Текст книги "Дорога на две улицы"

Автор книги: Мария Метлицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Понять было просто, а вот принять…

Дома делали все, что возможно, – массажи, гимнастика, водные процедуры. Гуляли по шесть часов, посменно. Елена, Лелька, опять Елена – после получасового неспокойного сна.

Мама ехать в этуквартиру по-прежнему отказывалась. Елена, разумеется, обижалась. А у Бориса с тещей и вовсе отношения разладились. Он отказывался понимать все эти придуманные и искусственные, дурацкие причины. Ах, воспоминания! Ах, унижение и разбитая жизнь! Ах, предательство, которому нет прощения!

– Твой отец давно в могиле! – кричал он. – А она все носится со своими обидами, как курица с яйцом!

Это была чистейшая правда, с которой Елена внутренне соглашалась. Но все же вслух пыталась мать оправдать.

Борис махал рукой и говорил:

– Бред, Лена! Ты сама-то веришь во весь этот бред?

Правда, Нина Ефремовна предлагала забрать в Елец Ольгу. Про Ирку разговора не было. Но Ольга – единственная помощница. Да и что от нее, кроме помощи и добра? Никаких хлопот. К тому же она так привязана к Никоше и нежна с ним…

Однажды сказала матери:

– А ведь ты Бориса не любишь!

Сказала, как укорила.

Нина Ефремовна пожала плечами:

– Любить тебе положено, Лена. А мне положено уважать или нет.

– Уважаешь? – недобро усмехнулась Елена.

– Смотря за что, – спокойно ответила мать.

– И за что же? – уточнила дочь.

– За успехи в работе, – ответила та.

Ко всем мужчинам, оставившим прежнюю семью, она относилась с презрением и некоторой брезгливостью. Любимый муж дочери и ее зять из их числа не выбивался. Про себя хладнокровно замечала: Елену любит, к детям неравнодушен. Не пьет и, скорее всего, не гуляет. Хотя кто его знает – один ведь раз случилось. Так что веры ему теперь нет. Жестко, но, как считала она, вполне справедливо. И всю жизнь оставалась с ним на «вы». Не забывая сохранять дистанцию.

* * *

Головка у Никоши начала расти в три месяца. Первой, как ни странно, заметила это Ирка, крикнув: «Ой, наш Никошка похож на марсианина!»

Марсиан, разумеется, никто не видел, но рисовали их и правда головастиками с тонкими ручками и ножками.

К специалисту пошли через месяц, поборов Еленин страх.

Все подтвердилось – да, гидроцефалия и как осложнение, скорее всего, ДЦП. Этот вариант очень возможен. Дай бог, чтобы встал, пошел и держал в руках ложку. Про умственное развитие было все понятно – никто не знает, куда кривая вывезет. Среди таких людей бывают и гении, и…

ДЦП, слава богу, не подтвердился. А вот головка… Голова росла у малыша, что называется, не по дням, а по часам. Почти в прямом смысле. Ольга называла брата Одуванчик. И вправду – одуванчик! Тельце тоненькое, а головка…

Врачи успокаивали – тела наберет, и голова не будет так бросаться в глаза.

Оставалось только надеяться! Ждать и надеяться. И еще – трудиться, трудиться и трудиться. Всем вместе, всей семьей. Но главное – Никошке и Елене.

– Только надежда и вера! И тяжкий, ежедневный, титанический труд! – объявила старая профессорша, непререкаемый авторитет в детской невропатологии, с огромным трудом и долгими уговорами выуженная из Подлипок, со старой дачи, где она мирно проводила пенсионный досуг, разводя уникальные и редкие заморские цветы.

А на прощание добавила:

– Все у нас, у медиков, получается не по-людски. Сапожник без сапог, как говорится.

Никоша сел, встал и даже пошел – медленно, шатаясь, как пьянчужка.

Говорить начал поздно, но все и сразу. Первая фраза: «А где Леля?»

Заревели хором – и Елена, и Ольга. Даже Ирка хлюпнула носом? Или – хмыкнула?

Да бог с ней. Не до нее.

Вся жизнь семьи теперь, что вполне понятно, крутилась вокруг этого мальчика – кареглазого, кудрявого, темноволосого и очень хорошенького.

По характеру Никоша напоминал Ольгу – не капризный, терпеливый и послушный. Даже когда его сильно мучили головные боли, он клал голову на колени сестре или матери и просил «погладить волосики».

Борис сына обожал. Ни одна из дочерей не видела от него столько любви и нежности.

Ольга часами читала брату книжки, пока тот не засыпал. Среди ночи мальчик часто просыпался и снова звал Лелю – «погладить волосики, попить и почитать». Ни отца, ни мать Ольга не будила. Зевая, садилась на Никошину кровать и выполняла все пожелания.

Ирка заявила, что «ночные бдения» ей мешают, и потребовала отдельную комнату. Борис отдал ей свой кабинет. С ней уже предпочитали не связываться.

Копили денег на Крым, так необходимый Никоше. А денег на всех не хватало – меньше, чем на два месяца, ехать смысла не было.

Решили, что поедут Елена, Никоша и Леля – без нее Елена не управится.

Ирке были предложены каникулы у бабушки в Ельце. Разумеется, скандал не заставил себя ждать.

Она выкрикивала, словно выплевывала, страшные вещи. Что «этот калека лишил ее всего: и покоя, и нормального отдыха». Что «все носятся с ним, как с писаной торбой».

И еще много чего, что Елена уже не слышала – просто закрыла ладонями уши.

Борис, каменея от ужаса и брезгливости, сказал, что никакого моря она не получит – теперь уж наверняка.

Была куплена путевка в лагерь, на все три смены, и Ирка быстро утешилась – в лагере и кино, и танцы и кадрежка от души. Короче, есть где разгуляться.

Уезжая, не попрощалась ни с отцом, ни с матерью. Сестре бросила:

– Следи, чтобы твой урод от радости не утоп! – и, хохотнув, громко хлопнула входной дверью.

– За что? – спросила Елена мужа.

Он вздохнул:

– У всех свой крест, Лена. У всех.

– Не много ли? – усмехнулась она. – И Никоша, и эта… – и она передернула плечами.

Борис кивнул – многовато. А деваться некуда. Обратно не отзовешь. Он обнял ее.

– Справимся, Ленушка. Справимся! Ведь другого выхода у нас нет, верно?

Елена кивнула:

– И еще у нас есть Лелька и Никоша! – всхлипывая, добавила она.

Он, гладя ее по волосам, кивнул:

– Вот именно. И кто скажет, что мы несчастные?

* * *

Море было каждый год, это не обсуждалось. К тому же Никошины успехи после двух «морских» месяцев были очевидны.

Они замечали и отмечали каждую мелочь, на которую бы не реагировали родители здорового ребенка. Пальцы крепче держат ложку, пробует есть вилкой, в море, которое он обожает, не идет, а бежит. Неловко, но бежит. С детьми на пляже общается легко, быстро находит друзей и в играх почти не отстает. Слепил (не без Лелиной помощи, но все же) песочный замок и корабль. Собирает разноцветные камешки и ракушки, а потом, опять вместе с сестрой, раскладывает их по размеру и цвету. Ест замечательно, требует арбуза и персиков.

Леля не отходила от него ни на шаг. Елена умудрялась и покемарить, и от души поплавать.

Перед сном дочка купала брата под прохладным душем – закаляла. На ночь читала книжки – их Никоша обожал.

Елена наблюдала за дочерью – девочка чудная, ответственная, ловкая. Нежная, терпеливая, услужливая. Мать умоляла ее найти подружек по возрасту и немного отвлечься. Та отказывалась и убеждала, что она, мать и Никоша – лучшая компания. И другой не надо.

Радоваться бы, а на душе почему-то беспокойство и тоска. Оттого, что видит и понимает, как, скорее всего, дочь будет строить свою жизнь – собой пожертвует наверняка, кинет свою жизнь под ноги. Вот только вопрос – кому? Каков будет этот человек? Оценит ли преданность и жертвенность? Или воспользуется этим? Нелегко «жертвам» на свете живется – и Елена думает про Гаяне.

В то лето снимали две комнаты в Судаке, саманный домик с фруктовым садом находился в десяти минутах от моря. Да и с хозяйкой повезло – полная немолодая одинокая женщина, по имени Раися, из крымских татар, была радушна и гостеприимна. Деньги брала копеечные, позволяла обирать фруктовые деревья и каждую субботу жарила сочные чебуреки – огромный эмалированный таз. На крошечном огороде позади дома, на выжженной, пропитанной солью и солнцем земле, росли огромные и кривые розовые помидоры необыкновенной сочности и сладости.

На скамейке перед домом, под тенью абрикосового дерева, они ужинали вместе с хозяйкой – вяленой рыбой, серым, ноздрястым, еще теплым местным хлебом и этими самыми сказочными, гигантскими помидорами, на разломе сверкающими, как первый снег.

Раися эта оказалась неожиданно умницей. В ее бесхитростных суждениях была истинная мудрость. За долгими вечерними чаепитиями, отирая кончиком платка широкое скуластое вспотевшее лицо, она рассказывала Елене про свою судьбу.

Родители были зажиточными, отец держал в Ялте бакалейную лавку, почти на центральной улице. Единственную дочку сватали за богатого жениха из добропорядочной и уважаемой семьи.

А Раися замуж за него не хотела – не нравился. Говорила, что толстый, и лысый, и немолодой – уже под тридцать. Но родители ее доводы не приняли – просватали и стали готовиться к пышной свадьбе.

После свадьбы пришлось бы уехать в дом жениха – такие правила. А там свекровь и три золовки, те еще ведьмы.

Но перед самой свадьбой жених и будущий тесть погибли. Поехали по делам, мотоцикл с коляской сорвался в пропасть.

Свадьба не получилась. А Раися сказала, что она обрадовалась – даже смерть отца лишь слегка, совсем немного, омрачила ее радость. И было ей так стыдно, что она возненавидела себя. Мучилась всю жизнь. Замуж больше не хотела и сватов не принимала. Устроилась в столовую поварихой и там зароманилась с немолодым дагестанцем, старшим поваром. Разумеется, дагестанец был женат и воспитывал трех дочерей. Случилась у них большая любовь, которая растянулась на целых пятнадцать лет. Родить она не посмела – и так, грешница, в глаза людям смотреть боялась. И вслед плевали, и шипели, как змеи. Потихоньку от него сделала три аборта, лишь бы ему не осложнять жизнь. О которых жалела всю жизнь.

– Ох! Если бы у меня был сынок! Пусть болявый, как твой! – вздыхала она и принималась плакать. – Или дочка! Вот как твоя Лелька. А так старость встречать страшно. Воды поднести некому.

Любовник ее овдовел, дети выросли и разлетелись, и она, разумеется, ждала, что он предложит ей сойтись. Вроде как само собой разумеется. А он молчал. Спросить она боялась, думала, держит траур. А через год он женился на молодой соседке. Взял «кобылястую» русскую деваху, и принялись они рожать детей.

– Берегла его, чиститься бегала, а он видишь как… – вздыхала она. – А не была бы дурой, родила бы, его не спросила.

И через минуту после печального рассказа и горьких слез начинала смеяться:

– Зато с любовью жизнь прожила! Когда приходил он ко мне, сердце в трусы падало! А так бы с нелюбимым мужем промучилась, от которого с души бы воротило! Значит, счастливая! – улыбалась она, и морщинки вокруг глаз собирались в крошечный букет.

В то лето пришлось взять с собой Ирку. Той было четырнадцать.

Раися внимательно, с прищуром, долго разглядывала Еленину старшую дочь, а потом сказала:

– Держи ее, Лена, на привязи. Да на короткой… А то мы с тобой тут беды не оберемся! – и, махнув рукой и покачав головой, пошла в дом.

Ирка явилась под утро в первую же ночь. Елена и Раися сидели во дворе и вздрагивали от каждого шума – не появится ли блудная дочь.

Появилась. Окинула их мутноватым взглядом и усмехнулась:

– Сидите, кумушки?

– Что делать? – спросила Елена и заплакала.

– Терпеть, – ответила Раися. – Воспитывать поздно. Теперь ждать, пока жизнь воспитает.

– А если… – всхлипнула Елена.

– А это как судьба решит. Или вывезет, или…

Про второе «или» думать было так страшно, что…

Елена ловила себя на мысли, что старшую дочь она… Нет, нет! Испугалась своих мыслей – нет, разумеется, любит. Как может мать не любить родное дитя? Говорят, что неудачных любят сильнее. Нет. Не сильнее. Здесь все как-то непонятно, странно. Есть жалость, вина. Вечное, неусыпное беспокойство. Страх – за семью и за ее, дочкину, судьбу. Но… Есть и брезгливость, что ли. Пренебрежение, стыд.

Господи! Стыдиться собственного ребенка!

Или на всех не хватает ее любви? Слишком много отдает Никоше. Ольге. Борису.

А вот этой, получается, ничего не остается. Или – почти ничего, разница небольшая.

Мудрая татарка посоветовала:

– Люби ее, Лена, больше. Приласкай, пожалей, поговори. Она же не дура, все понимает. Да и ты не дура. Да и к тому же – мать.

А вот не получалось больше любить. И пожалеть не получалось, и поговорить. Отталкивала Ирка. Не желала ни близости, ни нежности, ни душевных разговоров.

Ничего не получалось. И было от этого так горько и так муторно, что хотелось завыть на луну – по-волчьи, в голос.

Не завоешь – дети спят. А у Никоши такой тревожный сон…

Не дай бог. И держи боль в себе. Никому не показывай – раз уж так вышло.

Нервы не выдержали. Елена вскочила с кровати – на часах пять утра – выбежала во двор. Ирка жадно пила воду из ковша.

Подлетела к ней и поморщилась – запах дешевого пойла крепко ударил в нос. Замахнулась.

Та отпрянула и усмехнулась:

– Бей! Ты только им задницы подтираешь! – И она кивнула на дом, где спали Ольга с Никошей.

Рука упала, и Елена опустилась на табуретку.

– Вот и поплачь, – кивнула дочь и, покачиваясь, пошла в дом.

Через пять минут она крепко спала. На безмятежном лице расцвела довольная и спокойная улыбка.

Перед отъездом – скорее домой, скорее покончить весь этот ад, – Раися ей шепнула:

– Следи за ее месячными! А то… Не ровен час!

Елена испуганно вздрогнула.

* * *

Машка появилась в их доме не сразу, через несколько лет. Пришла с бабушкой на день рождения Лели.

Елизавета Семеновна крепко держала внучку за руку и внимательно, цепко и тревожно оглядывала окружающих. Не дай бог, внучку обидят или обделят!

Елена усадила их на почетные места и подкладывала в тарелки лучшие куски. Машка ела с большим аппетитом, а вот свекровь вяло ковыряла вилкой в тарелке и вскоре ее отодвинула.

От Елениного взгляда, да и от Лелиного это не ускользнуло. Мать и дочь переглянулись.

Ни на Ирку, ни на Ольгу, ни на Никошу Елизавета Семеновна не реагировала. Нарочито? Вряд ли. Ее интересовала только Машка – как поела, запей водой, а не лимонадом, поменьше сладкого и не бегать – простудишься, потная.

Было очевидно – для нее существует одна внучка, Машка. И другим в ее сердце места нет. И никогда не будет.

Обиду свою Елена проглотила – насильно мил не будешь. Хотя нет, какое «проглотила»! Обида осталась. На всю жизнь. Нельзя же так! Можно хотя бы сделать вид! Да и при чем тут дети! Они-то точно ни в чем не виноваты. А она, Елена? Понимала – ее только ТЕРПЯТ. «Хорошей» она не будет никогда. Потому что разлучница. Из тех, что когда-то увела свекровиного мужа и оставила без отца ее сына. «Такую» принять и полюбить сложно, почти невозможно. Да и разбираться неохота – какая она, хорошая или плохая. Чужая. На всю жизнь чужая.

И это переживем. Есть проблемы поважнее.

* * *

Отпускать одну, в «тот дом», к Елене, Машку начали не сразу, спустя пару лет. Когда поняли – ничего плохого ей там не грозит. К тому же она с такой нежностью говорила про Лелю и Никошу! «Моя сестра и мой младший брат».

С Ольгой и Никошей они ездили в парк Горького, в зоопарк, на Ленинские горы и Красную площадь.

Елена давала денег на пирожки и мороженое. Приезжали усталые, но счастливые и наперебой делились впечатлениями.

Елена видела: мужу все это – как бальзам на душу. И за улыбку на его лице готова была на все.

Однажды за ужином, когда дети были в кино, он сказал ей:

– Спасибо!

Она ответила:

– Пожалуйста! – А потом повернулась от плиты: – А за что?

– За все, – сказал он.

Она пожала плечами:

– Вот правильно! За все – это правильно! – И рассмеялась.

И только перед сном до нее дошел смысл сказанного. Она посмотрела на спящего мужа и погладила его по щеке.

Проблемы с Иркой росли как снежный ком: воистину, маленькие детки – маленькие бедки…

Еле дотянули до восьмого класса – школьная директриса просто пожалела Елену и, шумно вздохнув, сказала:

– Ох, Елена Сергеевна, как я вас понимаю! У меня старший – гордость и сплошное умиление, в Бауманке отличник, на ленинской стипендии. Никогда с ним хлопот не было. А младший… – она замолчала. – Вот там у нас беда. Пьянки, гулянки, воровство – пока из наших карманов, а что дальше будет… Кто ж знает. И ведь от одной матери, от одного отца. Вот я все думаю – как же так получается? Что мы упустили, где, когда? А ответов не нахожу. Муж через него инфаркт получил. Я пока держусь, – она усмехнулась. – Баба ведь, нам положено.

Елена кивнула:

– Спасибо, если бы не вы…

Та махнула рукой и пошла по коридору.

Все разговоры по поводу дальнейшего обучения – вечерней школы или училища – Ирка отметала.

Еще чего! Опять за учебники? Ну уж нет, увольте.

– А что тогда? Что дальше? – вопрошала измученная Елена. – Как ты собираешься строить жизнь?

Та нагло рассмеялась:

– Жизнь, мама, не строят. Ею живут. Так, как выбирают: или пашут как проклятые, или живут просто и радостно. Я вот предпочитаю второй вариант.

– А образование? Или хотя бы профессия? Как прожить без этого?

– У меня отличный пример перед глазами – отец, по слухам – гениальный хирург, который пашет без передыху за копейки и у которого не хватает ума брать от благодарных больных конверты, и ты, со всем своим образованием и способностями, драишь толчок и варишь борщи. Мы пойдем другим путем, – рассмеялась она и, выпрямившись, откинула вперед правую руку.

– Не споткнись, – посоветовала Елена, – когда будешь идти «другим» путем.

* * *

После экзаменов за восьмой класс Ирка укатила в Геленджик. Сказала, что компания большая, четыре девочки и шесть парней, у одного из них в городе родня. Там и остановятся. Сказала, что едут на месяц, а пропала до сентября. Правда, изредка звонила – примерно раз в месяц: «Жива, в порядке, когда вернусь – не знаю. И вообще, у меня все отлично».

Про домашних не спрашивала – понятно, связь никудышная, очереди на почте многочасовые.

Ну что там интересного? Мать на кухне, отец в больнице, Ольга зубрит, Никоша…

А что, собственно, с Никошей? Наверняка все по-старому. Да и какие у них новости? Тоска и рутина – и в этом вся жизнь. Не о чем говорить.

* * *

Впервые Ольга влюбилась в десять лет. Предметом ее девичьих грез стал Элин сын Эдик.

Заметила это Эля. Рассказала Елене, вместе посмеялись. Елена махнула рукой: «Да будет тебе, Элька. Какая там любовь? Смех один».

Оказалось – не смех. Однажды нашла Лелин дневник. Краснея и умирая от ужаса, после долгих раздумий открыла его, словно боясь обжечься.

Обожглась. Прочитала дочкины стихи и поняла: та – человек страстей. Если полюбит – мало не покажется. Понятно, все это детский лепет. Но и за этим лепетом уже вполне угадывалась натура страстная, цельная и целеустремленная.

Впрочем, такой Ольга была во всем.

Эдгара не коснулся подростковый возраст – когда подросток резко и внезапно дурнеет, жирнеют волосы и портится кожа. Цвет лица у него был по-прежнему персиковый, кожа без единого изъяна, волосы лежали густой волной, руки не потели, и краской смущения или несправедливого гнева он не заливался.

Он тормозил у зеркал или витрин, бросал на свое отражение мимолетный и точный взгляд, поправлял волосы и, вскинув голову, продолжал движение.

В четырнадцать лет густо орошал себя отцовским одеколоном, за что в прямом смысле получил по башке – от матери, тяжелым энциклопедическим изданием.

Учился он слабенько, интереса ни к одной науке не испытывал, книг не читал, обожал телевизор и заезженные до невозможного для человеческих ушей и нервов скрипа пластинки с песнями инструментальных ВИА – «Голубые гитары», «Поющие сердца» и «Визжащие мудаки», по определению матери.

Еще он был охоч до сладкого. Эля, упорно боровшаяся с его лишним весом и отчетливо намечающимся брюшком (господи, Яшкины гены!), находила под кроватью у дитятки смятые пустые коробки от тайком сожранных тортов и пирожных, фантики от конфет и стаканчики от пломбира. Эля жаловалась подруге:

– Ну и в кого такой свин? Ладно, Яшка пожрать не дурак. Свекровь со свекром тоже. НО! Дураков ведь у нас нет! И не было! Хотя… Что я знаю про своих родителей? Ничего. Ровным счетом ничего. Может, оттуда? – и она грустно вздыхала.

Эдиком занималась бабка Рива, обожающая его до полусмерти, до обморока. Она постоянно твердила внучку`, как он хорош собой. Покупала и доставала любые игрушки и тряпки. Купила за сумасшедшие деньги японский кассетный магнитофон. Обещала подарить к восемнадцатилетию машину.

Эля бороться со свекровью устала и махнула рукой – ну ее к чертям, эту битву я проиграла.

И занялась своими делами. Квартира, дача, педикюрша, массажистка. Совсем помешалась на антиквариате – скупала как бешеная все, что оставляли ей под прилавком ушлые продавцы.

В театры ходила исключительно на премьеры, по выставкам – на вернисажи. Себя показать и на других посмотреть. Продемонстрировать новую шубку или костюм.

Потом начинала себя же утешать (тоже ее характерное свойство):

– Ну и что? Сын красив, здоров, обеспечен. Ну не всем же быть умными! Хотя грустно, конечно. Что говорить, – и она опять вздыхала. Правда, теперь с улыбкой.

Всегда умела утешить – не только других, но и себя. Завидное свойство – не поддаваться панике и не впадать в транс! Счастливая Элька.

– Не то что я… – вздыхала Елена.

Однажды, перехватив влюбленный Ольгин взгляд, Эля ей шепнула:

– Не тот объект, девочка! Не тот. Ты уж мне, матери, поверь! Не для тебя это рыхлое румяное чудище. Туповат! Так что заканчивай со страданиями, мой тебе совет!

Легко поднялась с кресла, плавно покачивая роскошными бедрами – и вправду Софи Лорен, не зря так прозвали, – удалилась на кухню. На пороге обернулась, приподняв брови и указательный палец, и спросила:

– Поняла?

Леля, красная от стыда и от того, что ее главный секрет и страшная тайна раскрыты, еле сдержалась, чтобы не разреветься. Так кулаки сжала, что ногти впились до крови. Глаза поднять побоялась – лишь кивнула, самую малость. Больше ни на что в этот момент способна не была.

Понимала, конечно: странноватый этот Эдик. Ничем не интересуется, говорить с ним не о чем, критикует ее платья и прическу, однажды сказал, что за кожей надо следить, и посоветовал пойти к косметологу. Назидательно так посоветовал. Ольга чуть не скончалась от ужаса – так надеялась, что он не заметит прыщиков, старательно прикрытых негустой челкой.

Ольга разглядывала себя в зеркало. То, что в коридоре, где свет неяркий, приглушенный, радовало. А то, что в ванной, где все в белой плитке и над зеркалом большой молочно-матовый плафон, огорчало. Вот там было все так очевидно: и черные точки на носу – длинноватом, честно говоря, носу, – и красные мелкие прыщики на лбу, если откинуть волосы. И сами эти волосы ей не нравились – скучные какие-то, непонятного цвета. Вот у Ирки волосы – золотистые, вьющиеся крупными локонами. И у Никошки тоже, кстати, кудри, правда, темные. И ресницы у Никошки! Все внимание обращают! А он огорчается – «девчачьи» ресницы. И глаза у Ирки яркие, вполлица. И у Никошки огромные. А у нее – обычные, серые, как и волосы.

Эля, правда, успокаивала: «Ресницы накрасим, волосы туда же, прыщи пройдут, расцветешь, мать моя! Как майская роза, помяни мои слова!»

Эле можно было верить. И мама говорила, что внешность – понятие второстепенное. А что главное – тоже объяснила, все понятно. Да Ольга и не спорила, со всем согласна: да, образование, характер, воспитание, ответственность, усердие – все понятно. Но и хорошенькой быть хотелось! Как Ирка или Эля. Про мать она не подумала – у той, что называется, «хорошее лицо», – так говорит бабушка Нина.

В июле, двадцатого, поехали в Кратово на дачу – Эля праздновала свой день рождения. Всегда шумно, весело, многолюдно. С шашлыками, тазами жаренных в шипящем масле прямо на участке, на огромной «уличной» плите неутомимой свекровью сказочно вкусных крошечных пирожков с черникой, малиной и вишнями.

Гремела «Де Лайла» и летка-енка. Иногда магнитофон «зажевывал» бобину с пленкой, и Эдик с важным видом все исправлял.

Родители плясали, а дети, отчего-то смущаясь, отводили в сторону глаза.

Ирка оглядела компанию, чуть поморщилась – возраст кавалеров ее явно не устраивал. Взгляд упал на Эдика в новеньких, жестких и явно неудобных темно-синих джинсах. Она вытащила его на танцпол, устроенный на поляне перед домом, и они принялись лихо отплясывать. Публика расступилась, моментально оценив свою несостоятельность и старомодность.

– Дорогу молодым! – выкрикнул кто-то.

И «молодые» задавали жару. Двигались легко оба – и стройная, длинноногая Ирка, и полноватый самую малость, но вовсе не неуклюжий партнер. Здесь был и рок-н-ролл, и модный твист, и элементы старинного танго. Все дружно зааплодировали – и было чему!

У Ольги почему-то заныло в груди и резко испортилось настроение. Стыдно было признаться даже себе – позавидовала! Иркиной красоте, легкости, смелости. Вот так, на глазах у всех, в том числе и родителей, – отплясывать! Чтобы чертям было тошно. И ведь как красиво! Ладно и изящно! Ни за какие коврижки она, Ольга, не посмела бы так выйти – в самый центр, у всех на глазах! Да и не получилось бы у нее так. Никогда! Нет у нее ни легкости, ни смелости, ни изящества.

В город не поехали – и поздно, и отец сильно подшофе, как смущенно выразилась мама. Ольгу и Никошу уложили в комнате Эдика. Ирка заявила, что спать будет в гамаке на улице.

– Ну ее с ее фокусами, – махнул рукой отец.

Ольге не спалось. В раскрытое окно легким ночным ветерком заносились запахи с улицы – затухающего костра, ночной фиалки и душистого табака. Слышались приглушенные голоса и смешки неугомонных гостей. Начало светать, запели первые птицы.

Она тихонько встала со скрипучей кровати, глянула на брата – тот безмятежно спал, натянула платье и выскользнула за дверь.

На улице было тихо – все, даже самые неутомимые, наконец успокоились и разбрелись по комнатам. Кроны высоких и стройных сосен слегка заволок легкий молочный туман. От травы, покрытой росой, поднимался чуть заметный парок.

Ольга плюхнулась в сыроватый гамак и, чуть раскачиваясь, откинулась и прикрыла глаза.

Потом вдруг резко села. Ирка? Она же оставалась тут, в гамаке! Куда подевалась? Озябла, наверно. Немудрено – утро было довольно свежим и влажным.

Ольге хватило получаса, чтобы продрогнуть и захотеть в теплую постель. Да и глаза начали закрываться – сон наконец подкрался и почти сморил. Она заторопилась в дом – скорее под одеяло!

Поднимаясь по крепкой деревянной лестнице с отполированными временем перилами, она услышала сильный храп из спальни хозяев – понятно, дядя Яша верен себе! Она улыбнулась и пошла дальше. Из маленькой боковушки на втором этаже она услышала приглушенный крик. Ничего не понимая и не анализируя, сильно испугавшись, она бросилась к двери – плохо? Кому-то из гостей? Сердце? Человек не может крикнуть громко и позвать на помощь?

Она резко рванула тяжелую дверь.

На низкой тахте без простыни и подушек стройная длинноволосая женщина, изогнув красивую спину, скакала, словно резвая наездница, пришпоривая, подгоняя, медленно идущего рысака, подбадривая его частыми вскриками.

Ольга окаменела – от ужаса, стыда и… Интереса, что ли…

И еще – это было так красиво!

Услышав звук открываемой двери, женщина обернулась.

– Чего тебе? – грубо спросила она и, отвернувшись, продолжила свои резвые скачки.

– Дверь закрой, дура! – услышала она голос Эдика.

Вслед за ним рассмеялась и старшая сестра, откинув рукой рыжие волосы.

Крушение первой любви – это страшно. Но – вполне переживаемо, что всем понятно.

Обида, развенчание светлого образа, разочарование, девичьи слезы… По прошествии времени эти страдания непременно покажутся смешными и нелепыми. А вот осознать то, что родная сестра – враг… Это куда больнее. И смириться с этим почти невозможно, и жить… И еще молить судьбу, чтобы она переменила это твое ощущение. Чуть облегчила твою жизнь…

Нет. Этого не произойдет. Увы, никогда. И ничего поделать с собой она не могла. А самое ужасное, что Ирка словно насмехалась над ней, отпуская, казалось бы, невинные шуточки в присутствии посторонних. А однажды прошипела: «Ну что? Набралась, дура, опыта? Теперь понятнее стало, откуда дети берутся?»

Спасало одно – Ирка редко бывала дома. Мать с отцом махнули рукой – просто выбились из сил.

Ольга слышала, как однажды отец сказал матери: «Теперь, Лена, куда кривая вывезет. Наша миссия окончена, и надо найти мужество признать, что мы проиграли».

Она видела – родители страдают. Особенно мать – и слезы близко, и нервы ни к черту. А тут еще Никошины приступы…

Мать говорила: «За что? Мало нам всего, а тут еще эпилепсия…» Часами могла просидеть на кухне, глядя в окно. Словно каменная.

Никоша расстраивался и тормошил ее. Ольга спешила его увести.

В восемь лет Никоша увлекся биологией. Ольга привозила ему из книжного всевозможную литературу. К десяти годам популярная его уже не устраивала. Начали покупать научную. Когда Никоша начинал демонстрировать свои познания, терялась не только мать, но и отец.

Господи! Как все они радовались Никошкиным успехам!

Отец говорил, что это такой выход! Все понимали: тревоги по поводу Никошиной дальнейшей жизни вполне обоснованны. Спасти может только интерес к науке или творчеству. Никоша выбрал науку.

* * *

Ирка появлялась редко. Мать говорила – как собака. Придет, раны залечит, отъестся, отмоется и…

А однажды сообщила:

– Выхожу замуж. С женихом не знакомлю, нет смысла – все равно не понравится.

– Да уж! – скривился отец. – Никакого желания смотреть на этого идиота. Разве кто-нибудь в здравом уме поведет тебя под венец?

Ирка хмыкнула.

– В вашем дурдоме оставаться не намерена – тут калека, тут «эта малáя», – она кивнула на Машку-маленькую. – Покоя нет, – и пошла собирать вещи.

Елена, конечно, сходила с ума. Не послушавшись строгого указания, даже требования мужа не лезть «в эту грязную историю», упросила Элю разузнать хотя бы что-нибудь.

Та узнала – какой-то немолодой аферист, деньги зарабатывает карточной игрой (скорее всего, профессиональный шулер) либо на ипподроме – там он свой человек.

Зовут Георгий, каких-то восточных кровей, то ли осетин, то ли чеченец. Квартира в центре, разумеется, машина. Обедает только в ресторанах, денег не жалеет, когда они есть. Отдыхать ездит в Сочи. Точнее – не отдыхать, а кутить. Был два раза женат, от первого брака есть сын.

– Достаточно? – спросила Эля.

– Более чем! – ответила Елена.

Мужу она, разумеется, ничего не сказала.

* * *

Елизавета Семеновна сына так и не простила. Порушил три жизни – ее, Гаяне и Машкину. Впрочем, не о ней речь. О Гаяне. Вырвал из ее жизни, как морковь из грядки, надкусил и… наелся. Дальше – разбирайтесь, как хотите. А у меня новая любовь!

Нет, и деньгами помогает, и дочку не забывает. Но все это в заслугу ему она не ставила и за доблесть не считала. Видела только, как мается Гаяне, как страдает. И ведь ни слова про него плохого! Даже когда она, мать, позволяет себе что-нибудь в его адрес – нервы, знаете ли, не железные, – она только голову опустит и тихо скажет: «Не надо, мама. Умоляю!» Святая девочка! Только жизнь у нее… Не дай бог.