Текст книги "Уроки русской любви"
Автор книги: Мария Голованивская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Наташа (1858)
СЕРГЕЙ АКСАКОВ (1791–1859)
<…> После обеда, напившись кофею, гувернер и гувернантка ушли, а за ними и дети. Шатов, не скрывая уже наполнявшего его чувства, обратился к Наташе с почтительным и нежным вниманием. Наташа встретила его слова таким взглядом, который, как электрическая искра, проник до глубины души молодого человека и потряс все духовное существо его; в этом взгляде выражалось столько сочувствия и благоволения, что Шатов, очарованный им, повинуясь непреодолимому чувству любви, для которой блеснула в этом взгляде взаимность, позабыв все свои прежние намерения уехать, не объясняясь и не спрашивая согласия невесты, с несвойственной ему живостью и жаром сказал: “Наталья Васильевна! Решите мою судьбу. Могу ли я надеяться получить вашу руку?” Наташа, не задумавшись, тихо и просто подала ему свою руку и голосом, который дошел до сердца всех присутствующих, отвечала: “Я согласна”. Шатов целовал с восторгом руку своей невесты, а Василий Петрович и Варвара Михайловна, как громом пораженные, не веря своим ушам и глазам, не могли вдруг понять, что произошло перед ними. Шатов, опомнившись, взял за руку Наташу, подвел ее к отцу и матери и просил их утвердить своим согласием его счастие и благословить детей своих. Болдухины так были озадачены, что не вдруг нашлись, что отвечать. Такая неожиданность, такая быстрая, хотя и желанная развязка как будто неприятно изумила их, особенно Варвару Михайловну. “Боже мой! Да как же все это так случилось? – проговорила она, наконец. – Наташа! Не слишком ли ты поспешно даешь свое согласие? Ты так мало еще знаешь Ардальона Семеныча, и он тоже мало знает тебя. Не лучше ли бы было наперед познакомиться покороче, оценить друг друга и тогда уже приступить к решению такого великого дела? Да, кажется, таковые были и ваши намерения, Ардальон Семеныч?” – “Вы совершенно правы, Варвара Михайловна; но вы сами видите, как непрочны человеческие намерения. Одна минута, один взгляд решил все. Как это сделалось, я и сам не знаю, но я умоляю вас, почтеннейший Василий Петрович, и вас, почтеннейшая Варвара Михайловна, не отравляйте этой блаженной для меня минуты никаким замедлением вашего согласия; благословите детей ваших. Позвольте мне любить вас сыновней любовью и называть отцом и матерью: вы знаете, что у меня их давно нет… ” Но как старики еще молчали, то Наташа присоединила и свой голос; тихо и скромно сказала она: “Батюшка и матушка! Я знаю, что вы любите Ардальона Семеныча; благословите же нас”. <…>
Ася (1858)
ИВАН ТУРГЕНЕВ (1818–1883)
<…> Вдруг меня поразил голос Аси, с жаром и сквозь слезы произносившей следующие слова:
– Нет, я никого не хочу любить, кроме тебя, нет, нет, одного тебя я хочу любить – и навсегда.
– Полно, Ася, успокойся, – говорил Гагин, – ты знаешь, я тебе верю.
Голоса их раздавались в беседке. Я увидал их обоих сквозь негустой переплет ветвей. Они меня не заметили.
– Тебя, тебя одного, – повторила она, бросилась ему на шею и с судорожными рыданиями начала целовать его и прижиматься к его груди.
– Полно, полно, – твердил он, слегка проводя рукой по ее волосам. <…>
<…> Я глядел на нее, всю облитую ясным солнечным лучом, всю успокоенную и кроткую. Все радостно сияло вокруг нас, внизу, над нами – небо, земля и воды; самый воздух, казалось, был насыщен блеском.
– Посмотрите, как хорошо! – сказал я, невольно понизив голос.
– Да, хорошо! – так же тихо отвечала она, не смотря на меня. – Если б мы с вами были птицы, – как бы мы взвились, как бы полетели… Так бы и утонули в этой синеве… Но мы не птицы.
– А крылья могут у нас вырасти, – возразил я.
– Как?
– Поживите – узнаете. Есть чувства, которые поднимают нас от земли. Не беспокойтесь, у вас будут крылья.
– А у вас были?
– Как вам сказать… Кажется, до сих пор я еще не летал.
Ася опять задумалась. Я слегка наклонился к ней.
– Умеете вы вальсировать? – спросила она вдруг.
– Умею, – отвечал я, несколько озадаченный.
– Так пойдемте, пойдемте… Я попрошу брата сыграть нам вальс… Мы вообразим, что мы летаем, что у нас выросли крылья.
Накануне (1860)
ИВАН ТУРГЕНЕВ
Она оперлась рукой о ветхое перильце крылечка, хотела позвать его, но голос изменил ей… Инсаров уже проходил мимо, не поднимая головы…
– Дмитрий Никанорович! – проговорила она наконец.
Инсаров внезапно остановился, оглянулся… В первую минуту он не узнал Елены, но тотчас же подошел к ней.
– Вы! вы здесь! – воскликнул он.
Она отступила молча в часовню. Инсаров последовал за Еленой.
– Вы здесь? – повторил он.
Она продолжала молчать и только глядела на него каким-то долгим, мягким взглядом. Он опустил глаза.
– Вы шли от нас? – спросила она его.
– Нет… не от вас.
– Нет? – повторила Елена и постаралась улыбнуться. – Так-то вы держите ваши обещания? Я вас ждала с утра.
– Я вчера, вспомните, Елена Николаевна, ничего не обещал. Елена опять едва улыбнулась и провела рукой по лицу. И лицо и рука были очень бледны.
– Вы, стало быть, хотели уехать, не простившись с нами?
– Да, – сурово и глухо промолвил Инсаров.
– Как? После нашего знакомства, после этих разговоров, после всего… Стало быть, если б я вас здесь не встретила случайно (голос Елены зазвенел, и она умолкла на мгновение)… так бы вы и уехали, и руки бы мне не пожали в последний раз, и вам бы не было жаль?
Инсаров отвернулся.
– Елена Николаевна, пожалуйста, не говорите так. Мне и без того невесело. Поверьте, мое решение мне стоило больших усилий. Если б вы знали…
– Я не хочу знать, – с испугом перебила его Елена, – зачем вы едете… Видно, так нужно. Видно, нам должно расстаться. Вы без причины не захотели бы огорчить ваших друзей. Но разве так расстаются друзья? Ведь мы друзья с вами, не правда ли?
– Нет, – сказал Инсаров.
– Как?.. – промолвила Елена. Щеки ее покрылись легким румянцем.
– Я именно оттого и уезжаю, что мы не друзья. Не заставляйте меня сказать то, что я не хочу сказать, что я не скажу.
– Вы прежде были со мной откровенны, – с легким упреком произнесла Елена. – Помните?
– Тогда я мог быть откровенным, тогда мне скрывать было нечего; а теперь…
– А теперь? – спросила Елена.
– А теперь… А теперь я должен удалиться. Прощайте.
Если бы в это мгновение Инсаров поднял глаза на Елену, он бы заметил, что лицо ее все больше светлело, чем больше он сам хмурился и темнел; но он упорно глядел на пол.
– Ну, прощайте, Дмитрий Никанорович, – начала она. – Но по крайней мере, так как мы уже встретились, дайте мне теперь вашу руку.
Инсаров протянул было руку.
– Нет, и этого я не могу, – промолвил он и отвернулся снова.
– Не можете?
– Не могу. Прощайте.
И он направился к выходу часовни.
– Погодите еще немножко, – сказала Елена. – Вы как будто боитесь меня. А я храбрее вас, – прибавила она с внезапной легкой дрожью во всем теле. – Я могу вам сказать… хотите?., отчего вы меня здесь застали? Знаете ли, куда я шла?
Инсаров с изумлением посмотрел на Елену.
– Я шла к вам.
– Ко мне?
Елена закрыла лицо.
– Вы хотели заставить меня сказать, что я вас люблю, – прошептала она, – вот… я сказала.
– Елена! – вскрикнул Инсаров.
Она приняла руки, взглянула на него и упала к нему на грудь.
Он крепко обнял ее и молчал. Ему не нужно было говорить ей, что он ее любит. Из одного его восклицания, из этого мгновенного преобразования всего человека, из того, как поднималась и опускалась эта грудь, к которой она так доверчиво прильнула, как прикасались концы его пальцев к ее волосам, Елена могла понять, что она любима. Он молчал, и ей не нужно было слов. “Он тут, он любит… чего ж еще?” Тишина блаженства, тишина невозмутимой пристани, достигнутой цели, та небесная тишина, которая и самой смерти придает и смысл и красоту, наполнила ее всю своею божественной волной. Она ничего не желала, потому что она обладала всем. “О мой брат, мой друг, мой милый!..” – шептали ее губы, и она сама не знала, чье это сердце, его ли, ее ли, так сладостно билось и таяло в ее груди.
А он стоял неподвижно, он окружал своими крепкими объятиями эту молодую, отдавшуюся ему жизнь, он ощущал на груди это новое, бесконечно дорогое бремя; чувство умиления, чувство благодарности неизъяснимой разбило в прах его твердую душу, и никогда еще не изведанные слезы навернулись на его глаза…
А она не плакала; она твердила только: “О мой друг, о мой брат!”
– Так ты пойдешь за мною всюду? – говорил он ей четверть часа спустя, по-прежнему окружая и поддерживая ее своими объятиями.
– Всюду, на край земли. Где ты будешь, там я буду.
– И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на наш брак?
– Я себя не обманываю; я это знаю.
– Ты знаешь, что я беден, почти нищий?
– Знаю.
– Что я не русский, что мне не суждено жить в России, что тебе придется разорвать все твои связи с отечеством, с родными?
– Знаю, знаю.
– Ты знаешь также, что я посвятил себя делу трудному, неблагодарному, что мне… что нам придется подвергаться не одним опасностям, но и лишениям, унижению, быть может?
– Знаю, все знаю… Я тебя люблю.
– Что ты должна будешь отстать от всех твоих привычек, что там, одна, между чужими, ты, может быть, принуждена будешь работать…
Она положила ему руку на губы.
– Я люблю тебя, мой милый.
Он начал горячо целовать ее узкую розовую руку. Елена не отнимала ее от его губ и с какою-то детскою радостью, с смеющимся любопытством глядела, как он покрывал поцелуями то самую руку ее, то пальцы…
Вдруг она покраснела и спрятала свое лицо на его груди.
Он ласково приподнял ее голову и пристально посмотрел ей в глаза.
– Так здравствуй же, – сказал он ей, – моя жена перед людьми и перед Богом!
Отцы и дети (1862)
ИВАН ТУРГЕНЕВ
Одинцова протянула руку.
– Евгений Васильевич, извините меня, но я позвала вас сюда не с тем, чтобы рассуждать об учебниках. Мне хотелось возобновить наш вчерашний разговор. Вы ушли так внезапно… Вам не будет скучно?
– Я к вашим услугам, Анна Сергеевна. Но о чем бишь беседовали мы вчера с вами?
Одинцова бросила косвенный взгляд на Базарова.
– Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово “счастие”. Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастьем, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Или вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?
– Вы знаете поговорку: “Там хорошо, где нас нет”, – возразил Базаров, – притом же вы сами сказали вчера, что вы не удовлетворены. А мне в голову, точно, такие мысли не приходят.
– Может быть, они кажутся вам смешными?
– Нет, но они мне не приходят в голову.
– В самом деле? Знаете, я бы очень желала знать, о чем вы думаете?
– Как? я вас не понимаю.
– Послушайте, я давно хотела объясниться с вами. Вам нечего говорить, – вам это самим известно, – что вы человек не из числа обыкновенных; вы еще молоды – вся жизнь перед вами. К чему вы себя готовите? какая будущность ожидает вас? Я хочу сказать – какой цели вы хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас на душе? Словом, кто вы, что вы?
– Вы меня удивляете, Анна Сергеевна. Вам известно, что я занимаюсь естественными науками, а кто я…
– Да, кто вы?
– Я уже докладывал вам, что я будущий уездный лекарь.
Анна Сергеевна сделала нетерпеливое движение.
– Зачем вы это говорите? Вы этому сами не верите. Аркадий мог бы мне отвечать так, а не вы.
– Да чем же Аркадий…
– Перестаньте! Возможно ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною деятельностью, и не сами ли вы всегда утверждаете, что для вас медицина не существует. Вы – с вашим самолюбием – уездный лекарь! Вы мне отвечаете так, чтобы отделаться от меня, потому что вы не имеете никакого доверия ко мне. А знаете ли, Евгений Васильевич, что я умела бы понять вас: я сама была бедна и самолюбива, как вы; я прошла, может быть, через такие же испытания, как и вы.
– Все это прекрасно, Анна Сергеевна, но вы меня извините… я вообще не привык высказываться, и между вами и мною такое расстояние…
– Какое расстояние? Вы опять мне скажете, что я аристократка? Полноте, Евгений Васильич; я вам, кажется, доказала…
– Да и кроме того, – перебил Базаров, – что за охота говорить и думать о будущем, которое большею частью не от нас зависит? Выйдет случай что-нибудь сделать – прекрасно, а не выйдет – по крайней мере тем будешь доволен, что заранее напрасно не болтал.
– Вы называете дружескую беседу болтовней… Или, может быть, вы меня, как женщину, не считаете достойною вашего доверия? Ведь вы нас всех презираете.
– Вас я не презираю, Анна Сергеевна, и вы это знаете.
– Нет, я ничего не знаю… но положим: я понимаю ваше нежелание говорить о будущей вашей деятельности; но то, что в вас теперь происходит…
– Происходит! – повторил Базаров, – точно я государство какое или общество! Во всяком случае, это вовсе не любопытно; и притом разве человек всегда может громко сказать все, что в нем “происходит”?
– А я не вижу, почему нельзя высказать все, что имеешь на душе.
– Вы можете? – спросил Базаров.
– Могу, – отвечала Анна Сергеевна после небольшого колебания.
Базаров наклонил голову.
– Вы счастливее меня.
Анна Сергеевна вопросительно посмотрела на него.
– Как хотите, – продолжала она, – а мне все-таки что-то говорит, что мы сошлись недаром, что мы будем хорошими друзьями. Я уверена, что ваша эта, как бы сказать, ваша напряженность, сдержанность исчезнет наконец?
– А вы заметили во мне сдержанность… как вы еще выразились… напряженность?
– Да.
Базаров встал и подошел к окну.
– И вы желали бы знать причину этой сдержанности, вы желали бы знать, что во мне происходит?
– Да, – повторила Одинцова с каким-то, ей еще непонятным, испугом.
– И вы не рассердитесь?
– Нет.
– Нет? – Базаров стоял к ней спиною. – Так знайте же, что я люблю вас, глупо, безумно… Вот чего вы добились.
Одинцова протянула вперед обе руки, а Базаров уперся лбом в стекло окна. Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась, сильная и тяжелая – страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко его.
– Евгений Васильич, – проговорила она, и невольная нежность зазвенела в ее голосе.
Он быстро обернулся, бросил на нее пожирающий взор – и, схватив ее обе руки, внезапно привлек ее к себе на грудь.
Она не тотчас освободилась из его объятий; но мгновенье спустя она уже стояла далеко в углу и глядела оттуда на Базарова. Он рванулся к ней…
– Вы меня не поняли, – прошептала она с торопливым испугом. Казалось, шагни он еще раз, она бы вскрикнула… Базаров закусил губы и вышел.
<…>
Аркадий обратился к Кате. Она сидела в том же положении, только еще ниже опустила голову.
– Катерина Сергеевна, – проговорил он дрожащим голосом и стиснув руки, – я люблю вас навек и безвозвратно, и никого не люблю, кроме вас. Я хотел вам это сказать, узнать ваше мнение и просить вашей руки, потому что я и не богат и чувствую, что готов на все жертвы… Вы не отвечаете? Вы мне не верите? Вы думаете, что я говорю легкомысленно? Но вспомните эти последние дни! Неужели вы давно не убедились, что все другое – поймите меня, – все, все другое давно исчезло без следа? Посмотрите на меня, скажите мне одно слово… Я люблю… я люблю вас… поверьте же мне!
Катя взглянула на Аркадия важным и светлым взглядом и, после долгого раздумья, едва улыбнувшись, промолвила:
– Да.
Аркадий вскочил со скамьи.
– Да! Вы сказали: да, Катерина Сергеевна! Что значит это слово? То ли, что я вас люблю, что вы мне верите… Или… или… я не смею докончить…
– Да, – повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие, прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: “Катя, Катя… а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек.
Человек и темнота
Александр Иличевский
Красивая вдова привлекает и желанием, и вариантом будущего – браком, способным состояться с прибылью не только эмоциональной, но и материальной. Базарова сознательно интересует только первое: “Позабавиться – это значит позабавиться, черт меня побери… Парень с девкой – музыки не надо…” – так убеждал месье Полит прелестную Селесту у Мопассана.
Одинцова дебютирует маской тонкой приветливости, безмятежного изысканного внимания. Базаров смущенно ломается: говорит нечто, что идет против шерсти в этой ситуации. Анна Сергеевна оказывается нестрогой, обнаруживает широту натуры и прислушивается к Базарову, хотя тот больше говорит не об убеждениях, а о науке. Одинцова пробует заговорить об искусстве, но тщетно – и возвращается к ботанике.
Три часа такой беседы ничуть не сближают собеседников, напротив: между ними выстраивается пространство, оказывающееся непроницаемым.
Одинцова даже укоряет присмиревшего Базарова в следовании приличиям и призывает к дискуссии, уверяя, что она горячая спорщица. И в самом деле: при всей своей строгости и упорядоченности в быту и хозяйстве она держит себя так, что вызывает на откровенность, на прямоту, на полемику.
Одинцовой нравится Базаров, хотя он и противоречит ее не особенно нам известным воззрениям. По крайней мере, это говорит о ее уме, предпочитающем смысл – равновесию. Как вдруг Базаров теряет покой, становится раздражителен, едва находит себе место, говорит нехотя, сердится.
Отвергнутый с очевидностью Одинцовой, Аркадий утешается смирной Катей, которая его и себя потом назовет “ручными”, а Базарова – “диким”.
Одинцова регулярно отправляется на прогулки с Базаровым, оставаясь вместе с ним равнодушной к природе. Нигилист уже смиренно относится к ее аристократизму и все больше помалкивает с Аркадием, находя его общество бесплодным.
И тут мы узнаем, что причиной неприятной перемены в Базарове стало новое для него постыдное романтическое чувство. Заметим, что психологически, вернее всего, романтизм рождается при отверженности или замедлении достижения объекта желания. Область мечтаний и прочих отвлеченных рассуждений, вызванных отложенной или отринутой связью, погружена в бесплодное поле смыслов, рождаемых загадкой, производящих фантом. Отсюда берутся образы Прекрасной Дамы, Софии, Лилит и других властных символов женственности – разной нравственной ориентации, но рожденных одной общей категорией: отверженностью того, кто обречен им поклоняться.
Базаров привык любить красивых женщин с практической целью, но тут с ним приключилось нечто новое. Раньше он говорил: “Нравится тебе женщина, – старайся добиться толку; а нельзя – ну, не надо, отвернись – земля не клином сошлась”. Но случай с Одинцовой выпал из этого правила. Она ему нравилась: умная, свободная, благоволящая к нему – Анна Сергеевна окончательно влюбила Базарова в себя после того, как дала понять, что легкой поживой не станет.
В нигилисте изнурительно “горела кровь” – так Тургенев описывает половое влечение. Но это полбеды, с влечением Базарову справляться не впервой. Иная бацилла вселилась в него.
Вслух он все чаще клял все любовно отвлеченное, наедине же с собой с яростью обнаруживал в себе романтика и убегал в лес или на сеновал, где бранился на чем свет стоит, но в то же время предавался грезам об ответной любви Анны Сергеевны.
Одинцова была слегка увлечена Базаровым: ей было интересно с ним, споры с ним помогали ей узнать себя. Но что-то останавливало ее сделать шаг навстречу окончательной близости, что именно – Тургенев не объясняет.
Когда Базаров заявляет Одинцовой, что намерен уехать к отцу, она неожиданно для себя печалится, признается ему, что будет жалеть о его отъезде, что ей будет скучно.
Теперь внимание. Базаров здесь делает что? Он врет – не только себе, но и Одинцовой. В этом месте он попирает себя дважды: естество физическое и душевное, хотя и не признает существование последнего, и уж тем более его взаимосвязь с первым.
В целом этот момент ключевой для моего непросто выразимого ощущения мучительности всего романа. Оно не покидает меня еще со школьных времен. Добавлю, что после прочтения во взрослом возрасте “Записок охотника” оно, это ощущение космической отдаленности базаровской проблематики, только усилилось.
Но вернемся к событиям любовной драмы. Диалог в том предотъездном объяснении таков, что ни за что теперь не поверить, что Базаров и Одинцова провели раньше много дней вместе в непринужденной беседе… Вдруг Анна Сергеевна просит Базарова что-нибудь рассказать о себе, мол, он всегда о себе молчит. Он уклоняется и признается, что она красива, умна и что он не понимает, почему она живет в деревне.
Одинцова удивлена. Дыхание ночи из окна пробуждает в ней волнение. Базаров тоже вдруг чувствует нарастающее сближение. Она признается ему, что несчастна.
И тут случается самое критическое, роковое – то, после чего Одинцова отдаляется. В эту ночь происходит наибольшее сближение, но бесчувствие Базарова, взращенное убеждениями, оскорбляет многое чувственное и чувствительное в этой женщине. Базаров усилием воли отказывается вообразить, что женщина может быть несчастна не из-за сплетен, а благодаря судьбе: она не хочет жить, она не удовлетворена. Она говорит о том, что нуждается в привязанности, в любви. И вместо того чтобы сочувствовать и сопереживать, Базаров презрительно отзывается о ее чувствах: “Ты кокетничаешь, – подумал он, – ты скучаешь и дразнишь меня от нечего делать, а мне.
Вот тут происходит недоразумение – они оба нерешительны, но Одинцова все же осмеливается сказать ему тайное слово, способное разрешить все. И что делает Базаров? Он убегает. Для чего? Страх? Или увлечение все той же мыслью о непригодности чувств?
Да так ли уж важно, почему. Все катастрофы покрыты ореолом невероятности, ибо катастрофа, по определению, есть то, что не должно было произойти. И создается впечатление, что в тексте по кругу разыгрывается все тот же цирк с озлобленным Пьеро и робеющей Мальвиной.
И все-таки происходит salto mortale: Одинцовой удается выпытать у Базарова признание в любви. Он притягивает ее к себе, ее влечет к нему мгновение, как вдруг она освобождается и кидается от него в угол, где закрывает створки навсегда.
Умирая, Базаров напомнит ей, что он тогда – во время признания, так и не поцеловал ее. И она поцелует его, лежащего на смертном одре, – но в лоб.
Такова эмоциональная схема их отношений: Базаров бессилен, и Одинцова бесполо целует его не в губы, а в лоб.
После признания Базарова Одинцова находит слова для объяснения своей реакции: “спокойствие лучше всего”. Ускользающая жизнь, жажда новизны подтолкнули ее к последней черте – и за ней она увидала “не бездну, а пустоту… или безобразие”.
Вскоре Базаров прощается и слышит: “Я согрешила тогда если не кокетством, так чем-то другим”. Базаров теперь соглашается, повторяя свое заклинание: “любовь – чувство напускное”.
И тут Тургенев говорит одну тонкую вещь, он уточняет пределы своих выразительных возможностей, такое признание и рискованное, и придает читателю свободы: “Была ли правда, полная правда, в их словах? Они сами этого не знали, а автор и подавно”.
Все остальное в романе не слишком важно. Базаров вскоре целует Фенечку, участвует в дуэли, заражается смертельно трупным ядом и получает стерильный прощальный поцелуй от Одинцовой.
Дальше – темнота.
Базаров все-таки совершил трансгрессивную попытку стать больше себя и признался в любви Одинцовой. Но та за последней чертой видит нечто отталкивающее. И все это непоправимо. Одинцова остается в лимбе спокойствия, а Базарова боги драмы наказывают за попытку прорыва к свободе. К свободе от материализма, или, если быть точным, к признанию метафизики (собственно, к признанию существования этих самых богов и с ними изничтожаемого Базаровым искусства) и чего-то такого, что выше человека и его способностей.
Хоть это и не относится непосредственно к любовной теме, о которой мы договорились говорить, но отмечу: советская действительность, так настойчиво предлагавшая юному поколению взять в литературный багаж “Отцов и детей”, не замечала главного: Тургенев написал в 1862 году самый настоящий диссидентский роман. Принятые официозом трактовки занимались тем, что искажали его содержание. Прямой смысл романа противоречил самой системе предпосылок, на которой основывались предлагаемые учебником выводы.
Роман “Отцы и дети”, по сути, находится вне советской доктрины и оспаривает ее, ибо он – первая в русской культуре попытка показать, как идеология уничтожает человека. Как жернова туповатых истин, противоречащих человеческому естеству, способны покорежить и личность, и ее судьбу.
Напоследок мы предпримем еще один подход понять, что же произошло между Базаровым и Одинцовой, чего они сами осознать не могли или могли, но не были способны себе признаться, и что осталось неведомо даже для автора.
Когда-то в юности в нашей мальчишеской компании возникла утешающая формула: “Чуваку баба не дала, а он в дурдом попал”. Мы использовали ее как мантру, должную исцелить несчастье юношеской любви – того типа, что погубила Митю из бунинской “Митиной любви”. Действенна эта формула была не более аспирина при чесотке. “Но лучше уж так, чем никак”, – как однажды моего друга юности утешила ялтинская проститутка, приоткрывшая ему нехитрые тайны телесной нищеты.
Если ограничиться здравым смыслом, Тургенев во всей этой мучительной, но безупречно написанной и выписанной передряге Базарова с Одинцовой непрямым высказыванием формулирует (а, пожалуй, искусство и есть диктат непрямой выразительности, за исключением, наверное, музыки) принцип существования культуры.
Еще раз. Драма Базарова и Одинцовой, где один подрезает себе крылья, но готов лететь, а другая не готова, но на всякий случай тоже себе подрезает, – впрямую имеет отношение к происхождению культуры. Общества патриархальные, где крылья подрезаны у всех, практически неспособны к искусству. Иными словами, в них не может родиться Анна Каренина, ибо случись такое – она, Анна Каренина, окажется, условно говоря, “забита камнями”, и никакого романа не выйдет. Искусство требует освобождения индивида, его подвижности – возможности преступить границы.
Тургенев при этом дает ответ, чем же Базаров – позитивист и редукционист (а именно это скрывается под таинственным словом “нигилизм”, а не что-то страшное, ницшеанское) – всерьез угрожает цивилизации. Базаров привык действовать ровно по той самой формуле, что я привел вначале, однако пределы ее применения ограничены ситуацией “коса на камень”, и в случае с Одинцовой именно это и происходит.
Базаров обычно убеждал себя: “Если сразу не выходит дело, то и черт с ним”. С Одинцовой же черт не остался, а стал грызть нашего упрямца. Анна Сергеевна всерьез восприняла и оценила Базарова, и ей захотелось поупрямиться; так женщины поступают обычно, когда решают повысить цену за взятие крепости – вероятно, у нее взошла мысль о замужестве или о “серьезных отношениях”, неважно. Важно, что именно она ожидала от Базарова и чему он отчаянно сопротивлялся.
А сопротивлялся он как раз диктату непрямого высказывания – искусству. Однако дал слабину и сдался. Но теперь уже искусство оказалось не нужно Одинцовой. Выяснилось, что они друг друга стоят, с той разницей, что Базаров оказался способен к борьбе.
Сейчас мы попробуем понять, что же произошло в сущности – мне кажется, на деле все просто, но от этого не менее драматично.
До сих пор Базаров не приближался к Одинцовой. Физически не приближался ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Этого не допускали приличия, которые в момент признания оказываются нарушены.
Что происходит при первом объятии предполагаемых возлюбленных? Правильно: и он, и она слышат запах друг друга – запах дыхания, запах тела. После объятия они перестают говорить на человеческом языке и начинают говорить на языке физиологии – феромонов или чего угодно, но только язык этот не человеческий.
Осмелюсь предположить, что Одинцовой запах – или неосознаваемый феромон Базарова – не приглянулся, вызвал тревогу, и она отшатнулась. Вот почему ей померещилось нечто, что она назвала “безобразием”.
Для нее первой наступила темнота.
Это обстоятельство достаточно правдоподобно, чтобы как раз и быть массивом умолчания – подводной частью айсберга. Но мы имеем дело с искусством – и диктат непрямого высказывания заставляет нас об этом забыть.
