Текст книги "Любовь, или Пускай смеются дети (сборник)"

Автор книги: Мария Метлицкая

Соавторы: Олег Рой,Маша Трауб,Дина Рубина,Татьяна Тронина,Лариса Райт,Диана Машкова,Ирина Муравьева,Андрей Геласимов,Ариадна Борисова,Людмила Петрушевская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Сказки – это абсолютное зло, заставляющее человека верить в иллюзию и ждать чуда.

– А разве плохо ждать чуда?

– Конечно! Нет ничего хуже несбывшейся надежды. Все хотят быть Золушками и Прекрасными принцами, а желать надо реальных вещей. Витание в облаках никогда до добра не доводило.

Зойка не перечила, думала только: «А мама всегда говорила, что папа – ее Прекрасный принц».

Читать ей предлагалось газеты, поэзию и научно-популярную литературу. Позволялось также интересоваться историей. Зойка, возможно, и заинтересовалась бы, если бы о подвигах Александра Македонского или о философии Конфуция прочитала в книгах, предназначенных для ее возраста, но текст, написанный сухим научным языком, наводил на ребенка понятную тоску. Тосковала Зойка и над стихами Цветаевой, Пастернака и Блока. А кто не затоскует в десять-то лет.

Девочка уныло вспоминала вечера в детдоме. Можно было смотреть телик, или играть в настольные игры (этого родители тоже не признавали, считали, что «любая игра развивает азарт и к добру не приводит»), или зачитываться историями Носова и Драгунского, или просто болтать с подружкой.

Единственным развлечением в новой семье были походы в консерваторию. Хотя и это больше походило на рутину. Непременно каждую пятницу, вне зависимости от репертуара. Папа надевал один и тот же костюм, мама одно и то же черное платье с кружевным воротничком, Зойке вплетали в косы ненавистные белые банты (все девчонки давно с резинками ходят, одна она с ленточками, как какой-то урод) и отправлялись «питаться искусством». Папа кивал в такт музыке, мама сидела с блаженной улыбкой, Зойка всеми силами пыталась не заснуть. Она знала, что «интеллигентные люди обязаны восхищаться классической музыкой и ценить ее». Но знать – не значит любить. Любят сразу, искренне, с первого взгляда.

– Вкус можно развить, – вздыхала мама, глядя на потяжелевшие Зойкины веки. Но ничего не получалось.

– Не знаю, что с ней делать! – всплеснула руками мама, когда Зойка всхрапнула на очередном концерте.

– А что тут сделаешь? – горько усмехнулся папа. – Детдом.

Зойке было и стыдно, и неприятно, и обидно. Она не оправдывала ожиданий, она не подходила. А еще она никак не могла заставить себя полюбить этих странных людей. Вот прямо как классическую музыку, которая казалась ей чужой и далекой. И также они. Будто вылеплены из другого теста. И зачем им только понадобилась она – Зойка? Однажды набралась храбрости и спросила. А в ответ:

– Я и сама теперь не знаю, – призналась мама. – Как-то так вышло.

– Да уж, – надул и без того толстые губы папа.

Зойку не любили, не хотели, не принимали. Сдать назад не позволяла проклятая интеллигентность, приласкать – природная сухость, а полюбить… А никто и не обязан любить чужого ребенка, если не считает его своим. Зойка своей не стала. Ее не прогоняли, ей не грубили, ее не наказывали. Ее терпели. Терпели с трудом и кислым выражением лица. А Зойка терпеть устала. Она ушла первой.

– Заберите меня обратно, – попросила Ингу Константиновну и зарыдала громко, истошно, открыто. И такое наступило облегчение, такая благодать. Все два года своей приемной жизни Зойка плакала часто, но тихо, в подушку, чтобы только не услышали, не пришли, не стали отчитывать, закатывать глаза и поднимать вверх пальцы и вздыхать понимающе: «Детдом».

Назад Зойку оформили без проволочек. Новые родители навсегда исчезли из ее жизни так же внезапно, как и появились. И никаких слов на прощание, и никаких просьб о прощении. Ошиблись люди. Бывает. А ребенок? Ну, что ребенок – переживет как-нибудь.

Зойка скорее радовалась, чем грустила. Жизнь снова наполнилась красками: вкусным обедом, смехом друзей, играми, представлениями, мечтами. А главная даже сбылась. Заведующая всегда испытывала к Зойке особое расположение, и желание девочки заниматься танцами не оставило ее равнодушной.

– Рядом открылась студия, там согласны тебя посмотреть. Если обнаружат задатки, будут заниматься бесплатно.

Задатки обнаружили сразу. Еще через полгода сказали, что речь идет о безусловном таланте, а через год отправили на областной конкурс.

– Девочку надо ставить в пару, – безапелляционно заявила руководитель студии после Зойкиной уверенной победы в сольной номинации. – С ее уровнем можно дойти до вершин.

А где ее найти, эту пару? Обеспеченные и родителями, и деньгами за партнера бьются. Они в дефиците: редкий, почти вымирающий вид. Девочек, желающих танцевать, гораздо больше, чем мальчиков. А последних с желанием да с талантом – по пальцам пересчитать. Их всех до Зойки разобрали и держат. И будь она хоть сто раз перспективнее, найти того, кто согласится уйти от партнерши, родители которой оплачивают костюмы, тренировки и конкурсные взносы, практически невозможно. Ведь придется принять все расходы на себя. С сироты-то взять нечего.

Но Инга Константиновна обещала что-нибудь придумать, и Зойка поверила, что у заведующей получится. У той всегда все получалось. Впрочем, сильно о партнере она не мечтала. Ей было достаточно репетиций, стука каблучков по паркету, легкого кружения и чувства ритма. Зойка жила сегодняшним днем и тихо радовалась тому, что в ее жизни кроме детдома появилось что-то еще. И это были не только танцы…

Зойка с трудом отползла от батареи. Теперь все тело горело. Жаром сводило каждый мускул. Она облизала пересохшие губы и, оперевшись на кушетку, подняла на нее свое измотанное тельце. Непослушными руками собрала разбросанные вещи. Кое-как натянула на себя видавшие виды штаны и растянутый свитер, нахлобучила шапку с оторванным помпоном, завернулась в огромную куртку (спасибо дядьке, что подвозил ее два месяца назад и не заметил, что вместе с пассажиркой сделал ноги и его новенький пуховик).

Зойка встала на ноги и поморщилась. Надо как-то добраться до двери. Ее мутило. Казалось, сделает шаг и рухнет. Но нет – устояла. Еще один – и снова стоит. Пожалуй, в таком темпе можно передвигаться. Последнее усилие – обувка. Хорошо, что валенки. Никаких тебе молний, шнурков, липучек. И тепло опять же, хоть и до первой ямы. Валенки валенками, да мокнут без галош. Зойка, пополневшая в своем одеянии размера на три, шаркая валенками, вернулась к кушетке и неловко подхватила лежащий там сверток. Посмотрела на него без особого интереса, повертела перед собой, раздумывая, как бы примостить поудобнее. Наконец прислонила к левому плечу, прочно обхватив правой рукой. С сомнением оценила поклажу, стянула с кушетки старое покрывало, обернула сверток от греха подальше. Замерзнет еще.

До дороги было всего ничего – метров сто. Но Зойке и они казались огромным расстоянием. Она не дошла – доковыляла и вытянула дрожащую руку. Кому вытягивать? Много ли бомбил в три часа ночи, да еще и на задворках города. Но повезло.

Минут через десять вдалеке показались тусклые фары. Старенькие «Жигули» остановились возле девушки, едва не обдав ее густой дорожной жижей. Зойка только и смогла, что прислониться лбом к стеклу. Водитель замахал руками, начал что-то орать из-за стекла. Ясное дело – решил, что обдолбанная. Но дать по газам побоялся. Еще упадет на дорогу, а там переедет кто-нибудь. Неохота грех на душу брать. Вышел из машины, подскочил к Зойке.

– Мать твою… – но осекся, увидев сверток. Открыл заднюю дверь, усадил в машину. – На Садовую тебе?

Зойка только плечами пожала. Ей-то откуда знать. Дядька вроде понятливый попался. Отвезет куда надо. А где это самое «надо» – на Садовой или на Лесной – разницы нет.

– Родители твои где? – стал допытываться водитель. Зойке с заднего сиденья было не разглядеть, любопытничает или переживает. А не все ли равно. Отозвалась:

– Померли.

– Извини. А другие родственники или опекуны там какие имеются?

– Все переимелись, – осклабилась Зойка и прикрыла глаза. Как ни старалась, снова провалиться в забытье не получалось. Такая короткая и уже казавшаяся нескончаемой жизнь мелькала перед глазами, как фонари за окнами «жигуленка».

Инга Константиновна Зойку всегда выделяла среди воспитанников, а уж после неудавшегося усыновления и вовсе стала проявлять особенную заботу. Глядя на Зойку, заведующая как нельзя лучше ощущала несправедливость жизни и постоянно думала о том, что «этой не место в детдоме». Конечно, никто из детей не заслуживает сиротской жизни, общих игрушек и слова «мама», звучащего только в песенках и стихах. Но все же одним детдомовская судьба оказалась предопределена по рождению. Родители алкоголики, наркоманы, преступники. В общем, гены, которые обмануть сложно. А тут все должно было сложиться по-другому. Судьба – злодейка, иначе и не скажешь. И за что она выбрала эту девочку? И умненькая, и симпатичная, и музыкальная. Танцует вон как хорошо. По возможности Инга Константиновна сама провожала Зойку на занятия и возила на конкурсы. Обычно детдомовская ребятня обходилась без провожатых. Зойке было неловко.

– Что тут идти, всего-то за угол завернуть, – бухтела девочка, но ей было приятно. Инга Константиновна Зойке нравилась. Нравилась всем: тихим голосом, величавой статью, проницательным взглядом из-под густых ресниц, которым прожигала провинившегося воспитанника. И ведь ни крика, ни слова упрека, один только взгляд, а боялись его, трепетали перед ним, как перед самым страшным наказанием. А еще Зойке нравилось, как вдруг такая умная, уверенная в себе заведующая неожиданно терялась и начинала оправдываться перед Зойкой:

– Да мне все одно по пути. Чего поодиночке топать, когда можно вдвоем?

И Зойка соглашалась. Соглашалась с удовольствием. Она любила эти прогулки. Пусть и короткие, пусть до угла, а сколько всего сказанного: и о хорошем кино, и о поэзии, и о будущем непременно светлом, и о танцах, и о книгах. А несказанного еще больше.

А однажды Зойкины занятия перенесли на воскресенье. Выйдя из класса, она увидела заведующую.

– Шла мимо из магазина, решила тебя навестить. Знаешь, дружок, пойдем-ка ко мне в гости. У меня сегодня щи.

Щи Зойка терпеть не могла, но перед приглашением не устояла. Да и как можно. Только пискнула нерешительно:

– А не помешаю?

Мешать было некому. Жила Инга Константиновна одна. Квартира однокомнатная, но большая и уютная. Кухня метров пятнадцать с объемным холодильником, деревянной мебелью и чудными цветными баночками и бутылочками с навеки засунутыми в них яркими, радующими глаз овощами. В комнате, похожей на танцзал, кожаная мебель, японский телевизор, книжный шкаф, уставленный собраниями сочинений, и буфет с непременным чешским хрусталем. Ванная уставлена тюбиками, флаконами и склянками. Одни тапочки, один халат. На полке в гостиной только одна фотография. Со снимка приветливо улыбались пожилые мужчина и женщина.

– Родители, – пояснила хозяйка квартиры, заметив Зойкин интерес. – Папа был директором школы, мама – учитель музыки. Так что моя судьба оказалась предопределена.

– Почему?

– Повторяю родительскую профессию.

– Это вовсе не обязательно. Мои родители танцевать не умели.

– Конечно, бывает по-разному. – И Инга Константиновна погладила Зойку по голове. Зойка замерла и улыбнулась.

С каждым днем этих прикосновений и улыбок (сначала робких, зажатых, неуверенных, а потом и открытых, широких, искренних) становилось все больше. Зойка уже ждала, когда заведующая позовет ее в гости, а та делала это чаще и чаще. Они пили чай, болтали, гуляли. Бывало, Инга Константиновна смотрит на часы и говорит с притворным испугом:

– Ох и засиделись мы с тобой. И что теперь будет? На улице темно и страшно.

– Не зна-а-аю, – хитро отвечала Зойка.

– Придется тебе на раскладушке постелить.

И Зойка ночевала у заведующей. Ночевки в выходные становились частыми, а затем и вовсе регулярными. Девочки в детдоме открыто говорили Зойке о том, что заведующая скоро заберет ее к себе. Зойка отмахивалась, но втайне, конечно, мечтала об этом. Про себя она уже называла Ингу мамой. Как хорошо, если бы у нее была такая мама! Как было бы здорово, если бы у такой мамы была она – Зойка. У мамы умной, доброй, красивой и очень-очень одинокой. Ведь нет никого и ничего, кроме работы. Одна фотокарточка на полке.

Зойкины визиты продолжались больше года. Девчонки поджужживали.

– И чего тянет?

– Вот скоро решится, и заживешь, Зойка, королевишной.

– Вышку, небось, получишь.

– Ага, и сюда работать воспиталкой.

– А потом и заведующей станет.

– Да пошли вы!

– Да не дуйся, Зой. Счастье же привалило.

– Чего обижаться-то? Вот вернется Инга из области, точно заберет тебя. Поди там соскучится. Ох, как все изменится, Зойка.

Из области, куда ездила на какой-то съезд, Инга Константиновна действительно вернулась изменившейся. По-прежнему была приветлива, ласкова, гладила по голове и обнимала, но домой не звала. Сначала отмалчивалась, потом начала оправдываться:

– Понимаешь, Зой, дела у меня. Я в область все время мотаюсь. Ну не ездить же тебе со мной.

«Ездить. И в область. И к черту на кулички! И на край света!»

– Ты взрослая девочка, должна понимать.

– Я понимаю, – отвечала Зойка и ничего не понимала.

– Да что ж тут непонятного?! – удивлялись девчонки. – Хахаля завела, к нему и мотается. Ясное дело.

– Она сказала, работа.

– Да какая работа в выходные?! Она тебе яснее ясного сказала: «Взрослая девочка, должна понимать».

Зойка сначала отмалчивалась и тихо плакала в подушку, потом бросалась на обидчиц с кулаками. Еще топала ногами и кричала, что Инга Константиновна заберет ее, и тогда все они заткнутся. Инга Константиновна забрала. Свою трудовую книжку из детского дома. Она вышла замуж и переехала к мужу в область. Все заткнулись. Жалели. Но было ли Зойке от этого легче? Она слышала шушуканья за спиной, и не только от девчонок, но и от воспитательниц:

– Поматросила и бросила.

– Прикормила кутенка…

– Заморочила девке голову.

Голова была холодной и трезвой. Все-таки Зойке уже исполнилось тринадцать. Розовая пелена с глаз упала, мир предстал во всей своей циничности, жестокости и несправедливости. И как жить в этом мире без холодной головы и трезвого расчета? Но сердце… Сердце было горячим. Оно ныло, тосковало, обижалось, негодовало, болело. И всю эту боль, весь свой надрыв, всю опустошенность Зойка передавала через танец. Ее движения стали еще более пластичными. Ее руки, ноги, бедра, плечи не просто танцевали – они разговаривали, жили ритмом и музыкой. На паркете из Зойки улетучивалась вся подростковая угловатость, зажатость и нерешительность. Она забывала обо всем, раскрывалась и становилась до того женственной, легкой и прекрасной, что от этого преображения захватывало дух.

– Тебе надо расти, расти, – переживала руководитель студии.

С очередного конкурса в Омске руководитель студии вернулась окрыленной.

– Есть чудесный мальчик. Просто создан для Зои. И остался без партнерши. Они только что выиграли Гран-при, но теперь она уезжает учиться за границу. Ее родители решили: танцы танцами, а образование важнее. А ведь у девочки готовая профессия была в руках. Ладно, это их дело. Это шанс, понимаете?

– Понимаю, – кивала головой новая заведующая, – но не представляю, как я могу помочь. Отпустить ребенка – подсудное дело. Пусть подают документы на опекунство, суд примет решение, и тогда…

– И тогда пройдет еще целый год, а ребята смогли бы уже станцеваться и, скорее всего, даже выиграть не один конкурс. Вы поймите, что Зоя – не простая девочка.

– А вы поймите, что в России непростые законы. Ребенок – собственность государства, и я не имею права распоряжаться им по своему усмотрению.

Заведующая держалась на своем где-то месяц, но после визита к ней мамы будущего Зойкиного партнера колесо фортуны завертелось неожиданно быстро. Уже через неделю Зойка сидела в Омске в гостиной шикарной квартиры и во все глаза смотрела на юношу, которого ей только что представили.

Игорю шел шестнадцатый год. Он был высок, плечист и прекрасен. Светлая волна густых волос над высоким лбом. Ярко-черные брови вразлет. Зеленые глаза, в которых уже уверенно плясали искры обольстителя. Бархатный баритон, кошачьи движения танцора, и в каждом движении, в каждом взгляде – осознание собственной неотразимости. Умной, взрослой женщине все это показалось бы смешным и нелепым. Но Зойка… Зойка влюбилась в первую же секунду. Игорь показался ей божеством. И с этим божеством она будет танцевать, репетировать, проводить целые дни и даже жить в одной квартире.

Надо ли говорить, что очень скоро Зойка проводила со своим партнером не только дни и занималась вовсе не танцами, а делами, далекими от божественных.

И развязка тоже оказалась весьма прозаичной. Года через полтора Зойка почувствовала недомогание и догадалась, что беременна. Никакого беспокойства она не почувствовала, даже обрадовалась. Рановато, конечно, но у настоящей любви и должен быть такой результат. Конечно, придется сделать перерыв в танцах. Плохо, наверное, на взлете. В своей области они уже выиграли все, что могли, и тренер все чаще говорил о Москве. Ну, ничего страшного. Поедут в следующем году. А с ребеночком бабушка с дедушкой помогут.

А помогать никто не собирался.

– Пригрели змею на груди! – шипела потенциальная свекровь, забыв о том, что иначе как Зоинькой змею еще вчера не называла.

– Да… Дела, – вторил ей муж, вынимая из бумажника пухлую пачку денег. – Решите вопрос, девочки, и забудем об этом.

– Как решите? Что значит решите?! – Зойка заметалась по комнате. Она жабой открывала рот и в своих метаниях то и дело останавливалась у дивана, на котором без всякого стеснения развалился Игорь. Зойка хватала его за руки, а он брезгливо отдергивал их и отворачивался.

– Это же ваш внук или внучка! Это же твой ребенок! – На красивом лице Игоря заходили желваки. Он встал и резко бросил Зойке:

– Я еще сам ребенок. – Хлопок двери вонзился ножом в Зойкино сердце.

– Выбора нет, – развела руками будущая бабушка и кокетливо посмотрела на себя в зеркало. – Какая из меня еще бабушка?!

Проблему поехали решать в лучшую больницу к шикарному врачу. У этой семьи вообще все было шикарным: квартира, машины, мебель и сын, которому полагалась шикарная невеста с шикарной родословной и шикарным приданым. Зойка не тянула ни по одному пункту. После унизительного осмотра на кресле у шикарной врачихи девушка тихо плакала у приоткрытой двери кабинета. Но услышанное мгновенно высушило слезы.

– Я, конечно, сделаю, но за последствия не ручаюсь, – сказала врач.

– В каком смысле?

– Срок большой, матка детская. Скорее всего, потом никогда не родит.

– Танцевать сможет?

– Если захочет – сможет.

– А остальное неважно. Какое мне дело до ее потомства.

Когда мамаша Игоря выплыла из кабинета, Зойки и след простыл. Она два дня скиталась по подвалам, обдумывая свои дальнейшие действия. Казалось, она придумала блестящий план и бросилась его выполнять. Открывшему на ее звонок дверь Игорю коротко бросила:

– Мать позови! – А так хотелось прижаться, обнять, завыть в голос, найти защиту. Сердце хотело. А голова понимала, что нечего искать, не о чем просить. Не мужчина Игорь, а так – одна обертка, фантик. Обидно любить фальшивку. Обидно, но не стыдно. Любви стыдиться нельзя. А Зойке было стыдно, стыдно своего чувства, так и не отпускавшего, давящего, сводящего с ума. Но следовало оставаться сильной.

– Явилась? – усмехнулась хозяйка. – Одумалась наконец?

Зойка подняла на нее упрямый взгляд и отчеканила:

– Слушайте меня внимательно. Никаких абортов делать не хочу и не буду. Вы создаете мне условия – я продолжаю танцевать с Игорем. Обычная сделка. Заработаем денег – исчезну из вашей жизни.

– Исчезнешь, – язвительный кивок в ответ. – И быстрее, чем думаешь. Я партнершу для мальчика найду быстрее, чем ты спустишься с этой лестницы. А на тебя, милочка, еще и заявление в полицию напишу. Не пожалею выкинуть пары колечек, чтобы воровкой выставить.

– Да как вы смеете?!

– Смею. Я в отличие от некоторых в пятнадцать лет хвостом не крутила, чтобы выйти замуж за богатенького. Я и в коммуналке пожила, и на съемной квартире, и поработала от звонка до звонка.

Зойка растерялась. Вот значит, как о ней думают.

– Мне от вас ничего не надо. Только на ребенка.

– Нас твой ребенок не интересует!

– Но ведь это ваш… – Зойка срывается и кричит во весь голос.

За соседними дверьми слышится возня. Хозяйка шикает на нее:

– Не произноси этого слова! Убирайся! – И она вытащила из-за двери сумку с нехитрыми Зойкиными пожитками. – Можешь вернуться только за деньгами на аборт, если, конечно, мозги включишь.

– Я вернусь в детдом, и вам мало не покажется.

– Никто тебя туда не возьмет. За твои здешние выкрутасы заведующая взятку взяла – не побрезговала. Ей твое возвращение совсем не нужно. Она заявление о пропаже воспитанницы вмиг оформит, а я еще и своим о краже дополню, и попляшешь ты, красавица, не по сцене, а по этапу. Так что прекрати мне тут сопли лить и угрозы швырять. И не будь дурой! Деньги бери!

– Давайте. – Зойка дрожащей рукой взяла деньги.

Их хватило на несколько месяцев. Койка на съемной квартире, хлеб и молоко. Пока были силы, работала курьером. Хоть какой-то заработок. На другую службу устраиваться не пыталась. Боялась – начнут проверять, отправят в детдом, а оттуда в тюрьму. Куда Зойкиному слову против тонны лжи от двух уважаемых теток?

Хозяйка квартиры, пожилая алкоголичка, вздыхала и качала головой, глядя на растущий Зойкин живот. Но деньги брала – ей надо было на что-то пить и чем-то закусывать. Деньги заканчивались, курьерский заработок не спасал.

Потерпев неуплату какое-то время, старушка-алкоголичка явилась в квартиру с неопрятным мужиком и с порога заявила:

– Все, Зойка, теперь он будет на твоей койке жить.

– А мы и вдвоем можем, – скабрезно улыбнулся мужик.

Зойка, ничего не ответив, быстро покидала в сумку вещи и снова отправилась в никуда. Вышла на улицу, на последние деньги поймала машину, попросила:

– К вокзалу.

По дороге уткнулась головой в стекло. Ни одной мысли, никакого плана. На светофоре вдруг увидела Игоря. Он стоял по-прежнему красивый, уверенный в себе, держал за руку симпатичную девушку и что-то увлеченно ей рассказывал. Только вот божественного в нем ничего не осталось. «Сволочь», – лениво подумала Зоя и обрадовалась – отпустило. Выходя из машины, зачем-то прихватила большой водительский пуховик. Хотя было зачем. Зима приближалась, а на Зойке тонюсенькая осенняя ветровка. Из старой детдомовской куртки она давно выросла, а вещи, что покупали ей в семье Игоря, на вынос не дали. «Take away» в программу обслуживания не входил.

На вокзале купила билет до первой попавшейся станции – подальше и подешевле. Оказалось, симпатичный городок и даже не слишком маленький. Можно затеряться, родить, а потом уже придумать, как устроить свою разломанную жизнь.

«И как ее устроить?» – думала Зойка, уперевшись головой в стекло, пока старенький «жигуленок» вез ее по нужному адресу. Сверток на ее плече заворочался и запищал. Зойка посмотрела в кулек: личико сморщенное, глазки тусклые, голова лысая, ручки – закорючки. Вдруг подумалось с умилением: «Доченька». Зойка шмыгнула носом. Стоп! Стоп! Самой бы выжить. Все давно решено. Эту в «окно жизни», а самой как-нибудь устроиться. В кулинарное пойти учиться или на парикмахера. Хорошие профессии, денежные, а как устроится, тогда ребенка и заберет.

Наивно? Очень. По-детски? Ужасно. Но зато по-человечески.

– Приехали. – Водитель оборачивается к пассажирке. – Давай, помогу. – Он обходит машину и открывает заднюю дверь. – Ну, давай руку.

– Я сама. – Зойка отшатывается. – Но сил нет не то чтобы выйти из машины, а даже пошевельнуться.

– Пойдем, пойдем, детка. – Сердобольный мужичок вытягивает Зойку из машины, и она неловко валится на снег вместе с ребенком.

– Ай-ай-ай! – Водитель подхватывает их на руки. – И что же ты раньше-то в больницу не поехала.

– Стойте, стойте, – Зойке кажется, что она кричит, а на самом деле с ее губ срывается еле слышный шепот, – мне в больницу нельзя. Мне только к «окну жизни». У вас же в городе есть такое. Я узнавала. Я ее оставлю временно. А в больницу нельзя. Меня оттуда в детдом и в тюрьму. – Она пытается вырваться, но мужичок оказывается крепким.

– А без больницы на погост, – сурово бросает он и упрямо тащит свою поклажу к двери с надписью: «Приемный покой». – Дура ты, – по-отечески ласково говорит он Зойке, – не найдешь потом свое дитя.

– Почему? – пищит Зойка. – Я и число сегодняшнее помню, и время. Который сейчас час? Вернусь сюда и все узнаю. Где моя девочка? Что?

– Узнаешь-узнаешь. Что усыновили твою крошку и все у нее замечательно. А кто усыновил и куда – это, извините, тайна.

– Усыновили? – пугается Зойка.

Для нее нет ничего страшнее такой перспективы. Для нее все усыновители – мерзавцы, предатели и слабаки. И она не хочет такой судьбы для своей дочери. Но как подарить ей другую? Зойка пытается спросить совета у того, кто первым проявил к ней участие. Она неожиданно понимает, что мужичок абсолютно прав. Ей Инга Константиновна даже адреса Сашки Звонцевой не дала. Ту удочерили во время Зойкиного первого похода к приемным родителям. И как Зойка ни упрашивала – письма писать буду, о жизни рассказывать, – заведующая не дрогнула: не положено.

– Если Саша захочет – сама напишет.

А кто же захочет, вырвавшись из детдома в нормальную жизнь, опять туда возвращаться. Это только у Зойки судьба – злодейка, а Сашке, видимо, повезло. Не было от нее весточки. Порвала она со своим сиротством раз и навсегда. Зойка расстраивалась, но не обижалась. Хорошо все у подружки, и ладно.

– Ладно, – шепчет Зойка, разговаривая со своими видениями.

– Вот и прекрасно, – строго говорит склонившаяся над Зоей женщина в белом халате.

Зойка мотает головой. Что за чертовщина?! Каким образом мужичок стал женщиной? Оборотень да и только! Она щурит глаза от внезапно обрушившегося на нее яркого света и снова вертит головой, пытаясь скинуть с лица какую-то странную маску, которую к ней прижимают. Она еще успевает отчаянно испугаться и хочет закричать: «Где?! Где мой сверток?!» Но наркоз оказывается сильнее.

Зойка приходит в себя и обводит глазами больничную палату, ощупывает чистое накрахмаленное белье и медленно вспоминает: ночь, машина, мужик и… ребенок. Ребенок! Девушка резко садится и вскрикивает. Болью сводит низ живота и левое запястье, из которого от толчка выскочила капельница. Отсоединились еще какие-то проводки, и непонятные приборы возле Зойкиной кровати теперь пищат что есть силы. Тут же открывается дверь, и в помещение впархивает молоденькая, пухленькая и, сразу видно, – добрая медсестричка, у которой на халате написано «Липа».

– Ты чего, девонька, удумала? Тебе вставать нельзя. Вот полежишь еще чуток, окрепнешь, и тогда мы с тобой вместе попробуем.

От прикосновения ласковых рук Зойке сразу становится легче. Она послушно укладывается, тем более что сил сидеть больше нет. И все же она не забывает спросить:

– Дочка. Где моя дочка?

– Ой, такая девочка хорошая! Все детское отделение не нарадуется. И здоровенькая, и кушает хорошо. Повезло тебе! Как назовешь-то?

– Анютой, – шепчет Зойка мамино имя.

– Красиво. А кто у тебя роды принимал? – как бы между прочим интересуется медсестра. Ясное дело, хотят найти виноватых и привлечь. Только и привлекать некого.

– Сама я.

– Как это сама? Что за ерунда!

– Вот именно, что ерунда. Ну, помучилась пару суток. Думала, помру уже, а потом она вылезла. Я ножик нащупала, по пуповине чиркнула, потом простынь минералкой смочила, обмыла ребеночка. Я все как надо сделала, вы не думайте. И укутала, чтобы не простудилась.

– Как надо, как надо, – вздыхает медсестра, укрывая заснувшую слабенькую девочку.

Через несколько дней Зойка под руководством доброй и внимательной Липы уже сносно справляется с Анюткой: кормит, пеленает, чистит носик и ушки, обрабатывает пупочек, сюсюкает. Ей и страшно, и интересно, и ужасно волнительно. Их скоро выписывают в новую взрослую жизнь, и это замечательно, волшебно и очень ответственно.

Анютка сладко спит в своем кювезе, Зойка лежит на кровати и лениво листает журнал. В палату заходит заведующая роддомом – та самая женщина, что разговаривала с ней строгим голосом в приемном покое. И Зойка тут же подхватывается, неуклюже вскакивает и застывает солдатиком. Разве что чести не отдает.

– Ну, как вы? – Заведующая наклоняется над кювезом.

– Все хорошо.

– Завтра в путь?

Зойка кивает.

– Боишься? – Врач участливо кладет руку на Зойкино плечо.

– Немного, Мария Степановна. Ну, знаете, как примут, что скажут.

– Ничего не скажут, а примут хорошо.

– И все-таки…

– После того, что ты прошла, бояться нечего. И как только ты оказалась в том заброшенном доме?

– Просто нашла его и жила.

– А чем питалась?

– Да чем придется. Немного напопрошайничаешь, и на хлеб хватает.

– Эх, Зоя, Зоя, и где была твоя голова? Почему сразу к нам не пришла?

Зойка молча опускает голову. Ей нечего сказать. Все ее стоны про боязнь тюрьмы и детского дома Мария Степановна слышала уже раз сто.

– Ладно, девочка, все хорошо, что хорошо заканчивается. Главное, все живы, и даже матку тебе спасли, а ведь уже сепсис начался. – Заведующая укоризненно качает головой, и Зойка краснеет.

– Ну ладно, ладно, – смягчается врач и обнимает девушку. – Все у тебя будет хорошо. Ты молодец, Зоя. Главное, ты теперь не одна. Есть люди, которые помогут. Все, моя дорогая, отдыхай.

Мария Степановна убегает по своим делам, а Зойка снова ложится на кровать. В кармане халата она теребит бумажку с адресом приюта, где ее ждут. Там живут такие же девушки, как она, с маленькими детьми. И не просто живут, а приобретают профессию и только потом уезжают в самостоятельную жизнь.

Зойка уедет в Зареченск. Как знать, возможно, Танька Громушкина все еще там. А если не Танька, так хоть кто-нибудь. А если никого, то хотя бы улицы, дома, деревья, воздух ее счастливого детства. И там у Зойки все будет хорошо. Теперь обязательно все будет хорошо. Она выучится на повара, или на парикмахера, или даже на косметолога, или… Да неважно на кого. Зойка с умилением смотрит на крохотное, сморщенное личико. Права Мария Степановна. Ох как права. Важно только то, что она теперь не одна. Они – Зойка и Анютка – теперь вместе.