Текст книги "Сов Семь"

Автор книги: Мария Фомальгаут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Город, который хочет жить

Первым делом проверил, есть я или нет – проверка получилась какая-то хиленькая, ущипнул себя за руку, было больно, синяк остался, только это ничего-ничегошеньки не значило. Я даже не понял, был я во сне или наяву, а то и присниться может, что больно, мало ли. Даже непонятно, живой я человек из плоти и крови или искусно сделанный робот. Слушаю сердце, вроде есть, вроде дышу, отчаянно борюсь с желанием вскрыть свое тело, ладно, можно и попроще, можно и рентген где-нибудь найти.

Так что я все-таки есть.

И я настоящий.

Оглядываю город – тоже похож на настоящий, нормальный такой английский городок, дома стоят на месте, не ходят, не бегают, в тумане проплывает что-то вроде дирижабля, ну, это еще ничего.

Вспоминаю свое прошлое – прошлое молчит. Совсем. Может быть, я потерял память, а может быть, моего прошлого еще нет.

Встречаюсь глазами с неприметным прохожим, он хочет увильнуть в переулок – преграждаю ему путь, спрашиваю вот так, в лоб:

– Вы… меня узнаете?

Он не отвечает. Он целится в меня из чего-то огнестрельного, и черт пойми, то ли убить хочет, то ли просто напугать…

Откашливаюсь:

– Ты осторожнее… а если я – это ты?

Он притихает, видно, понимает, что он и правда может оказаться мной в какой-нибудь другой реальности, или в будущем, или в прошлом, или в моем сне, или…

Повторяю:

– Так не помнишь меня?

– Э-э-э… нет.

– А себя?

– Тоже нет.

– А как не помнишь, будто память потерял, или будто еще не придумали тебя?

Неприметный человечек фыркает:

– А как одно от другого отличить?

Развожу руками.

– Не… не знаю.

Иду домой – память подсказывает мне дом за углом, маленький двухэтажный особняк, доставшийся мне в наследство от… от кого, не помню, а может, еще и не знаю.

Захожу в дом с незнакомцем, а ведь даже не знаю, кто он мне, друг или враг, но все-таки не хочется оставлять его одного на заснеженной улице, тем более, быстро темнеет.

Я чувствую себя моложе лет на двадцать, я ошарашенно оглядываю свою одежду и дом, который теперь кажется совсем новым. Морщины исчезают с лица незнакомца, черты лица разглаживаются.

Думаю, что это было – воспоминание или переход в прошлое. Осторожно спрашиваю:

– А… а здесь в прошлое погружаются?

– Нет, нет, – он мотает головой, – это воспоминание.

– А… как вы определили?

– А посмотрите, стены-то просвечивают…

– А чье воспоминание, мое или ваше?

– Мое, конечно.

Вспыхиваю:

– С чего… с чего вы взяли?

– А вы на себя посмотрите.

Смотрю на себя. Понимаю, что тоже просвечиваю. Что-то торкает меня, что-то вспоминается, отматываю на три страницы назад, когда еще было не воспоминание – понимаю, что там я тоже просвечивал насквозь. Смеюсь над собой, вот ведь черт, и щипал себя, и ощупывал, а такой мелочи не заметил.

– Я…

– …вы не существуете.

Жду, что он добавит – мне очень жаль. Не добавляет. Смотрит на меня придирчиво, с интересом.

Знать бы еще… вы в моем воображении… или воспоминание мое про человека про какого-нибудь умершего…

Спохватываюсь:

– А давайте на кладбище посмотрим, может, могила моя там есть…

Смотрим на холод подступающей полуночи, поеживаемся. Делать нечего, расправляем крылья (я раньше и не знал, что у нас есть крылья), выпархиваем в окна, в морось осени, в ветер, в промозглую сырость – за окраину города, где кладбище.

Ищу свою могилу, не нахожу. Хочу окликнуть своего попутчика, понимаю, что он меня не услышит, он оторопело смотрит на надгробие со своим фото.

Взгляните на даты, – говорит он мне.

Смотрю на даты, не понимаю, почему год рождения стоит много позже года смерти.

Догадываюсь:

– Здесь что-то не так со временем?

– То-то и оно, что все так…

– Но тогда…

Он поворачивается, летит к дому. Лечу за ним, все-таки я его воспоминание, или выдумка его какая-то, так что я тоже имею право сидеть в этом доме и греться у камина. Смотрю на календарь, зачем я посмотрел, зачем увидел дату его смерти, уже замеченную на памятнике.

Он кивает:

– Я знаю. Сегодня.

– И вы…

– …я должен выйти из дома.

Он не договаривает.

Часы бьют полночь.

Он не выходит на улицу.

Страница так и остается неперевернутой.

Пьем кофе, еще проверяем, да кофе ли это, а то у этого автора все может быть. Так и есть, у чашек вырастают перепончатые крылья, чашки хотят выпорхнуть в окно, хозяин перехватывает их, жарит на вертеле.

Ужинаем.

После полуночи наоборот, он становится то ли моей фантазией, то ли моим воспоминанием.

Часы снова бьют полночь, зовут на улицу.

Вопросительно смотрю на своего товарища:

– Вы… не пойдете?

Он презрительно фыркает.

– Я, знаете, жить хочу.

Хочу встать, выйти на улицу, он одергивает меня:

– И вы тоже жить хотите.

– Вы думаете…

– …я догадываюсь.

– Но… откуда?

– Очень просто… вы автора-то нашего хорошо знаете?

– М-м-м….

– …читали?

– Еще как.

– Вы у него хоть одну хорошую концовку видели?

– Не доводилось.

– Вот то-то же… Так что и с вами ничего хорошего не будет, если у него на поводу пойдете…

– А этот город…

– …здесь собираются все те, кто хочет жить…

Киваю. Начинаю понимать.

Несыгранный инструмент

…это не каждому дано – играть на инструменте, это талант нужен. То есть, играют-то все, у каждого инструмент есть, куда без инструмента-то, только один так играет, что лучше бы никак не брался за это дело, а другой на своем инструменте такую историю загнет, что еще века и века помнить будут. Вот, например… этот… который…

…распахнутое окно…

…холодный мартовский ветер…

…город внизу…

– Успокойтесь, пожалуйста. Их не существует.

– Они есть. Я вам клянусь…. Они есть.

– Мы… мы не можем на нем играть.

Это было уже потом.

– Оне не можем на нем играть.

– Дайте другого, просим мы.

Оне смеются в ответ. Оне все. И главный.

Потому что не было большего позора, чем сменить инструмент.

А совсем потом было вот что:

– Оне… оне хоть понимают сами, что сделали?

Оне в таком гневе, что даже называют нас – оне, никогда не обращались к нам – оне, всегда – вы да вы…

А тут вот – оне.

– Оне хоть сами понимают, что сделали?

Смотрим на главного, говорим:

– Понимают оне.

– Оне… зачем оне это сделали?

Отвечаем:

– Все будет хорошо, вот увидят оне.

Он бы так не сказал. Он. Мы уже по привычке говорим про него – он.

Он скажет так:

– Вы хоть понимаете, что сделали?

– Он в гневе и говорит мне – Вы.

Смотрю на главного, отвечаю:

– Понимаю.

– Вы… зачем вы это сделали?

– Все будет хорошо. Вот увидите.

Так он говорит со своим главным. А мы с нашим главным – так:

– Оне… оне хоть понимают сами, что сделали?

Оне в таком гневе, что даже называют нас – оне, никогда не обращались к нам – оне, всегда – вы да вы…

А тут вот – оне.

– Оне хоть сами понимают, что сделали?

Смотрим на главного, говорим:

– Понимают оне.

Проводить социальные опросы населения на тему, не чувствуют ли люди какого-то постороннего воздействия.

Финансировать разработки технологий, способных исследовать человеческий мозг на предмет поиска посторонних воздействий.

Третий пункт… какой, к черту, третий пункт, много будет этих пунктов, ой, много, мысли путаются, или это он их путает, кто он, ну этот, который там, внутри, который…

Он…

Наш инструмент.

Нам сразу сказали говорить про инструмент не оне, а он.

Сказали:

Так положено.

И вручили инструмент.

Инструмент оказался плохонький, хиленький, нам сразу не понравился, еще не хватало, заведутся в нем какие-нибудь микробы, съедят его дочиста.

Так что это наша вина.

В том, что случилось.

Он нам не понравился – напрасно оне уверяли нас, что бывает и хуже, и вообще, раз на раз не приходится, бывает, здоровяк-здоровяком, и умрет в два счета, а бывает вот такой хиленький, и прослужит долго-долго…

Но это еще ничего, что инструмент нам не понравился, да вообще по пальцам можно перечесть тех, кому инструмент сразу нравится, каждому что-нибудь да и не так, или сильно простой, или сильно сложный, вообще не знаешь, с какого боку подступиться, или хочешь на нем играть одно, а получается что-то совсем другое…

Но у нас все было хуже.

Намного хуже.

Мы испугались.

Потом оне говорили – первый раз такое, чтобы испугались….

А мы испугались, мы покинули оне (не оне! Полагается говорить – его!) как только оседлали его, это было настолько…

…нет, даже не непривычно. И вдвойне обидно, ведь готовились, учились, сколько муляжей инструментов перепробовали, отточили навыки, и нате вам…

…что самое страшное, я сам точно не могу сказать, правда ли они существуют или это только плод моего больного воображения…

(зачеркнуто)

Нет, нет, никаких сомнений быть не может, я сделаю все, чтобы избавить от них человечество…

– Ну что оне хотят, все инструментов поначалу пугаются. То муляжи, то настоящий инструмент…

Это главный.

– Только первый раз, чтобы с инструмента соскочили…

Это тоже главный.

– А… а можно еще раз?

Это мы.

– Нужно.

Мы вошли в него снова, снова ощутили дикое, непонятное, грохот пульсирующей влаги внутри, что-то влажное, животрепещущее, и все навыки разом вылетают прочь из памяти, как играть, какие там арии, какие там оперы, вы о чем, тут бы не испугаться, не вырваться от него снова…

Мы испугались.

Это да.

Мы испугались.

Может, поэтому все и случилось.

Он нас почувствовал.

Мы это сразу поняли – что он чувствует нас, оглядывается, озирается, прислушивается, откуда-откуда-откуда-почему-почему-почему…

Так что не зря он нам не понравился.

Он.

Нет, конечно, к каждому инструменту нужно приноровиться, что есть, то есть, никто тебе сию минуту удивительную историю не сотворит, никто в одночасье не станет великим ученым или завоевателем. Только здесь было совсем другое, совсем…

…он отличался не просто фанатизмом, а настоящим безумием, он мог заставить своих работников трудиться по нескольку суток подряд, до полного изнеможения. Ему повсюду мерещились некие тайные силы, которые управляют людьми. Однажды он уволил свою секретаршу только потому, что у неё были зеленые глаза – видите ли, по его мнению на зеленоглазых людей больше влияют загадочные «они». В другой раз он приказал заключить под стражу собственную жену, потому что…

– Можно сменить инструмент?

Спрашиваем. С надеждой.

Оне отвечают:

– Нет.

– А оне на своем сыграли музыкальную арию, – говорят оне, – настоящую.

– Композитором, что ли, сделали? – спрашивают другие оне.

– Ага, настоящим.

Мы завидуем. Мы не сыграли на своем инструменте арию.

– А оне на своем построили храм, – говорят третьи оне.

Одним инструментом? – спрашивают четвертые оне.

Нет, там много было. Но и наш тоже, – говорят оне.

Оне молчат, смотрят на оне, которые на своем инструменте завоевали полмира.

На нас никто не смотрит.

Мы сами на себя не смотрим.

– Пусть оне поймут…

Это главный.

– …то, что оне видят, как недостаток, можно использовать, как плюс.

Это тоже главный.

– В смысле?

– В прямом. Сыграйте на нем историю… как он вас чувствует… как он пытается избавиться от вас…

…пациент внешне спокоен, на вопросы отвечает охотно, однако, когда речь заходит о существах, с трудом сдерживает нервное напряжение. Уверяет, что они проникают в мозг – но не знает, как…

(из медицинского протокола)

А потом:

– Оне… оне хоть понимают сами, что сделали?

Оне в таком гневе, что даже называют нас – оне, никогда не обращались к нам – оне, всегда – вы да вы…

А тут вот – оне.

– Оне хоть сами понимают, что сделали?

Смотрим на главного, говорим:

– Понимают оне.

– Оне… зачем оне это сделали?

Отвечаем:

– Все будет хорошо, вот увидят оне.

И снова главный:

– Зачем оне это сделали? Зачем оне внушили ему, что он тоже оне?

– Ну, оне понимают… если он просто подозревает, и непонятно, правда это или неправда… это, конечно, оне хорошую историю сыграют, но как-то все равно слабовато… А вот если внушить ему, что он сам…

…нет, я не верю, что сам порожден тайными правителями нашего мира, нет, это не может быть правдой, я человек, я упорно заставляю себя не слышать их, когда они надиктовывают мне, как управлять людьми…

…нет, я знаю, как сделать, чтобы одним чудовищем стало меньше…

…распахнутое окно…

…холодный мартовский ветер…

…город внизу…

И мы снова испугались – что греха таить, мы испугались, когда все случилось, мы покинули его за мгновение до того, как…

Лунная пыль

– …видите ли, уважаемый Эйкин Драм…

– Но… постойте… – чашка едва не падает из рук гостя, – вы… откуда вы…

– …знаю ваше имя?

– Ну да… – гость растерянно оглядывается, смотрит, не торчит ли у него из кармана кусочек паспорта или билет на его имя, или еще что. Нет, ничего нет, и все-таки —

– …уважаемый Эйкин Драм…

– Но как?

– Так это же элементарно, мой дорогой! Вы же прекрасно понимаете, что я легко могу отличить пыль с улицы в районе Найсбриджа и пыль Восточного Лондона?

Гость хлопает себя по лбу:

– Вы смотрите на мои ботинки… и что вы видите?

– Лунную пыль, мой дорогой, лунную пыль. Этот грунт невозможно спутать ни с чем.

– Боже мой… слушайте, мне даже в голову не пришло, что так легко можно догадаться… что я с Луны… но все-таки… почему же…

– …так это же элементарно! Жил человечек на Луне, на Луне, на Луне, жил человечек на Луне, его звали Эйкин Драм!

– Ну да, и правда, так просто… и как это я сам не догадался?

– Чуть-чуть побольше внимательности, мой друг, и вы сами начнете замечать такие вещи… Так как вы попали к нам? В Норич?

– А, не тут-то было! – гость смеется, – человечек с луны упал с вышины и ветер занес его в Норич… э, нет, все было не так…

Кэтлин волнуется.

Ну, еще бы не волноваться,

Когда еще такой случай подвернется.

Кэтлин сжимает в руке билет, комкает, только бы не порвать, а то не пустят.

Возвышается колесо.

Ближе, ближе.

Кэтлин забывает, за кем она стояла, кажется, просачивается вперед очереди, слышит в спину хлесткое, как удар бича – «бич».

Кэтлин опускает глаза, прячет лицо, чтобы никто не видел, как Кэтлин краснеет.

Поднимается по ступенькам, протягивает билет.

Люди в нарядных костюмах торжественно открывают перед Кэтлин дверцу кабинки. Кабинки маленькие, легкие, качаются на ветру.

Кэтлин заходит, ждет, кто-то ступает за ней следом, тот самый, который говорил —

– Бич.

Не смотрит на Кэтлин. Отворачивается к окну, щелкает на телефон, как кабинка поднимается над городом, выше, выше, Биг Бен виден, и Темза, и много еще чего, Кэтлин даже и не думала, что Лондон такой большой…

Кэтлин волнуется. Еще бы не волноваться, не каждый день такое, чтобы луна над глазом Лондона проходила низко-низко…

Кэтлин косится на своего соседа по кабинке, тут бы надо сказать что-нибудь, типа там, ай эм сорри…

Человек не смотрит на Кэтлин, не до неё сейчас…

Колесо поднимается выше, вот уже и земли не видно.

Кэтлин спохватывается, щелкает на камеру, делает снимки, еще, еще, еще…

Поднимется кабинка.

Приближается луна.

Кэтлин задирает голову, уже видны лунные кратеры…

Сосед оборачивается, показывает на лунные кратеры:

– Файн.

Кэтлин кивает:

– Йес, оф коурс…

Кабинка вздрагивает последний раз.

Замирает.

С легким стуком ударяется о лунный грунт.

Кэтлин хочет выйти, незнакомец вежливо подает ей руку.

Выходят.

Кэтлин прыгает высоко-высоко, уи-и-и-и, так только на луне прыгнуть можно. Незнакомец да как же вы так, да вы осторожнее, что делаете-то…

Делают снимки, фоткают друг друга на фоне луны.

Кабинка чуть подрагивает, Кэтлин торопится назад, незнакомец подсаживает Кэтлин, захлопывает дверцу, снова щелкает все на телефон…

Вертится колесо.

Ниже, ниже.

Вот уже должна показаться Земля внизу.

Кэтлин смотрит, Кэтлин не понимает, почему нет Земли, должна же быть, должна. Здесь. Внизу.

Кабинка замирает в пустоте.

Все.

Приехали.

…люди сбиваются в очередь, боятся не успеть, поднимаются по лестнице, протягивают билеты, боятся не успеть.

Еще бы.

Редкость-то какая.

Только раз в сколько-то там лет луна подходит так близко к земле, что глаз Лондона до неё дотягивается, вот и толпятся туристы…

Кабинка останавливается.

Распахивается дверца.

Выходит – нет, вываливается человек, оторопело оглядывается, неловко прыгает, падает, шарообразный полицейский подхватывает упавшего:

– Велл?

– Э-э-э…

– Ват из ю нейм?

– Эйкин… Эйкин… Драм…

– Ар ю окей?

– Й-й-ес-с…

Человек трясет головой, потирает ушибленную руку, надкусывает блинчиковый сюртук, снова пытается идти, снова не может, падает на скамейку, придавленный земным притяжением…

– Что же, Эйкин… я так понимаю, вы хотите вернуться домой?

– Совершенно верно.

– Я могу вам помочь….

– Огромное спасибо.

– Попробуйте проехать на метро.

– Простите?

– Попробуйте. Проехать. На метро.

– Но…

– Просто. Попробуйте.

– Уважаемые пассажиры, просим прощения за задержку, мы готовились к старту. Осторожно, двери закрываются, следующая станция Пикадилли…

– Дамы и господа, просьба сохранять спокойствие, просто от вагона отделятся вторая ступень…

– Уважаемый господин в сиреневом, убедительная просьба, снимите шлем своего скафандра, уверяю вас, внутри с воздухом все в порядке. А вот снаружи в туннеле могут быть отдельные области безвоздушного пространства. Будьте внимательны, на участке пути от Олгейт до Бейкер-Стрит возможны перебои с гравитацией.

– Дамы и господа, вынуждены сообщить вам, что на станции «Юстон-Сквер» остановка проводится не будет по причине того, что станцию засосало в черную дыру…

– Уважаемые пассажиры, просьба соблюдать внимательность при выборе станции: в последнее время участились случаи попадания составов в район Альдебарана и Денеба…

…поезд несется в неведомую тьму…

…несмотря на доходы более ста фунтов водители лондонского метрополитена продолжают требовать повышения зарплаты…

– С-спасибо… огромное спасибо за совет… – Эйкин отрывает еще одну пуговку-булочку, нервно теребит в руках, – сколько… сколько я вам должен?

– Хорошо, что спросили… – дама в кресле многозначительно улыбается, – вы слышали про птицу феникс?

– Эйкин от волнения надкусывает свой блинчиковый сюртук.

– Э-э-э… редкая птица.

– Очень редкая. Будьте так любезны найти её мне…

Эйкина передергивает.

– Ну… я…

– …только не говорите, что вы попытаетесь. Вы просто сделаете это, и все.

– Да… непременно.

Эйкин Драм выходит на заснеженную улицу, рановато в этом году стал сыпать снежок. Найти птицу феникса, говорит себе Эйкин, найти любой ценой…

– Я нашел её.

– Простите?

Эйкин кивает:

– Я нашел вашу птицу феникс.

– Вы…

– …я нашел вашу птицу.

– Где… где же она?

– Я покажу вам координаты…

…ажиотаж рождественских распродаж достиг своего апогея: в рождественском супермаркете две дамы подрались из-за замороженной индейки, одна другую избила зонтиком. Впоследствии оказалось, что индейка была просроченная…

– Вы… вы это нарочно подстроили… – тетя Тротт хмурится, думает, а не поколотить ли тростью самого Эйкина.

Эйкин Драм пожимает плечами, всем своим видом показывает, что от него это никак не зависит.

– Видите ли… за птицу феникса, конечно, надо сражаться… но не такими же методами… Птица счастья такого не любит…

Тетя Тротт не отвечает, в гневе выходит из комнаты, хлопает дверью. Эйкин успевает наскоро прочитать её мысли, ипподром, ипподром, что такое, почему ипподром…

– …ваши ставки, господа, ваши ставки…

Эйкин пугается, Эйкину не по себе в суете ипподрома, Эйкин не знает, куда идти, на кого ставить, что, зачем…

Вкрадчивый шепоток за спиной:

– Хотите мудрый совет?

Эйкин хочет мудрый совет, Эйкин поворачивается к сухонькому человечку.

– Вот, посмотрите… – сухонький человечек ведет Эйкина между рядами Лондонов, – вот этот фаворит прошлого года, н уже свое отскакал, на него не надейтесь. А этот вот шустренький, но молоденький еще, на него тоже не надейтесь. А вот этот, он покрепче будет, в него никто не верит, правда, а вы на него ставочку сделайте, не прогадаете…

Эйкин сомневается. Смотрит Лондоны, Лондоны, Лондоны. Наконец, останавливается перед неприметным Лондоном, даже не Лондоном – Лондонушечкой, протягивает кусочек блинчика от сюртука, Лондон фыр, фыр, – не берет.

– Ну, дело-то ваше, молодой человек, вы же проиграете, не я же…

Жокеи готовят Лондоны к скачкам, проверяют, у кого-то из Лондонов оказывается два глаза, второй глаз тут же выбивают, непорядок, глаз один должен быть, порода все-таки…

Эйкин хочет поставить деньги на Лондон, люди смеются, ведут Эйкина в кассу, потом на трибуны ведут, женщины рассаживаются, своими шляпками похваляются, у этой шляпка в золотой клетке, у этой на цепочке, эту даму не пускают, почему шляпка без поводка, вы хоть намордник на неё наденьте, дама возмущается, на вас бы намордники на всех… Шляпки лают друг на друга, ругаются, кого-то выводят за нарушение порядка…

На старт…

Внимание…

…скачут лондоны. Кто-то вырывается вперед, кого-то тут же штрафуют, еще не хватало, куда вы вперед сорок третьего года, год-то еще не наступил. Кто-то с пеной у рта доказывает, что еще до сорок третьего года были какие-то поселения на месте Лондона, кого-то не слушают, кто-то обещает судиться…

Кого-то уводят.

Скачут лондоны. Почти все ловко становятся столицей Британии, потом падают, сожженные Боудиккой, почти все встают из пепла, несколько скакунов, впрочем, уже не приходят в себя.

Трибуны ревут.

Шляпы чирикают и гавкают.

Несколько Лондонов не уворачивабются от нападения саксонских пиратов, сами виноваты, надо было о воротах позаботиться. Про кого-то забывают, кто-то стоит заброшенный, кого-то уводят с ипподрома, кто-то снова кричит – я буду жаловаться.

Эйкин Драм ждет, Эйкин Драм боится эпидемии чумы, – ничего, все были готовы, все пережили, и Великий Лондонский пожар все пережили легко, отстроились. Кто-то схитрил, кто-то даже не поджег город, кого-то дисквалифицировали.

Трибуны ревут.

Эйкин ждет.

Его фаворит идет уверенно, не отстает от других. Падает, подбитый бомбежками, с трудом поднимется, скачет, как-то неловко, неуверенно, бочком, бочком, сейчас упадет…

…нет.

Не падает.

Вырывается вперед, выпускает Глаз Лондона, отстраивает разрушенные кварталы, снова гонит даблдекеры…

Ну же…

Ну…

Лондонов осталось всего трое, все три отлично провели олимпиаду, с блеском, Елизаветинскую башню на ремонт поставили…

А дальше самое интересное.

Города вырывается в будущее, один, два…

…третий спотыкается, падает навзничь.

Эйкин Драм с замиранием сердца следит за своим городом, как высотки поднимаются в небо, одна высотка вспыхивает пламенем, сердце Эйкина делает сальто, Эйкин бросается с места на помощь людям, Эйкина останавливает полиция, вы будете дисквалифицированы, Эйкин сжимает зубы в бессильном отчаянии, читает сообщения горящих людей от кого-то кому-то, прощай, я тебя люблю…

Эйкин бросается к городу, выхватывает людей из горящего дома, судьи показывают какие-то карточки, красные, желтые, синие, дикредитирован, дисквалифицирован, оштрафован…

Крики зрителей на трибунах сливаются в единый гул.

– …единогласным решением нашей почтенной публики Лондон под номером сто семнадцать возвращается в игру!

Аплодисменты.

Два оставшихся Лондона доживают до самого конца земли, с ревом и грохотом поднимаются в космос, берут курс на планеты, где может быть жизнь.

Трибуны ждут.

В динамиках объявляют – со сто семнадцатым Лондоном потеряна связь.

Те, кто ставили на другой Лондон, ликуют, обнимаются, радуются, дамы бросают шляпки, шляпки громко лают.

Ведущий уже готовится объяснить что-то, когда от второго города приходит сигнал:

– Все кончено… нет связи… темнота…

Люди ждут.

Мертвая тишина на трибунах.

И – в полной тишине – весточка от сто семнадцатого Лондона, который нашел пригодную для жизни землю.

Аплодисменты.

– Господин Эйкин Драм, просим вас пройти за выигрышем…

Люди оторопело смотрят на Эйкина Драма, вежливо поздравляют, кто-то уже готов удавиться от зависти…

Эйкин идет к кассе, где его уже ждет победитель, Лондон-фаворит…

Кассир хочет выписать чек.

Кто-то спохватывается, показывает на Лондон:

– Глаз! Глаз!

Люди оборачиваются, смотрят на глаз, а что с глазом, а что такое, а вот оно что, глаз-то один и есть, а второй где, который выбитый, а нет второго!

И вздох изумления по толпе:

– Лондон… настоящий!

И все кричат:

– Настоящий… настоящий!

Эйкин смотрит, Эйкин не понимает, все показывают на глаз Лондона, вот один глаз, а второй, выбитый, где? А то-то же, а нету.

Лондон-то…

…изначально…

…одноглазый…

Эйкин смотрит, и правда, все Лондоны-то с глазами выбитыми, а этот изначально одноглазый.

Неправильно.

Не порода.

Потому что – настоящий.

Специальный человек готовит ядерный заряд, хочет подвязать к бракованному Лондону, успокаивает всех, счас, счас, все уладим…

И вот здесь уже безо всяких но —

– Снимается с гонок.

Нет, впрочем, есть одно Но, – когда Эйкин Драм берет под уздцы списанный Лондон, уводит с ипподрома.

Вот так.

Молча.

Садится верхом на взмыленный Лондон, спрашивает:

– А до Луны можешь?

Лондон недовольно фыркает, смотрит в небо, Эйкин драм подгоняет, ну давай же, ну что тебе н так…

Наконец, Эйкин понимает, что не так.

Лондон номер два.

Тот самый Лондон, с которым потеряна связь…

– Мы найдем его – обещает Эйкин Драм, – обязательно… найдем.

Сам не верит в то, что говорит.

Бойся единорога, говорят солдату.

Бойся единорога, повторяет себе солдат.

А что за единорог, спрашивает солдат.

Солдат молоденький еще, ничего не знает.

В небо смотри, говорят солдату.

Солдат смотрит в небо.

Читает какие-то записи о борьбе льва и единорога.

…символизирует победу лета (лев) над весной (единорог)

…победу надземного мира и подземного…

Яркая вспышка в небе.

Во все небо.

Солдат уже не думает.

Уже не читает.

…противостояние созвездий льва и единорога вышло на новый уровень: уничтожена одна из планет в районе Денеболы…

– …а отчего так вообще… лев с единорогом? Что случилось-то?

– Да кто ж его знает… из-за чего вообще войны начинаются… лев с единорогом…

– Кто там сейчас львом-то правит?

– Да кто, все те же… этот… Макс… а единорогом Кетлин…

– Говорят, у них общий сын есть…

– Да ну, быть не может!

– Не-е, говорят, был… то ли умер, то ли пропал…

(из записей Эйкина Драма)

…честно признаюсь, когда мне сказали, что я могу заработать кругленькую сумму, то я усомнился, можно ли доверять мистеру Айсу, который воодушевленно расписывал мне, как через какие-то несколько дней я стану миллионером. Однако, у меня не было выбора, и я покорно поплелся за мистером Айсом в его дом на углу старинной улочки: холодок осени подступал все ближе, и я торопился за своим новым другом, в нетерпении предвкушая уютный жар камина и теплый плед. Когда мы дошли до крыльца, холод осени уже нюхал мои ботинки, добираясь до продрогших ног, я уже живо представлял себе чашку горячего супа у камина. Однако, каково же было мое изумление, когда мы вошли в дом, и я умер.

Да-да, я не преувеличиваю – я умер. А что я еще мог сделать в комнате, температура которой опустилась до абсолютного нуля?

– …ляю, друг мой…

– А?

– Поздравляю, друг мой… вы только что заработали двести фунтов.

– Но… но как?

– Очень просто, друг мой… Вот вы мне скажите, сколько сейчас стоит отопление?

– М-м-м… насколько я знаю, дороговато…

– Вот именно. А что нужно делать, чтобы сэкономить отопление?

– Ну… понизить температуру…

– Верно говорите. И чем больше понижаете температуру, тем больше экономите.

– И вы решили… до абсолютного нуля?

– Вы совершенно правы, друг мой! Хотите попробовать еще?

– Н-нет, благодарю вас…

– Два билета на миллион-дек, пожалуйста.

– Простите? – кассир оторопело смотрит на Эйкина.

– Да. Билета. На…

– Даблдек?

– Нет-нет, миллиондек, пожалуйста.

– П-прошу вас, – кассир растерянно протягивает билеты.

Эйкин от волнения надкусывает ветчину со штанины. Ведет Лондон под номером сто семнадцать, на первый этаж автобуса, на второй, на третий, выше, выше, выше по изогнутым лестницам. Никто не хочет показаться слабым, оба спешат вперед, наконец, Эйкин в изнеможении садится на ступеньки, подальше от прохода, чтобы не мешать людям. Переводят дух, отдыхают, но недолго, некогда отдыхать, надо поторопиться.

Торопятся.

Выше, выше.

На миллионный этаж.

Там, говорят, на поворотах трясет так, что мало не покажется.

Эйкин и Лондон добираются до верха, выжидают.

Луна близко.

Совсем близко.

Эйкин распахивает окно, примеряется, держит Лондон за уздечку, прыгает в седло.

Кто-то кричит – так нельзя, кого-то не слушают, Лондон делает великолепный прыжок, копыта звонко ударяются о луну.

– Эйкин?

– Мама? Папа?

…противостояние двух созвездий закончилось перемирием…

Эйкин обнимает Кэтлин, владычицу Единорога и Макса, владыку Льва. Рядом тревожно ржет Лондон, что такое, а, ну да, вот он, второй Лондон, в целости и сохранности…