Текст книги "«Я мечтал быть таким большим, чтобы из меня одного можно было образовать республику…» Стихи и проза, письма"

Автор книги: Мария Лепилова

Мать К. заподозрила, что её сын что-то скрывает, проследила за ним и в итоге узнала, откуда берутся новые вещи. К тому же пойманный с поличным мальчик тотчас во всём сознался, не забыв, однако, переложить ответственность за содеянное на Отто, который, мол, его подговаривал на кражи. Эта милейшая женщина в мгновение ока оказалась у нас дома. Моя мать побеседовала с ней, и сперва не поверив своим ушам, затем огорчившись, позвала нас для очередной порции нотаций. Вернувшись в детскую, мы заговорили о том, что ждало нас дальше: о палке. Поняв, что вразумительные беседы с нами ни к чему не приводили, отчим, посовещавшись с супругой и окончательно отчаявшись повлиять на наши бунтарские души иным способом, решился, наконец, нас поколотить – даже несмотря на всё то отвращение и смущение, которое он испытывал при мысли о необходимости взять на себя обязанности полноправного отца. И это наказание было далеко не первым в нашей жизни. Тем временем мы гадали, кого как накажут: «Ты старший, и тебе достанется не меньше двадцати ударов, а мне – только десять». Брат говорил: «Запомни, о бумажнике ни слова! Как бы тебя ни упрашивали, ты должен всё отрицать. Я хочу быть первым – так я смогу от души повеселиться, когда будут пороть тебя, ох, братец, как тебя отделают! Пропала твоя бедная задница! Ты самое малое четыре дня не сможешь пукат-ё, вот смеху-то будетё-ё-ё!» И несмотря на мучительное состояние, в котором мы пребывали, каждый из нас умудрялся больше всего радоваться несчастью брата, что, впрочем, не мешало нам готовиться к казни и запихивать в штаны носки и платки. Знакомый скрежет ключа в замке известил нас о приходе палача. Сердце ушло в пятки, но мы всё ещё изо всех сил пытались смеяться. Мы представляли себе: duck плачет, папелло ищет палку, нам крышка.

Чуть позже мы услышали шаги, направляющиеся в нашу сторону, брат быстро сел, делая вид, что читает, а я стал сосредоточенно глядеть в окно. Дверь отворилась и вошёл отчим:

– Отто, Фабиан, идите сюда, – приказал он, пряча за спиной палку. – Отто, что это такое? Приходила мадам К. Так ты, значит, воруешь в магазинах? И не стыдно тебе? Подумал бы о нашей репутации! Ты довёл маму до слёз (этот аргумент всегда безотказно действовал на моего брата), вы самые настоящие хулиганы, по вам и вправду палка плачет.

Он схватил брата за руку и приступил к исполнению наказания. Отто поплакал и покричал для виду, чтобы показать, как ему больно, но в целом выдержал расправу стоически. Со мной всё произошло иначе. Я покорно выслушал обвинения, но как только палка взмыла в воздух, я принялся истошно кричать: «Нет, не надо, клянусь тебе, я больше не буду», переходя на жалобные: «Хватит, хватит» и душераздирающие «Ай-яй-яй, ты бьёшь по ногам». Вдобавок я изо всех сил выкручивался, отпрыгивал вперёд, пытаясь увернуться от палки, и катался по полу. Как только процедура завершилась и нас оставили одних, мы принялись делиться впечатлениями.

– Мне ни чуточки не было больно, – хвалился брат, – по мне даже и не попали, разве что один удар пришёлся на место рядом с носком. А вот тебе-то как досталось! Хотя и ты тоже не сильно орал, а когда тебя били по заднице, было даже не смешно.

– Ой, ну что ты, я и почувствовал-то всего два удара: по заднице и по икрам.

Исправить нас было решительно невозможно. Эмму уволили за безнравственное поведение; несколькими годами позже мои родители выступали в качестве свидетелей на суде в Эвиане. Наша бывшая гувернантка оказалась замешана вместе с каким-то бандитом в деле об ограблении, и её приговорили к двум годам тюрьмы. Тогда стало известно, что и наших родителей она обокрала, и что лозаннский ростовщик, который не удосужился заручиться гарантиями, обязуется полностью возместить им стоимость золотых часов и различных драгоценностей. Мисс Карри тоже уже давно от нас ушла, так и не научив нас ни единому английскому слову. Новую гувернантку звали Мартой. Её предшественница проработала у нас в доме так недолго, что упомянуть её следует лишь в связи с забавным случаем, который характеризует необычайную эксцентричность моего отчима. Он потребовал, чтобы она называла его господином Маркизом Бельвильским – на этот титул у него, разумеется, не было никакого права – и чтобы она обращалась к нему, к его жене и детям исключительно в третьем лице. За малейшее пренебрежение сиим требованием он её крайне строго отчитывал, что совершенно выводило служанку из себя: подобные притязания казались ей немыслимыми – тем более в Швейцарии, где взгляды были настолько либеральными, что во многих семьях хозяева сажали прислугу за свой стол. В общей сложности эта комедия продлилась две недели.

Уж не помню, с ней ли было дело, но однажды я получил пощёчину и так взбесился, что вонзил ей в ляжку зубцы садового инструмента.

Остались только Марта и кухарка, которую, правда, первая вскоре после какой-то ссоры потребовала выгнать, грозясь, что уйдёт от нас, и уверяя, что и сама может прекрасно справиться со всеми делами по хозяйству, включавшими в себя, помимо приготовления пищи, приём пациентов, поддержание чистоты в квартире и, прежде всего, присмотр за нами.

И вот к нам снова приехал лондонский папа. Он отвёз нас в Глион, и я помню, что во время поездки на фуникулёре по направлению к деревне я сидел напротив само́й императрицы Елизаветы Австрийской, которой позже было суждено погибнуть от рук убийцы в Террите. Месье Ллойд сказал, что мы сильно выросли и очень изменились. И ещё бы!

Впечатления от озера и гостиницы

С ним мы себя вели самым неподобающим образом, давая волю всем своим дурным наклонностям. Мы дёргали его за бороду, забирались к нему на колени специально так, чтобы отдавить ему мошонку, а когда он пытался нас сфотографировать, мы передразнивали его физический дефект. Ему постоянно приходилось делать нам замечания: “Don’t be rude, don’t be rude, Fabian” – «Не груби, Фабиан, не груби!», – но мы и слушать ничего не хотели, доводя разнузданное поведение до предела. Перед отъездом он подарил нам, помнится, по десять франков. Позже он написал матери письмо из Англии, в котором сообщил, что наше здоровье показалось ему превосходным, но что его сильно расстроила испорченность наших характеров – тут он задавался вопросом, в кого мы пошли – и полное отсутствие воспитания.

Затем из Японии приехала одна из наших тётушек и остановилась у нас в доме на несколько дней. Мне запомнилось, как мы сидели в гостиной и она рассказывала нам тысячи историй из своих путешествий, которые меня сильно впечатлили. Она сидела по-восточному и ела палочками. Ещё она подарила нам золотую монету в десять франков, которую я потратил на уменьшенную модель двигателя, так как намеревался тогда стать великим инженером. Позже приехала мадам Уайльд и тоже пробыла у нас несколько дней. Её мужа уже тогда похоронили. Я помню, что она прихрамывала на одну ногу, а с лица у неё не сходило выражение бездонной грусти, хотя моим самым ярким воспоминанием о ней было то, что она подарила нам всего лишь сто су на двоих и что она вообще была страшно скупой.

Какое-то время у нас гостила супруга женевского художника Давида Эстоппе[42]42
  Давид Эстоппе (David Estoppey, 1862–1952) – швейцарский художник, литограф и иллюстратор.


[Закрыть], с которой моя семья познакомилась на курорте (7–8-й день). Каждый раз, когда она сажала меня к себе на колени, я исхитрялся пукнуть – это со мной случалось так часто, что меня прозвали мастером пленительных ароматов. Близилось Рождество, и я воровал всевозможные безделушки и перепродавал их ей. Нам с братом даже удалось украдкой вынести из магазина ёлку, накрыв её простыней. Каждый раз, как я что-нибудь крал, то испытывал сильнейший восторг – я до сих пор помню это пронзительное чувство, когда оказываешься один в подвале какого-нибудь магазина. Столько всего можно было стащить, что у меня разбегались глаза, и я совершенно не мог ничего выбрать, так что мне даже приходилось звать Отто, чтобы тот занялся делом, пока я собираюсь с мыслями.

За несколько дней до Рождества мы так перевозбудились, что не могли больше спать. В праздничный вечер мы спрятали спички и свечи и, притаившись в кроватях, ждали до полуночи, пока мать не зашла на цыпочках в комнату и не положила на стулья подарки. Едва за ней закрылась дверь, как мы тут же вскочили, зажгли свет и принялись распаковывать свёртки. Брат, как и хотел, получил в основном книги, не считая одной-двух игрушек, мне же подарили одни игрушки, поскольку чтение казалось мне тогда самым скучным занятием на свете. В одиннадцать лет я был чрезвычайно рослым, всего на каких-нибудь два-три сантиметра ниже моего брата, и являл собой отменный образец маленького дикаря, безгранично ленивого телом и духом. Когда играть мне надоедало, я просто садился в кресло и так и сидел там без дела – ни разу меня не осенила идея полистать книгу или заняться чем-нибудь ещё. И всё же, когда однажды за столом отчим произнёс – уж и не припомню по какому поводу – имя Виктора Гюго, и я спросил, кто это такой, а он ответил: «Это великий поэт», то эти три слова странно меня взволновали и расшевелили во мне новые мысли и чувства.

Каждое лето с наступлением жарких дней мать увозила нас в горы, но тогда вот уже несколько лет подряд мы ездили в Ориен-де-л’Орб, деревушку в долине Жу. Мы останавливались в гостинице. Именно там я впервые познал платоническую и в некоторой мере физическую любовь. Однажды после ужина гости устроили один из таких любительских спектаклей, которыми часто заканчиваются вечера в приятном обществе. Юные сёстры-американки показывали живые картины, и, ослеплённый красотой старшей, я безумно в неё влюбился. Этой девушке было около двадцати лет, то есть примерно вдвое больше, чем мне. Там же я играл с английскими детьми, и однажды с одной девочкой мы решили снять одежду и заняться сексом. Мы заперлись в туалете, разделись догола, и я стал наугад прижимать к ней свой член. Она сказала мне, что моя плоская попа нравится ей куда больше её собственной, начавшей уже приобретать женственные формы. Желая поделиться нежданно перепавшей мне удачей с Отто, я сбегал его позвать, и он пришёл с твёрдым намерением заняться любовью. Когда задвижка на двери щёлкнула, он тут же принялся показывать девочке своё хозяйство, нацелившись на её маленькую дырочку. Ему даже, наверное, удалось бы её совратить, не появись в тот момент моя мать, которую позвал заподозривший неладное брат девочки.

Все каникулы напролёт мы катались на лодках, плавали и удили рыбу, а ещё дрались с деревенской ребятнёй. Во время перемирий мы с особым рвением пытались перенять у них местный говор – наверное, самый протяжный во всем кантоне Во. А когда мы с ними враждовали, то дрались палками, пинались, а порой дело доходило и до настоящих сражений, и в ход шли камни: мы прятались в крепостях, которые были построены из толстых досок, прибитых к ветвям сосен, и выдерживали атаку тридцати-сорока мальчишек. Выгнать нас из этих бастионов было невозможно, особенно учитывая то, что наши враги ходили в школу, и к определённому часу им всё равно приходилось прекращать осаду.

Вернувшись в Лозанну, я успешно сдал экзамены, благодаря которым передо мной открывались двери в среднюю школу кантона. Экзамены были, судя по всему, не слишком сложными, ведь я был таким неучем, что поставь меня перед картой Швейцарии, я бы в жизни не нашёл Невшательское озеро. Моя мать страшно волновалась, когда вела меня на экзамен. Изучение латыни увлекло меня на день или на два, а вот история и французский с его грамматикой и сочинениями сразу же наскучили мне до смерти. Как раз в одном из таких сочинений я с полной уверенностью написал, что мой дедушка, которым я очень гордился, был шесть метров ростом. Я зачитывал это вслух, а мои одноклассники покатывались со смеху и расхохотались пуще прежнего, когда преподаватель удивлённо переспросил меня о сверхъестественных размерах этого представителя семьи Ллойдов, а я вновь убеждённо заявил, что при жизни он был точно не ниже шести метров.

Артюр Краван

Журнал «Сейчас»
(1912–1915)

Сейчас
1 год № 1

Литературный журнал

Апрель 1912

 
Трансатлантический лайнер качается в ритм океана,
В воздухе дым извивается, будто бы веретено.
Протяжно свистя, могучий корабль к берегу Гавра пристанет,
Матросы-атлеты на суше медведями станут.
Нью-Йорк! О, Нью-Йорк! Как хотел бы в тебе я жить!
Смотрю, как науке и технике здесь суждено
Слиться в одно
В пышных, нетленных
Дворцах современных,
Где глаза ослепляют
Стеклянные конусы света
Снопами ультрафиолета,
Где вездесущ американский телефон,
И неслышно и мягко
Движутся лифты в шахтах.
Дерзкий корабль Английской компании,
И я, в восхищеньи всходящий на борт:
Там – роскошь, красота, турбины,
Электрифицированный комфорт,
Ярчайшим светом залиты кабины,
Колонны колышутся медленно в медном огне,
И руки мои опьянённые, словно во сне,
К прохладе металла, дрожа, прикоснулись
И в животворящий поток окунулись.
Зелёный оттенок запаха свежего лака
Уносит меня без оглядки в то время, когда́ я,
Забыв о долгах, яйцом катался в неистово яркой
Зелёной траве. В экстазе одежды я мог ощущать,
Как тело твоё, о природа, дрожь покрывает.
Мне бы на волю, конём бы пастись, по полю бежать!
Палуба с музыкой в такт блаженно раскачивается,
И холод сильней и пронзительней
в новом физическом качестве
С каждым вдохом и выдохом!
Я стал тосковать: ведь там негде ржать и некуда плыть,
Можно лишь чинно гулять, с пассажирами говорить
И смотреть, как колеблется ватерлиния, пока впереди не
Засверкают трамваи, бегущие в утренней синей
Мгле, а на стенах домов не запляшут белые отсветы.
Мы блуждали семь суток размеренным ходом
Под дождями, под солнцем, под звёздной россыпью.
Лихое, юное чутьё в торговле стало мне опорой.
Продавая консервы и изделия марки Гла́дстон[44]44
  Какие конкретно «изделия марки Гладстон» продавал лирический герой Кравана (а возможно, и сам Краван), сказать трудно: «гладстонами» в те времена называли кожаные саквояжи, на британском сленге так именовалось дешёвое французское вино, а ирландцы-националисты выпускали в продажу ночные горшки с портретом британского премьер-министра.


[Закрыть],
Я заработал богатство: восемь миллионов.
Теперь я владелец десятка судов многотонных.
Под стягами, расшитыми моим гербом, плывут они по свету,
Рисуя на волнах и на ветрах мою торговую победу.
У меня есть и первый локомотив, который
Фыркает, пар выдыхая, как лошадь в мыле,
И гордыню свою в руках машиниста оставив,
Он мчится, отдавшись безумной восьмиколёсной силе.
Он влечёт за собой в приключение длинный состав —
В зелень Канады, в бескрайнюю глушь лесов,
И аркады мостов под рессоры свои подмяв,
Он летит сквозь поля в тишине предрассветных часов.
И если вдруг среди звёзд он увидит огни городов,
По долине разносится эхо протяжных свистков
Отголоском мечты о приюте под небом стеклянным вокзала.
А пока он везёт на буксире по зарослям рельс и столбов
Упругое облако дыма и грохот колёс по шпалам.
 

Артюр Краван

Оскар Уайльд – человек, коего многие считают обладателем необычного лба, сильно выступающего поверх надбровных дуг, но выше стремительно утрачивающего выразительность, в то время как его череп благородной яйцевидной формы расширялся ближе к затылочной части – говорил, что источником способностей человека является не передняя, а именно задняя часть черепа. Он также утверждал, что у истинно талантливых людей мысли зарождаются в… затылке.

В действительности же лоб у Оскара Уайльда был вовсе не низким, а даже довольно высоким, сильно выраженным, но без излишней бетховенской мускулатуры. В профиль он немного напоминал Байрона. К тому же голова Оскара Уайльда представляла собой образчик греческих пропорций – не таких, как у статуй, а скорее как у фигур, изображённых на вазах и медальонах.

Голубые глаза, подёрнутые лёгкой дымкой и темнеющие каждый раз, когда взгляд его оживлялся, были искусно вставлены в оправу надбровных дуг, над которыми суверенной аркадой возвышались широкие брови. Вместе с тем невозможно представить себе большего разнообразия в выражении глаз, способных казаться настолько тусклыми и замкнутыми на внутренних поэтических переживаниях и настолько же открытыми и устремлёнными во внешний мир.

Что же касается аристократического носа, то его широко открытые и подрагивающие ноздри жили своей, полной жизнью.

Бледные и мясистые губы вряд ли можно было назвать «милым ротиком». Рот у него и вправду казался весьма грубо скроенным, но притом отнюдь не бесформенным, а наоборот, чётко очерченным: посередине линия губ шла вровень с лицом, а уголки уходили вглубь, решительно загибаясь, словно прорезанные в античной маске.

В щеках его не было и намёка на худобу – они представали во всём своём пышном великолепии.

В общем, как уже упоминалось прежде, отличительной чертой его внешности был греческий профиль. Анфас же Оскар Уайльд хоть и сохранял это сходство с греческими фигурами, но в основном лишь в верхней, наиболее пропорциональной и гармоничной части лица. В нижней части, при плотно сомкнутых губах, прослеживалось скорее нечто египетское: таинственность, непреклонность, монументальная невозмутимость – своего рода сдержанная беспощадность.

В спокойном состоянии Оскар Уайльд излучал силу; это впечатление дополнялось нескрываемой уверенностью в себе, что, в свою очередь, придавало ему несколько надменный вид, однако и внутренние качества его естества не оставались незамеченными: чувственность, любвеобильность, лёгкость и непринуждённость, готовые сию же минуту проявиться в действии.

С прямой и величественной осанкой, унаследованной от его матери леди Уайльд, Оскар Уайльд подавался к собеседнику и осыпал его остротами, язвительными замечаниями и афоризмами. Произведя должное впечатление, Уайльд откидывал голову назад, словно говоря: «И что же Вы на это можете возразить?» В остальном одно его молчаливое присутствие в гостиной наполняло её целиком, а если тому сопутствовала ещё и речь, то, не повышая тона, Оскар Уайльд совершенно естественным образом занимал ведущее место в любой происходящей вокруг дискуссии.

Он покорял окружающих своим голосом, блистательно владея всеми возможными оттенками интонации: иногда его речь была торопливой, оживлённой и задорной, чаще – размеренной, даже чересчур выразительной, а порой и откровенно томной. Произношение у него было мягким, округлым, слегка гортанным, и это будто придавало словам больше выразительности. Говорил он нарочито отчётливо, вдумчиво, как по книге. Он преувеличенно чётко выговаривал сдвоенные согласные в таких словах, как adding и yellow, что нечасто встречается в Англии; гласные он задумчиво растягивал, словно любуясь ими. В целом, содержание собственных высказываний приводило Оскара Уайльда в восторг, но и звучанием, устным выражением своих мыслей он наслаждался не меньше.

Кроме того, Оскару Уайльду было свойственно разговаривать, если так можно выразиться, всем телом: игривость плеча и предплечья сменялась чарующей плавностью движений локтя и руки, а кисть между тем изгибалась с выразительной, лебединой элегантностью – именно этой особенностью Оскар Уайльд наделил героя «Дориана Грея» лорда Генри.

Продолжение следует.

У. Купер[45]45
  Краван был не только основателем и главным редактором журнала «Сейчас», но и единственным его автором, поэтому с уверенностью можно сказать, что У. Купер – равно как и Эдуар Аршинар, Робер Мирадик и Мари Ловитска – псевдонимы Кравана, литературное воплощение «множества душ», населявших его тело.


[Закрыть]

Мы с радостью узнали о смерти художника Жюля Лефевра[46]46
  Жюль Жозеф Лефевр (Jules Joseph Lefebvre, 1836–1911) – французский салонный художник и теоретик живописи.


[Закрыть].

Третьего апреля в Парижском цирке состоится зрелищный боксёрский поединок между чернокожим Гантером[47]47
  Джордж Гантер (George Gunther, 1881–1959) – американский боксёр.


[Закрыть] и Жоржем Карпентье[48]48
  Жорж Карпентье (Georges Carpentier, 1894–1975) – французский боксёр и актёр.


[Закрыть].

Маринетти[49]49
  Филиппо Томмазо Эмилио Маринетти (Filippo Tommaso Emilio Marinetti, 1876–1944) – итальянский поэт и издатель, считается основоположником футуризма.


[Закрыть] сам поднял вокруг себя такую шумиху лишь с тем, чтобы нам понравиться, ибо слава и есть скандал.

Сейчас 2 год № 2

Литературный журнал

Июль 1913

Оставив позади очередную длинную полосу вселенской лени, я стал лихорадочно мечтать о богатстве (боже мой! как же я размечтался!); в ту пору я без конца строил грандиозные планы и всё чаще стал задумываться о том, какую бы мне провернуть махинацию, чтобы сколотить состояние. И ни с того ни с сего, решив пустить для этого в ход поэзию – всё-таки я всегда старался видеть в искусстве средство, а не цель – я весело воскликнул: «Мне стоит повидать Жида, ведь он миллионер. Нет, вот смеху-то будет! Я обведу этого старого писаку вокруг пальца!»

Я настолько разошёлся, что вдруг возомнил себя небывалым везунчиком. Я написал Жиду письмо, ссылаясь на моё родство с Оскаром Уайльдом, и Жид согласился меня принять. Я буквально покорил его своим неимоверным ростом, широкими плечами, красотой, оригинальностью, красноречием. В общем, Жид был от меня без ума, мне же он показался приятным. И вот мы уже мчимся в сторону Алжира – он хотел снова побывать в Бискре, а я собирался увезти его аж до самого Берега Сомали. Я быстро загорел – мне всю жизнь было неловко от того, что я белый. А Жид оплачивал купе первого класса, богатые убранства, дворцы, любовные прихоти. Наконец-то одна из моих тысяч душ обрела материю. Жид платил и платил без конца. И я смею надеяться, что он не потребует от меня возмещения убытков, если я призна́юсь ему в том, что в пылу неугомонного воображения, рисующего всевозможные вопиющие распутства, я даже представил себе, как он продаёт своё большое имение в Нормандии, чтобы только угодить малейшим моим прихотям, потешить дитя современности.

Ах, я всё ещё вижу себя таким, каким живописала меня моя фантазия: я расселся с ногами на сиденье скоростного средиземноморского поезда и отпускаю одну непристойную шуточку за другой, чтобы развлечь моего мецената.

Наверняка вы скажете, что у меня замашки Андрожина[51]51
  Игра слов, основанная на созвучии имени Андре Жида со словом «андрогин». Краван намекает на гомосексуальность писателя.


[Закрыть]. Ведь так?

В действительности же я так мало преуспел в своих эксплуататорских затеях, что намерен отомстить. Чтобы попусту не волновать наших провинциальных читателей, я добавлю, что особенно невзлюбил месье Жида в тот день, когда, как я уже намекнул выше, окончательно осознал, что не выпрошу у него и десяти сантимов, и когда вдобавок этот кургузый лапсердак позволил себе, исходя из мыслей о собственном превосходстве, охаять беззащитного, нагого ангелочка по имени Теофиль Готье[52]52
  А. Жид не единожды отрицательно высказывался о творчестве Теофиля Готье (Théophile Gautier, 1811–1872) – французского поэта-романтика, писателя, художественного и литературного критика – утверждая, что в нём нет глубины и смысла. Эта фраза Жида о Готье стала крылатой: «Да, Теофиль Готье занимает значительное место; жаль только, что занимает он его плохо».


[Закрыть].

Итак, я отправился к месье Жиду. Я с сожалением припоминаю, что тогда у меня не было подобающей случаю одежды, иначе я бы с лёгкостью пленил его. По дороге к его особняку я придумывал искромётные фразочки, которые собирался как бы невзначай вставлять в разговор. В следующее мгновение я уже стоял на пороге его дома. Дверь открыла горничная (у месье Жида не было лакея). Меня проводили на второй этаж и попросили подождать в какой-то каморке, откуда в глубь квартиры уходил, поворачивая за угол, коридор. Пока меня вели, я с любопытством заглядывал в различные помещения, пытаясь заблаговременно определить местонахождение комнат для гостей. Теперь же я сидел в своём закутке. Дневной свет падал из оконных рам – кстати сказать, совершенно безвкусных – на письменный стол. Там лежали только что исписанные, ещё не впитавшие чернила, листы бумаги. Естественно, я не смог удержаться от некоторой, вполне очевидной нескромности. Таким образом, я могу сообщить вам, что месье Жид оттачивает свои сочинения с ужасающим усердием и что в типографию отправляется по меньшей мере четвертая версия рукописи.

Горничная вновь пришла и проводила меня на первый этаж. На пороге гостиной меня встретили брехливые шавки. Всё это мало походило на изысканный приём. Но месье Жид вот-вот должен был прийти. Я же тем временем принялся разглядывать обстановку. Современная и безрадостная мебель в просторной комнате; отсутствие каких-либо картин, голые стены (простота без претензий или претензия на простоту), особенно же бросалась в глаза поистине пуританская тщательность в соблюдении порядка и чистоты. На мгновение у меня даже выступил холодный пот на лбу при мысли о том, что я мог испачкать ковры. Возможно, я бы пошёл на поводу у своего любопытства или даже поддался бы острому желанию прикарманить какую-нибудь безделушку, если бы не гнетущее и отчётливое ощущение, что месье Жид следит за мной через потайное отверстие в стене. Ежели я заблуждаюсь в своих суждениях и тем самым задеваю достоинство месье Жида, то я незамедлительно и публично приношу ему свои глубочайшие извинения.