистый ломоть хлеба. – Мы переменим обычаи. Вот увидите. Проведем везде электричество и просвещение наладим, и вместо этой доски в каждом красном углу, в каждой избе будет радио. Или, – глаза его загорелись,– оно еще и картинки показывать будет, ну, что делается в мире.

– Вы считаете, так уж важно знать, что делается в мире? – спросила женщина.

Она сидела и слушала его, подперев щеку зеленой рукой.

– А как же, – серьезно сказал Никодим. – Международная обстановка… Республика в кольце врагов…

– Какая республика? – удивилась женщина.

– Вы прямо как в медвежьем углу. Вам обязательно, обязательно надо в город. В самый Питер. К товарищу Луначарскому. Или товарищу Богданову. Вот он обрадуется. Скажите, – спросил он уважительно, – ну и как там у вас, на Марсе?

– На Марсе исключительно холодно, – вежливо ответила женщина. – Ветер гонит сухой песок. Нет воды.

– Поэтому вы поселились на реке, да?

– Мы любим, когда много воды, – сказала она.

– А каналы? – спросил он нетерпеливо. – Расскажите про каналы…

– Каналы засыпаны песком, – сказала женщина, – бурым песком.

– Что же там, – огорчился он, – ваши товарищи не построили новый, лучший мир?

– На Марсе? – переспросила она. – Нет.

– А на Венере?

– На Венере тоже ветер, – сказала она. – Горячий, влажный ветер. И бури. Как вы это называете? Электрические грозы, да. Очень сильные.

– А скажите, товарищ марсианка… – Он подумал. – Что же вы скрываетесь? Ну, я понимаю, наверное, вы не хотели показываться буржуям и помещикам. А теперь? Вот вы прилетели к нам сюда… Зачем?