Текст книги "Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник)"
Автор книги: Мария Фомальгаут
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Ордена
Танька дёргает замок шкатулки, раз, другой, третий, чёрт, не поддаётся проклятый замок, ломать придётся. А замок ломать, это последнее дело, это весь дом проснётся, чёрта с два тогда Танька чего-нибудь украдёт…
Ну же…
Давай же…
С лёгким треском открывается шкатулка, йес-с, получилось. Знать бы ещё, проснулся дед от треска или нет, а то, может, уже подскочил проклятущий дед… Он же как когда надо, он ничего не слышит: а, внученька, а повтори, а? А как не надо, так подскочит. Ещё маленькая Танька была, в сахарницу полезет, или там в буфет, где конфеты, тут-то дед на кухню и прётся: внученька, а мама сказала сахар не трожь, а зубы болеть будут…
Чёрт бы его драл…
Танька перебирает блестящие побрякушки со всякими орлами, снопами, серпамимолотами. Дед не хватится, всё равно до девятого мая как до Парижа пешком, осень на дворе…
Таньке же на дело нужно, не просто так, а то, что в школе все люди как люди, а Танька одна как бомжа ходит, в юбчонке задрипанной…
Танька подбирается к двери, тут, главное, улизнуть потихонечку, и на рынок, Танька видела, там орденами торгуют, и деньги за них немаленькие дают. И Таньке денет дадут, хоть оденется по-человечески, утрёт она нос Лариске этой…
– Ты чего, а?
Гром среди ясного неба.
Точно, вот он, в дверях дедовой комнатёнки дед стоит, руки в боки, на Таньку оторопело смотрит, и вот они, у Таньки в руках ордена…
Сейчас бы повиниться Таньке, да какое там, написано же в книжке «Искусство делать деньги» правило первое: никогда не сдавайся. И Танька сдаваться не будет, юркнула на улицу и бежать.
И дед со стены двустволку сдёрнул. Видно, не узнал Таньку, за какую-то чужую девчонку принял, то ли припугнуть решил, то ли что…
Бежит Танька. И прямо машинёшке какой-то под колёса, вот некстати, разъездились тут…
– Ты чего, малява, жить надоело?
Парни на Таньку смотрят. Большие парни, здоровые, бошки бритые. И дед из калитки выходит, прихрамывает… и ордена у Таньки в ладошке, вот они…
– Нехило, малява… это ты где отхватила такие?
Молчит Танька.
– Чего, язык проглотила?
– Пацаны, это за ней, похоже, дедуля гонится…
– Айда, малява, садись уже, довезём… А то выловит тебя дедок этот, посадят, хрен выйдешь…
– …ну ты вообще долбанутая, за пятьсот рэ… за такие штуки меньше трёх тыщ вообще не бери, поняла? Всё-то тебя учить надо… ничё, я сам такой был…
Боязно Таньке. И самой странно, отчего боязно. Как-то не так она себе представляла тот день, когда у неё всё будет. Всё-всё-всё. Вот как у Лариски, дуры, и даже больше. Думала, будет на седьмом небе от счастья, видела себя в эту минуту чуть ли не королевой галактики, а всё так простенько оказалось. А парни молодцы, перепродали кому-то ордена втридорога, у Таньки в жизни столько денег не было, ну и парням, конечно, досталось. Накупила Танька всего-всего, и туфельки с позолотой, и джинсы с колечками по всей длине, и юбку-кожанку, и футболочки такие прикольненькие сейчас есть, там штучки на них всякие нашиты, булавки-подвески, и сумочку со стразами, Лариска, дура, увидит, подохнет от зависти…
И всё равно как-то не так на душе, а что не так, и самой непонятно. А ну да, ещё айфон себе хороший хотела, на айфон уже денег не хватило, вот, блин, такая гора деньжищ была, всё равно кончились…
– Давно промышляешь-то?
Это Артур спрашивает. Он так Таньке представился, Артур, то ли правда Артур, то ли понарошку.
– Да…. Недавно.
– Недавно, это сколько раз на деле была?
– Пе… первый.
– Тю-у, сал-лага… То-то смотрю, зуб на зуб не попадает… ничего, выучишься…
Танька не понимает, чему ей выучиваться. Танька вообще не согласна, что надо чему-то выучиваться, эти вон, которые на обложках журналов, у них вообще образования хрен да маленько, а гонорары такие, что мамке с папкой с их зарплатой копеечной и не снились.
А Артур этот ничего… с таким бы в школу прийти под ручку, девки все вообще от зависти сдохнут, а Лариска, дура набитая, раз и навсегда заткнётся, пусть только вякнет ещё что…
– А чё у тебя телефон срамной такой?
Это Артур говорит. Вот, блин, и здесь начинается, у парней-то у всех телефоны навороченные, где только взяли, а у Таньки нокиа позорный, он даже эм-эм-эски не отправляет…
– Телефон нормальный хошь?
– Хочу…
– Ну так это дальше надо денежки зарабатывать… орденочки продавать…
– А… где взять?
– Где, где, в Караганде… Адресочек тут один на примете есть… Там этих орденов должно быть, как…
Димка кусает губы. Таньки нет. Её никогда нет, когда она нужна, Димка уже привык. Привык, что приходит в дом, и выйдет на порог дедушка её, Кто-То Батькович, хоть убей, не помнит Димка его имя-отчество, и только руками разведёт, а нету Танюшки, ускакала куда-то, стрекоза… Да счас прибежит, мил человек, а ты отдохни чуток, чайку попей… И садится Димка попить чайку, и расспрашивает Кого-То Батьковича, как оно было, когда на Курской дуге, вот так, танки стенка на стенку, и смерти в глаза смотрели, да…
Только тут сегодня другое.
Тут не до чайку.
И ни до кого, и ни до чего…
– Кого-то из близких подозреваете? – спрашивает следователь.
– Да что вы, как можно-то… – старик разводит руками.
– Да всяк можно. Вон, только что с вызова, внуки у деда пенсию умыкнули, на игрушки спустили…
– Да как можно… внученька моя… стрекоза-егоза…
– Мальчишка, говорите, в дом забрался?
– Да то ли мальчишка, то ли девчонка молодая… я и ружьишко со стены снял, так, припугнуть… думал, пенсию унесли, или ещё чего… а тут вот оно что…
– А ведь не первый случай в округе…
Это Димка говорит. Его никто не слышит. Не слушает. Ни Кто-То Батькович, ни следователь.
– Здесь распишитесь… Ну что, Игорь Иванович, мы, конечно, так-то по рынкам посмотрим, где орденами торгуют, но ничего не обещаем…
– Спасибо, ребятушки… это же что обидно… не деньги же… память…
Димка смотрит, как люди в форме составляют протокол, уходят, растерянно глядит им вслед, ничего не понимает, неужели ничего сделать нельзя, ничего…
– Да тут на стопицот телефонов хватит…
– Тихо ты, идиотина…
– Сам-то…
– Чш, хороши галдеть-то…
Танька смотрит, как Артур перебирает ордена, медали, снимает с подушечки, и по карманам, по карманам. Артур тут за главного, Сизый, чтобы пособить, если что, а Танька на шухере стояла, ну ничего, без шухера обошлось…
Выбираются из обворованного дома – тихонечко-тихонечко, и боязно так, и радостно, а мы чего сделали, а нас никто не засёк, и чувствует себя Танька уже не Танькой в чужом доме, а Ларой Крофт, расхитительницей гробниц. Ей бы ещё пушку какую, только пушку Артур ещё не даёт, говорит, рано…
– Поджигай.
Это новенькое что-то. Пока суд да дело, Сизый дом соломой обложил, бензинчиком сбрызнул.
Боязно Таньке.
– Да ну, на хрена жечь…
– Ты чё? Мы своё взяли? Взяли. Дай и емутоже своё взять…
– Кому ему?
Танька не понимает.
– А то сама не знаешь, кому служим…
Танька не знает. Вспыхивает домик, охваченный пламенем, Танька бежит с остальными к дороге, ну надо, так надо, поджигать, что делать-то. Вот уже кто-то дверь распахнул, выбежал из дома, бежит, ругается, прикольно так… С Артуром вообще не страшно, это когда в одиночку дедовы ордена тырила, страшно было, а так нет…
А это что…
Что-то крадётся там, за хозяином дома, тёмная тень, приближается, принюхивается, прислушивается. Волк? Нет, на волка не похоже, что-то другое, тёмное что-то, то ли живое, то ли просвечивающее насквозь…
Человек на крыльце кричит что-то, щас милицию вызову, всё такое, не видит тёмное нечто за спиной. Тень обрушивается на человека, прибивает к земле, выпускает клыки.
– Чего уставилась?
Это Артур на Таньку орёт.
– Интересно, да?
– А это… это ктотам?
– А то сама не знаешь.
Танька не знает. Таньке страшно.
– Мы своё взяли, теперь он своё возьмёт…
Танька бежит за Артуром, только бы не обернуться, только бы не видеть то, непонятное, а то сейчас как поднимет окровавленную морду, как кинется за Танькой…
Вот теперь Танька заживёт.
Вот теперь. Когда у неё айфон есть, новее некуда, ни у кого нет, у Таньки есть, Танька ещё кулончик себе золотой прикупила, хоть человеком себя почувствовала. Ну и ещё много чего, толком не разобрала даже, ну это дома разберёт. Только надо, чтобы мамка-папка не видели, а то начнут приставать, откуда деньги, откуда… блин, от верблюда…
Совсем уже собралась домой Танька, тут Артур выходит, бледный какой-то, сам не свой, что за чёрт…
– Танюш… там это…
– Чего?
– Он тебя… видеть хочет.
– Кто он?
Артур фыркает.
– А то сама не знаешь…
Танька так и похолодела. Сам. Боязно так. Уж к директору в школе ходила, не так страшно было, а тут…
Идёт Танька. К двери, за которую никому заходить не велено.
– Ты чё? Так пошла, что ли?
– А чё?
– А то. В еговремена, знаешь, девки так не ходили, в сороковых годах, ты уж не пугай старичка… Юбка до библейского места, блин, сиськи еле прикрыты… Чего ты там накупила, платье какое-нибудь надень, бусы там…
Боязно Таньке. В маленьком чёрном платье уже и не Танькой себя чувствует, а не пойми кем. И входит за Артуром в комнату с приспущенными шторами, оглядывается испуганно, вот-вот появится что-нибудь из тёмного угла…
Точно. Появляется. Вот он. Не как на фотках во всяких там учебниках, и не как ночью показался из темноты, а какой-то другой. Истлевший скелет, еле сохранивший человеческие черты. Пахнет от него так… вот так пахло, когда крыса под ванной сдохла, ещё три дня не могли найти, откуда воняет. И палёным чем-то подванивает. Ну да, где-то Танька слышала, тело его на костре сожгли.
И Артур потихоньку делает знаки, мол, терпи да помалкивай, нравится не нравится, спи, моя красавица. И этотТаньке руку целует, галантно так. Таньке никто ещё никогда руку не целовал. И говорит что-то. Хрипло так, невнятно, ну ещё бы он внятно говорил, горло у него уже сгнило всё, и на костре обуглилось.
Танька ничего не понимает, у Таньки выше двойки с минусом по немецкому и не было никогда. И Артур опять знаки делает, дескать, что там вообще понимать, киваешь и улыбаешься, и хорош… Главное, не стошниться за чайным столиком от трупного запаха.
Вот рассказать кому, с кем Танька за одним столом сидела, чай пила, не поверят. Девки все подохнут от зависти, так им и надо, Лариске особенно. Да и не расскажешь, а то потом то же самое в дурке рассказывать будешь…
…отморозки забрали ордена и подожгли дом ветерана…
Димка читает. Перечитывает. Сжимает кулаки. Что-то происходит в городке, что-то доселе невиданное. Будто какая-то тьма вырвалась на волю. И представляет себе Димка, как полицейские в очередной раз разводят руками, ну, мы, конечно, преступников поищем… но только вряд ли что-то найдём…
Хочется поговорить с кем-то, что в городе творится. С Танькой… Да что с Танькой, с Танькой как про серьёзное что-нибудь заговоришь, у неё глаза делаются стеклянные-стеклянные, как бусины, хоть сейчас на нитку нанизывай.
Да и что он теперь Таньке скажет, как он Таньке в глаза смотреть будет. А уж деду её и подавно. Верно дед говорил, и не денег жалко, а памяти жалко…
Что-то происходит в городке. Как будто тёмное что-то вырвалось откуда-то из темноты. Долго таилось, долго ждало своего часа, и вот, выбралось потихонечку, под шумок, в лихие годы, когда людям было ни до кого и ни до чего, и ни до самих себя. Знать бы ещё, где это тёмное прячется, что оно уже и стариков не боится, и крадётся в дома, где ордена…
Так Димка думает.
Идёт через дохленький лесок, зря пошёл, тут и днём ходить как-то нехорошо, а ночью так и вовсе не по себе делается. Шепотки, шепоточки, шепоточечки, шорохи какие-то по кустам, по кустам. Сейчас вылезет какая-нибудь косматая харя, м-мил чел-лек, сто р-рублей не будет…
Нет, тут другое. Запашок смерти. Запашок чего-то отжившего, истлевшего. Какие-то тени за деревьями, недобрые тени, темнее самой ночи.
Спешит Димка.
Надо что-то делать.
Только сначала выбраться отсюда. И скорее.
Тени обступают, вот уже видны истлевшие скелеты в солдатской форме, скалят тёмные черепа. И нужно бежать, и не бежится, ноги будто приросли к земле, шар земной качается под ногами…
– Чего? Чай, небо с овчинку показалось? – хрипло спрашивает скелет.
– Ага-а…
– А не боись… чего дрожишь, озяб?
– Есть маленько.
– Так посиди, погрейся у костерка, ночь-то холодная… Что у вас за одёжа, на рыбьем меху, срам один…
Земля качается у Димки под ногами.
– А… вы кто?
– Меня Андреем зовут, – к Димке тянется истлевшая рука, – это вон Лешка, вон Илья…
Димка смотрит на истлевшую пилотку со звездой. Начинает догадываться. Нет. Быть не может. Немыслимо.
– Задумался, сам не понял, как на могилку набрёл?
– А-а… из-звините. Правда, задумался.
– Да уж извиним… мы уж любим, когда к нам народ хаживает… Старичок тут один ходил, Матвей Иваныч, сейчас запропал куда-то…
Димка глотает слюну.
– Уб-били… его.
– Кто убил? Война, вроде, уже шестьдесят лет как того…
– Да… отморозки какие-то ордена крадут.
– А-а, этот опять… – кивает Андрей.
– Кто этот?
– А то сам не знаешь… этот и есть… Как ни гоняй, а где-нибудь да и вылезет… Ну что, парни, оружие к бою… ночка сегодня весёлая будет…
Боязно Таньке.
Вот уж, казалось бы, сколько раз на дело ходила, а всё боязно. Нет, в красивых фильмах всё не так бывает, там супергероиня в облегающем костюме врывается в дом, стреляет с обеих рук, охранники какого-нибудь банка в панике разбегаются, героиня добивает главу охраны ногой по шее…
А тут всё не так.
Страшно тут.
А что страшно, сама виновата, сама напросилась, это Артур, идиотище, всё над Танькой посмеивался, малява, малява, вот Танька и кинулась доказывать, что не малява она никакая, в одиночку в дом чужой заберётся, ордена вынесет…
А сейчас боязно.
Какая там Лара Крофт…
Забирается Танька на подоконник, теперь, главное, вниз спрыгнуть потихонечку, мешок с орденами к себе прижимает…
– Тебе чего, девочка?
Оборачивается Танька, смотрит на хозяина с хозяйкой, муж и жена, одна сатана, проснулись-таки, черти…
Прыгает Танька, падает оземь, больно так, ордена-медали по траве рассыпаются…
– Девочка!
И некогда подбирать, ничего некогда, чиркает Танька спичкой, бросает в солому, политую бензином.
Ревёт пламя. Бежит Танька к забору, теперь бы ещё через забор перелезть, вот что сложно ещё…
Тёмные тени появляются из темноты ночи, радостно ёкает сердце, вот и Артур на подмогу… Нет, не Артур, истлевшие скелеты в истлевших пилотках с красными звёздами, бросаются к дому, сбивают ревущее пламя. Из темноты вываливается ещё кто-то, замирает возле Таньки.
– Танька? Ты?
Танька узнаёт голос, сама не поняла, как узнала, сквозь грохот бьющегося сердца, сквозь рёв пламени, которое уже сбивали парни там, там…
– Тань… ты чего?
Димка идёт к ней, не понимает, не верит, как Танька, почему Танька, откуда Танька, вот так, здесь…
– Ты чего?
Танька и сама не понимает, она чего. а чем она хуже, у всех в классе шмотки как шмотки, у Таньки оторви и брось, придёт в школу в юбчонке задрипанной, и Лариска, дура, хохочет, бомжа пришла…
А дедам на хрена ордена эти…
Танька бежит – через палисадник, через невысокий забор, и дальше, к шоссе, пока не поймали, не наподдали, вон там уже синие мигалки мигают, ой-ой-ой, лови-лови-лови…
Танька бежит к шоссе, быстро-быстро мелькают Танькины кроссовки…
– Та-а-ань!
Зовёт… ёкает что-то в сердце, зовёт, как тогда, на пляже, Та-ань, и Таньку хватает, обнимает, целует, ну как в кино…
Нет, нет…
Танька бежит к шоссе, вспыхивают вдалеке фары, Танька отчаянно машет рукой, подберите, увезите отсюда. Тормозит что-то причудливое, будто сошедшее с экрана старого-старого фильма, на таких машинах давным-давно ездили… У Таньки по истории выше двойки не было, и то помнит, были такие машины… в фильмах о войне…
Распахивается дверца, кто-то галантно подаёт Таньке руку, вот она уже не Танькой задрипанной себя чувствует, а какой-нибудь кинозвездой немого кино…
Танька садится в машину, рядом на сиденье чернеет что-то полусгнившее, смрадное, Танька не знает, но догадывается, кто. Лихорадочно припоминает какие-то приветствия, как там положено руку вскинуть… Нечто полусгнившее хлопочет, отставить, отставить, что-то говорит: резко, торопливо, страстно, Танька ни слова не понимает, по немецкому тоже выше двойки никогда не было. Да оно и неважно. Кивает и улыбается, тут, главное, молчи и слушай.
Вот теперь заживёт Танька. Как в кино. Не как в России этой задрипанной, в медвежьем углу, а как люди живут, будет ходить в маленьком чёрном платье с ниткой жемчуга, ездить на мерсах, это же у них Мерседес, да? Нечтополусгнившее прислушивается, узнаёт знакомое слово, кивает с гордостью, Мерседес, Мерседес…
Тянутся к Таньке гнилые челюсти…
– Блин, до города дотерпеть не судьба?
– Мне лопнуть прикажешь, или как?
– Ну, давай по-быстрому… в лес…
– Чёрт, это ещё что…
– Чего там?
– Эй, девушка!
– Оставь её, пьяная какая-нибудь…
– Да не… ты гляди… ловко горло прокусили…
Два человека смотрят на девушку у обочины, Танька лежит, смотрит в небо мёртвыми глазами, а как же Мерседес, а как же маленькое чёрное платье, а как же нитка жемчуга, а…
2013 г.
Песня Дома, песня Очага
Выходили поутру из дома – все, разом. Кланялись дому – за ночлег, за огонь очага, за тепло, собравшее нас под одной крышей.
Расходились кто куда, через лес, окружавший дом. Кто в кузницу, кто на пристань, кто в поле, кто в лес, кто по дрова. Начинался новый день, и мы старались взять у нового дня всё, выжать из него каждую секунду, провести с пользой, успеть – до ночи.
День просыпался. Разгорался. Клонился к вечеру. Мы возвращались к дому, спешили, что было сил, чтобы успеть дотемна, добраться до дома. Возвращались, загоняли домой детей, домой, домой, какое играть, хотите, чтобы вас звери слопали? Перекрикивались, перекликивались, все ли тут, все ли вернулись, все ли на месте, никто ли не остался в тёмном лесу.
Закрывали двери дома – от холодных ветров, от тёмного неба, от тёмного леса, стремительно облетающего вечером, от колючего снега, летящего со студёных небес. Разводили в очаге огонь – отогнать зимнюю стужу, жарили на огне молодых куропаток, пекли хлеб, устраивались за общим столом. Боязливо смотрели за окна, в темноту ночи, где подкрадывались к дому из тёмного леса ночные звери.
Ночные звери… никто не знал, откуда они приходили, и куда исчезали с первыми лучами солнца. Когда молодые спрашивали у стариков, последние делали умные лица: дайте подумать, да, слышали что-то такое, где-то когда-то, какие-то легенды есть… нет, запамятовали.
Сидели за общим столом.
Пели песню Дома, песню Очага.
Звери подходили к самым окнам, смотрели в дом горящими глазами, бесшумными серыми тенями скользили в темноте ночи. Матери показывали детям на улицу, во-от, убежишь ночью из дома, сцапают тебя, не воротишься…
Иногда – очень-очень редко – кто-нибудь поздно вечером не успевал вернуться в дом. Его ждали до последнего, до темна, до первого снега, потом крестились, закрывали двери дома. Наутро кто-нибудь находил на лесной опушке обглоданные кости – справляли панихиду, били в колокол.
Наутро снова выходили из дома, с первыми лучами солнца, с первыми проталинками, с первыми подснежниками, расходились по лесу, кто в кузницу, кто на пристань, кто на мельницу, кто в поле. Распускались листья на деревьях, пробивались цветы.
Начинался новый день.
Иногда – долгими холодными вечерами – тихонько спрашивали друг у друга: есть ли в мире что-нибудь кроме нашего Дома и леса вокруг. Старики рассказывали, что земля наша круглая, на одной стороне земли стоит дом, на другой темнеет чаща, в которой прячутся звери. Говорили про какие-то дальние земли, дальние берега, куда если пешком идти, ни за что не дойдёшь, это только если по воздуху полететь, можно добраться. Только крылья надо смастерить получше, а не как Игнат в прошлом году, с башни прыгнул на крыльях, расшибся, еле выходили. А на лодке до такого мира можно добраться? Тю-ю, куда там… а на лошади доскакать? Да говорю вам, никак нельзя, только на крыльях…
Дымился жареный барашек.
Потрескивал огонь в очаге.
Праздновали весёлую помолвку.
Анна с Игнатом венчались. С тем самым Игнатом, который на крыльях с колокольни упал.
И что она нашла в этом Игнате: ни рожи, ни кожи. Она в его сторону и не смотрела до поры до времени, пока он с колокольни не навернулся. Анна всю жизнь на меня смотрела, да было на что смотреть: кто самый удачливый рыбак в округе? – я; у кого самая быстрая лодка? – у меня же; на кого заглядываются все девушки в доме? – догадайтесь с трёх раз. И с кем Анна целовалась на опушке леса? Со мной, а если не верите, у соловья спросите, он вам подтвердит, он видел.
А тут нате вам – Игнат. Как Игнат, почему Игнат; вот потому и Игнат, что в прошлом году додумался, на колокольню поднялся, крылышки расправил…
Делал вид, что ничего не происходит, улыбался, пил за здоровье молодых, счастья вам, да чёрт бы драл вас обоих…
Пили вино.
Пели песню Дома, песню Очага.
Дождался, пока все уйдут ближе к очагу, когда ближе к полуночи лили воск, гадали на будущее, какой завтрашний день будет, урожайный или голодный, солнечный или пасмурный.
Вот тогда-то я и подобрался к столу, к столовому прибору Игната, бросил в вино белый кристаллик, от которого сердце человека останавливалось раз и навсегда.
И надо же было случиться, что в эту минуту дрогнула свеча в руке Игната, вылился воск причудливым черепом, застыл в чаше с водой. Дрогнуло сердце Анны, обернулась она, бросилась в комнату к столу, увидела, как я бросаю кристаллик.
Не знаю, что нашло на меня в эту минуту. Больше всего боялся, что Анна закричит, позовёт на помощь. Не помню, как схватил со стола нож, не помню, как…
Помню, как стоял над телом Анны, как все остальные – сколько нас было в доме – стояли вокруг, смотрели на меня.
Кто-то наклонился над Анной, коснулся жилки, которая не билась, сказал:
– Мертва.
Я ждал, что они сделают со мной. За окнами пробивался рассвет, начинался новый день, но не бил звонарь на башне в колокола, не трубил рожок пастуха, не вертелись юркие крылья мельниц.
Все стояли и смотрели на меня.
А потом как-то разом показали мне на дверь.
Когда я уходил из дома, я ещё не верил, что они поступят так. Я ждал, что меня казнят. Что меня посадят под замок. Но это… я ещё думал, что люди в доме хотят припугнуть меня. Проучить меня. Я ещё думал так, когда вернулся к дому вечером, с богатым уловом – но стражник у входа скрестил руки на груди и строго покачал головой.
Наступала ночь.
Я укрылся на заброшенной мельнице, развёл огонь, чтобы разогнать подступающую темноту и холод. Я ждал чего-то – сам не знаю, чего.
В темноте леса показались недобрые огоньки, звери подбирались к мельнице – ближе, ближе. Огонь не пугал их, они смотрели в пламя – не мигая, принюхивались, чуя дух человечины. Помню, ещё пытался отбиться от них железным ломиком, когда…
Когда…
Что-то происходило со мной, я не мог удержать в руках железный лом, у меня уже не было рук, пальцы мои превращались в длинные когти, я уже не мог стоять на двух ногах, опустился на четвереньки, чувствуя, как моё тело покрывается шерстью…
Вожак подобрался ко мне, придирчиво обнюхал, сделал какой-то знак следовать за ним, в темноту ночи…
Путник ещё пытался отбиться от нас – Вострозуб кинулся на него, выбил весло из слабых человеческих рук, привычным жестом перекусил глотку. Мы набросились на мясо – изголодались холодной ночью, мельком я заглянул в лицо убитого, оно показалось мне знакомым, только я не мог вспомнить, где я его видел.
Утолив голод, мы расположились на заснеженном холме, Желтоглаз запел вечную песнь Ночи и Зимы, и мы подхватили его мелодию.
Жарким днём отсыпались в темноте логова, тихонько перешёптывались друг с другом, есть ли что-то там, за пределами нашего леса. Да ничего нет, на одной стороне земли наше логово, на другой стороне земли, за лесом – дом стоит, там люди ночью прячутся. А больше и нет ничего…
– Ма-ма-а!
Я прислушался. Кричали где-то рядом, совсем рядом, кричал ребёнок, этот крик показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, что он значит. Стая была в стороне – затравили молодого оленя в тёмной чаще – я хотел позвать своих, но передумал, слишком уж мелкая добыча ребёнок.
Я нашёл его без труда, это оказался мальчик скольки-то там лет, не знаю, скольки, не разбираюсь в годах. Он смотрел на меня – как мне показалось, без страха, кажется, он вообще не понимал, что я такое…
– А до-мой… хочу…
Домой… что-то ожило в памяти, тут же снова опустилось куда-то в прошлое, в воспоминания, в сны.
Домой… я вспомнил яркие огни на холме, где по ночам прятались люди, я почувствовал, что нужно идти туда. Я направился к дому, махнул хвостом, приглашая мальчика идти за мной следом.
– До-мой? – спросил он.
Я кивнул. Кажется, он не понял меня.
– До-мой? – повторил он.
– Да… ма-а-а-ай… – я еле-еле выговорил это слово, я уже и забыл, что значит – слово.
Огни на холме приближались, я смотрел на них, мне было страшно, как бывало всегда, когда я приближался к чему-то неведомому, например, к большим скорлупам, которые качались на волнах реки, или к коробу с четырьмя скрипучими крыльями на вершине. И в то же время я шёл к дому – и меня охватывало сладостное чувство, очень непривычное, давно забытое.
Мы подобрались к дому, я видел освещённые окна, я видел людей там, в комнатах, чудные твари на двух лапах, жгли огонь над чашей с водой. Пели песню Дома, песню Очага.
Я постучал в дверь.
Ни на что не надеясь, я постучал в дверь.
Дверь не открывали. Я и не ждал, что её откроют, – где это видано, чтобы люди открывали двери посреди ночи. Мальчик захныкал, сначала неуверенно, потом всё громче.
Я снова постучал в дверь, ни на что не надеясь. Дверь распахнулась, на пороге стоял человек с ружьём, я никогда не видел ружья, догадался, что это оно, а потом человек вскинул ружьё, и…
Я вспомнил, что нужно делать. Вспомнил – из каких-то прошлых жизней: встал на задние лапы, поднял передние лапы вверх.
Что-то произошло со мной, я смотрел, как мои когти вытягивались в пальцы, длинные, тонкие, как шерсть сползает с меня, клочьями, клочьями…
…вернулся под вечер с богатым уловом, Игнат помог мне занести в Дом полные корзины рыбы. Пока ещё не собрались все в Доме, мы разложили рыбу жариться в очаге, разлили по бокалам вино, посидели, помолчали, помянули Анну. Мало-помалу начали собираться остальные обитатель Дома, за окнами быстро темнело.
Пели песню Дома, песню Очага.
Развели огонь пожарче, нажарили рыбы, напекли хлебов, расселись за столом, покрепче закрыли двери на засов, чтобы не пробрались звери из леса.
Звери из леса…
Звери…
Что-то я вспоминал про них, не мог вспомнить: что именно.
И мои домочадцы ахнули, когда я отодвинул засов и вышел в темноту ночи.
Звери обступили меня, я видел в их глазах лютый голод и лютую злобу, но видел я и ещё кое-что, они смотрели на меня, на человека, будто вспоминали что-то…
Я запел песню Дома, песню Очага, ночные звери замерли, думая, то ли подхватить мою песню, то ли наброситься на меня…
Подхватить песню Дома, песню Очага.
2013 г.
