Текст книги "Ритуальчик"

Автор книги: Мария Бушуева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Мария Бушуева
РИТУАЛЬЧИК

Она, по всей видимости, была глуповата, раз влюблялась только в чужое мнение. Вот, например, рассказала ей как-то одна знакомая, весьма, между прочим, сомнительная девица, вечер был тогда мартовский, и мокрый снег валил, у знакомой дешевая краска с ресниц потекла, и она оказалась весьма вот такой невзрачной, но что-то было, наверное, в этом во всём, в снеге мокром, в чёрных влажных щеках, если она рассказ так запомнила: есть, мол, такой человек, очень непонятный человек, дьявольски умный, о! всё абсолютно про всё понимает, и глубина в нём – копай не перекопаешь, а так хирургом работает, ноги чинит, знакомая-то с ногой к нему и попала, а потом, вроде как, звонил он ей, о жизни разговаривал, и точно бы женился, поскольку с женой своей, грымзой ширококостной, как танк, он уже к тому времени развёлся.

Почему хирург Дмитрий Иннокентьевич, тридцати восьми лет, холост, не женился на её знакомой, Катя так и не поняла. Или забыла. И про вечер мартовский, мокроснегий забыла. А про хирурга Дмитрий Иннокентьевича нет. То есть не то, чтобы не забыла, вспоминать не вспоминала, но какое-то ощущение, даже ей самой неясное, может, с ним по сути и не связанное, но рождением своим ему-то и обязанное, осталось, порой тревожа, как – что-то, которое помнилось, помнилось да забылось, но вдруг опять мелькнуло и встрепенулось.

Надо же было её приятелю, можно сказать жениху, Мокроусову Валерию, ровно через полгода после того самого рассказа повредить на теннисном корте длинную спортивную джинсовую ногу. Собственно говоря, нравился Кате Мокроусов Валерий чисто эстетически, то есть понятно, что волнения в крови не вызывал, но весь его протяжный облик, американские веснушки на тонкой переносице, кошачья походка и обманчиво высокий лоб создавали что-то похожее на постепенно затягивающий аромат.

Катя как порядочная невеста купила Мокроусову Валерию несколько недозревших яблок на рынке, что возле зоопарка, хотела прихватить у словоохотливого грузина пару-тройку цветков да передумала: ведь хоть и не питает Катя к Валерию подобающих чувств; но всё-таки он как никак, а вроде мужского пола. Потом она долго тряслась в обшарпанном трамвае, где на неё без конца чихал какой-то негодяй, разносчик заразы, и в отвратительном настроении добралась наконец до клинической больницы, а затем и до серого унылого корпуса с вывеской «2-я хирургия».

И тут-то она вспомнила: именно здесь, за этими тюремного вида стенами, и работает, сомнений нет, тот самый хирург Дмитрий Иннокентьевич. Она рассмеялась – такое чувство охватило её – весёлое чувство нежданных совпадений, которые кое-кто называет судьбой.

«Это судьба», – сказала себе Катя, ибо она совсем не считала судьбу только совпадениями, а в чём-то даже весьма полагалась на неё. Но когда она уже стояла в коридоре, ожидая временно одноногого Валерия, к её веселью примешалось другое чувство – то ли страха, то ли тревоги. Вот с такой мешаниной в душе, она ждала и слушала, как тоскливо отдаются шаги в голых стенах, пока не появился нравившийся ей чисто эстетически Мокроусов Валерий. Несмотря на свою в гипсе скрюченную ногу и деревянные костыли, жалости он как-то не вызывал: слишком красиво было бледное его лицо, ставшее Кате за несколько дней почти незнакомым.

Валерий же, увидев её, обрадовался, засмеялся, поставил костыли к белому длинному шкафу, торчащему одиноко в коридоре, сам прислонился к подоконнику и, как всегда, будто он совсем не в больнице и не больной, завелся болтать. Мимо прошмыгнула молоденькая сестричка и по её взгляду вовсе не трудно было определить, что все больничные бабы в него уже повлюблялись.

Минут через пятнадцать Валериной болтовни прошёл и худощавый мужчина, чуть замедлив возле них шаг, вроде как даже постояв секунду на каблуках, причём его чёрный взгляд упал на Катю, как коршун. Что этот человек именно Дмитрий Иннокентьевич сомнений у Кати не было, что Валерий незамедлительно и подтвердил, расписав впридачу все потрясающие достоинства его как хирурга, так и человека.

– Он женат? – быстро-быстро спросила Катя, а Валерий, показав свои плэйбойские зубы, тут же заявил, что все девицы по его компетентному мнению поразительно глупы и одинаковы, и она, Катя, соответственно отнюдь не исключение.

В надежде, что Дмитрий Иннокентьевич вдруг да и пройдет еще раз, Катя стала долго и сочувственно расспрашивать Валерия как, мол, нога его, однако, хирург больше не появился, и в трамвае, зажатая со всех сторон нервными трудящимися, она думала, как бы так навещать Валерия чаще, а то он скучает, бедненький, в унылой клинике.

Перед сном любила Катя пофантазировать, представить, что, вот, например, поженились они с Мокроусовым Валерием, идут по улице, он себе сверкает своими американскими веснушками, и встречают они… кого встретить, всегда находилось, поскольку кроме так называемой взаимной любви имела Катя при себе постоянно что-нибудь этакое, печальное, безнадежное. Сама не зная зачем. Ну, предположим, какую-нибудь туманную влюбленность в преподавателя иняза, где Катя в то время обучалась на предпоследнем курсе. Так вот, после посещения клиники, попыталась Катя представить, как выступают они с Валерием по проспекту, а навстречу Дмитрий Иннокентьевич. Однако, странное дело, несмотря на полный, так сказать, внешний проигрыш последнего, худые плечи и горбатый нос которого не выдерживали ни малейшего сравнения с голливудской наружностью Мокроусова Валерия, Дмитрий Иннокентьевич сначала потеснил его в Катиных фантазиях, после чего мягко прогнал совсем и стал появляться один, причем отсутствие привычного сюжета ничуть фантазиям не повредило. Причину этого Катя упорно не понимала, ведь наружность хирурга, его большой нос и птичьи глаза, не нравились ей совершенно, тем более он ей и слова-то ни одного еще не сказал.

В следующий вторник Катя накрасила глаза несколько интенсивней, надела фирменные штаны, выпрошенные на один день у подруги, пушистый черный свитер с алым узором на груди и отправилась в больницу, явно полагая, что выглядит она настоящей роковой женщиной, маркизой демонов, так сказать.

Валерий за неделю побледнел, осунулся, его нежная кожа покрылась щетиной, взгляд потух, словно синева его глаз смешалась с серым дождём, лившим почти всю неделю. У Кати не было модного плаща, оттого и посещение клиники в эти долгие дни оказалось для неё невозможным.

– Задавиться хочется, – сказал Валерий, ставя костыли к тому же длинному белому шкафу, – все надоело.

На этот раз Дмитрий Иннокентьевич не только бросил взгляд, но остановился, едва заметно крутанувшись на каблуках, и вроде как прокуренным или простуженным голосом да так быстро, что слова от понимания Катиного ускользали, поинтересовался как чувствует себя Валерий, не болит ли нога его, и что-то еще. Катя даже не расслышала, потому что стояла, глаз своих настырных с него не сводя, точно пришило. А его весьма цепкий взор вытанцовывал обычный для таких ситуаций танец.

Когда он, повернувшись на каблуках, пролетел по коридору и пропал, и видно было, что больше сегодня он не появится. Катя отчетливо поняла, что до следующего вторника ей совершенно, ну никак не дотерпеть.

И пришла в пятницу.

Свидания по какой-то причине были отменены, поэтому написав на вырванном из тетрадки с лекциями листочке небольшую, но вполне соответствующую случаю записку, Катя стала ждать ответа.

Трудно сказать, что за магическими силами Дмитрий Иннокентьевич обладал, но думала о нем Катя теперь беспрерывно, думала бесконечно, думала до изнеможения, и жить она без него, видимо, уже не могла.

Пока стояла Катя и так размышляла, вяло ожидая от Валерия ответной записки, её из приоткрытой в коридор двери разглядывала та самая сестричка, что пробежала тогда, состроив Валерию глазки, хотя итог её изучения остался в сущности своей неизвестным, по скептической её улыбочке можно было бы сделать вывод, что кинозвездой Катю она бы, явно, не назвала.

– Вы – Катя? – Дмитрий Иннокентьевич, неизвестно откуда внезапно появившийся, улыбаясь, протягивал ей свернутую бумажку. – Вам записка от Мокроусова.

– Спасибо, – неожиданно тонким голоском ответила Катя и пошла к выходу, с трудом сохраняя равновесие. Дмитрий Иннокентьевич догнал ее у остановки трамвая.

– Извините Катя, – как-то протяжно сказал он, остановившись, склонив птичью голову набок и, как всегда, слегка искручиваясь на каблуках, – простите, если так можно выразиться за вторжение или за нарушение вашего душевного равновесия, – он как-то странно моргнул, точно подмигнул, – но мне… Валерий да, именно он, сообщил, разумеется между прочим, что вы являетесь одной из самых сильных студенток иняза. Ну, не краснейте, не краснейте! – он засмеялся и поднял указательный палец. – Вот на этом-то я вас решил и поймать! – Птичьи глаза жили своей жизнью, то подкрадываясь, как осторожные хищники, то отпрыгивая в сторону, как перепуганные воробьи, и могли бы напомнить Кате несколько фривольную старую песенку о бабочке, которая крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, если бы не окаменела Катя, сжавшись от какого-то чувства, ей абсолютно непонятного, пульсирующего в душе: «боже мой, боже мой!»

В общем, дело оказалось совсем и нехитрое, просто у хирурга Дмитрия Иннокентьевича возникла срочная надобность перевести английскую статью, а вот переводчица его, то есть просто знакомая, хорошо язык знающая, очень некстати уехала на долгий срок, так не могла ли Катя ему в этом вопросе помочь, хотя, несомненно, страшно неловко ему к ней обращаться. Дмитрий Иннокентьевич так виновато улыбнулся, так покачал головой, вот, мол, невезенье, ай-я-яй, так проникновенно посмотрел на Катю, что она, хоть и была, по всей видимости, глуповата, но тут смекнула: и английский он знает, скорей всего, с младенческих лет, и переводчицы у него никакой нет, а, если и есть, то занимается она отнюдь не переводами. И когда Катя так смекнула, сердце ее упало, и чтобы тут же, прямо у клиники, не умереть, Катя начала себя разубеждать: нет, нужна ему статья, не знает, не знает он, бедный могущественного английского, и проклятая переводчица действительно только переводит и переводит до собственного изнеможения. И сердце как-то спокойнее забилось.

Необходимый ему материал передал Дмитрий Иннокентьевич через Валерия, таким образом, друг, а точнее можно сказать жених, Мокроусов Валерий, обойден не был. И в связи с этим невольно напрашивалась мысль, если бы не статья тут была причиной, а сама Катя, то жениха, пожалуй, Дмитрий Иннокентьевич ввязывать бы не стал. Однако, телефончик он взял и, соответственно когда-то, но должен был раздаться звонок. И, естественно, сугубо деловой. Ожидала звонка Катя где-то дней через пять, в воскресенье, например. Ведь он же понимает, она раньше перевести не сумеет, у неё как никак дела, учится всё-таки, да и вообще неудобно ему звонить раньше, тем более, что человек он интеллигентный.

Но интеллигентный человек, отвергая Катины рассуждения, но, надо честно признаться, оправдывая маленькие тайные надежды, позвонил на следующий день. В среду. И сказал своим простуженным невнятным голосом, чтобы она не очень торопилась со статьей, ну, как сумеет, ведь он понимает, у нее дела, все-таки учится, в институт на занятия ходит, то есть действительно оказался интеллигентным человеком. После чего тем же безразлично-доброжелательным тоном он сообщил о завалявшемся у него билетике на премьеру суперинтересного фильма и спросил, не хочет ли она, Катя, составить ему компанию и прогуляться в Дом кино. Кате бы стоило поломаться маленько, а она, так как была по всей видимости глуповата, согласилась тут же, даже запнулась от волнения, успев только и подумать – ой, что это я – и покраснела.

В прохладном вестибюле, где толпился народ, жаждущий попасть на суперфильм, к Дмитрию Иннокентьевичу подходили какие-то бородатые мужчины, подлетели две дамочки, накрашенные и весёлые, он перекидывался со всеми ласковыми фразами и время от времени брал Катю, напряженно поглядывающую вокруг, за локоток.

Фильма, естественно, Катя не запомнила. Она лишь сумела ощутить сладкое чувство кинематографического ужаса, слепившего зал в одно дышащее существо, и вздрагивала, когда Дмитрий Иннокентьевич, расстегнувший из-за духоты свою актерски потертую кожаную куртку, поворачивался к ней и спрашивал горячим шепотом:

– Ну как?..

Катина жизнь без него была теперь совершенно невозможна. Он, словно талантливый карьерист, занял в ней самое главное кресло.

Оправдывая свой изысканно потертый вид, интеллектуалом Дмитрий Иннокентьевич оказался страшным, и Катя, продолжая из унылого чувства порядочности посещать Мокроусова Валерия, теперь точно зная, что его гламурная наружность вызывала всегда у нее только раздражение, а его дезодоранты, которыми он щедро себя опрыскивал, тошноту, вечерами слушала хрипловатые рассуждения Дмитрия Иннокентьевича, к примеру, о Рильке или о Зигмунде Фрейде. О последнем он, явно, говорил с некоторым тайным умыслом, то ли, чтобы разбудить у нее, то ли, чтобы приглушить у себя, и это Катя, как ни удивительно, понимала, тем более, что то, что он надеялся, возможно разбудить, у неё было уже вполне.

– Катя, – в один из их вечеров говорил он, закуривая и метко попадая спичкой прямо в урну возле скамейки (он почему-то отвергал зажигалки), – вы знаете, дорогая, тот, кто так понял любовь, сам уже на неё неспособен.

В Катиной душе, естественно, начинало твориться что-то ужасное неужели, неужели он о себе, с мучительным страхом думала она, а, может, нарочно?

– Катя, – говорил он, откидываясь на скамейке и как бы невзначай, а, возможно, и действительно невзначай, касаясь ее руки, – неправда ли тот вечер…

Неожиданно он замолчал, потом усмехнулся как бы над собой, нет, нет, совсем не стоит его слушать, просто нравится ему Катя чертовски и потому, нет, невозможно не поцеловать её удивительные губы!..

Дмитрий Иннокентьевич! Дмитрий Иннокентьевич! Лучше вас, умнее вас нет никого, никого, никого! А ваши волшебные руки! Если бы не они, разве сумела бы срастись нога противного Мокроусова!

А нога Мокроусова Валерия тем временем действительно срослась. Но даже это, по меткому, наверное, замечанию Кати, не прибавило ее обладателю ума. Точно весь его остававшийся при нем ум в ногу-то и ушел. Мокроусов Валерий продолжал Кате непрерывно звонить, надоедал, как осенняя муха, и приходилось все время бедной маме ему лгать, где Катя, Катя в библиотеке, а когда вернется, потом она едет к подруге. Одним словом, вот так.

С Дмитрием Иннокентьевичем гуляли они теперь каждый день, все переулки облазили, где наблюдали за ними старые дома из-за цветков на окнах, прочертили своими ногами все проспекты, причем попадающиеся им навстречу знакомые кивали, улыбались и проходили, не останавливаясь, тем вызывая у Кати симпатию. Правда, однажды притормозил какой-то усатый знакомый Дмитрия Иннокентьевича, что-то ему сказал, а на Катю даже и не посмотрел, да и Дмитрий Иннокентьевич, видимо, по каким-то особым соображениям представлять друг другу их не стал.

Но скоро октябрьская слякоть, грязь и сырость сделали их ежедневные прогулки невозможными. И, принимая во внимание постоянные посещения Мокроусова Валерия, использовавшего мерзость погоды в своих эгоцентрических интересах, а также трепетно осознавая, что не видеть каждый день Дмитрия Игнатьевича у глупой Кати сил не было никаких, не могла она не согласиться, когда, кашляя, потому что из-за частых прогулок был простужен, позвал он ее к себе в однокомнатную квартирку, где не жил постоянно, поскольку постоянно проживал с престарелыми родителями, а только работал, ну, писал статьи, например.

Вид многочисленных книг и письменного стола, заваленного всяческими папками и бумагами, несколько успокоил Катю, ведь стоит, пожалуй, заметить, что не совсем так уверенно Катя придти сюда согласилась, согласилась-то сразу, но какой-то первобытный страшок внутри нее притаился и сердце посасывал.

Но, оглядев все, Катя улыбнулась и уселась с ногами на диван, а Дмитрий Иннокентьевич постоял, глядя на нее и как всегда слегка покручиваясь на каблуках, и, видимо решив, что они достаточно намерзлись добираясь, пошел в кухню ставить кофе.

И они выпили кофе, молча, соприкасаясь локтями и коленями.

Горел торшер. И казались Кате их целующиеся тени страшными и огромными.

– Сними! – шепотом приказал Дмитрий Иннокентьевич и сам начал помогать ей стягивать свитерок. Катя не противилась, она как-то омертвела, будто не было у нее сейчас ни тела, ни души. И не с ее ног, а с ног какой-то совсем незнакомой, чужой девушки сползли и упали на пол выцветшие джинсы.

Даже когда соприкоснулись их обнажённые плечи, и он произнес: «холодно», крепче прижав ее к себе, она все равно ничего, совершенно ничего не почувствовала. Ни радости, ни боли.

Лишь погодя, когда опять пили кофе, и Дмитрий Иннокентьевич смеясь, обязал называть его на «ты» и Митей, Катю вроде как радость охватила, но какая-то не чистая что ли, то ли с примесью испуга, то ли раскаянья, хотя ни того, ни другого в общем-то она в себе не находила.

Назавтра Дмитрий Иннокентьевич уезжал в срочную командировку, довольно длительную, кстати, поэтому вечер этот был окрашен цветом расставания, да, да, дорогая, цветом расставания, и спел Дмитрий Иннокентьевич, взяв гитару, известную песенку Вертинского «Прощальный ужин».

Дни без него потянулись долгие и скучные, как дорога в поезде, когда едешь в купе с давно уже надоевшим попутчиком. Прошел месяц, потом полтора. Катя тосковала, и тоска то приливала к сердцу, то отливала, и вот, в один из таких отливов, когда любимый облик Дмитрия Иннокентьевича почти стерся, как чей-то рисунок на песке, почти уплыл совсем из Катиной памяти, рассказала ей бывшая подружка – одноклассница про свою глубокую, можно сказать ответную, то есть другими словами, взаимную любовь к одному художнику, человеку странному и изломанному, но с огромным талантом, хотя пока и не очень признанным.

А что касается Дмитрия Иннокентьевича, то про него та самая девица, которая Кате о нем первый раз всего того и наплела, как-то уже недавно, уже зимой, такой же снег падал мокрый, и у знакомой дешевая краска с ресниц потекла, сообщила, что, мол, тогда она почему-то Кате не все рассказала, может, потому что не хотелось просто, но вот не только он ей звонил, а как бы это, и серьезней все было, он привел ее, между прочим, даже к себе в однокомнатную, правда, и довольно далеко она от центра, в квартиру, свою то есть, он, кстати, там постоянно не живет, а только работает, и провели они с ним довольно милый вечерок, после чего он сразу же улетел в срочную командировку, надолго, и все как-то вот так и закончилось…

…И встретив его на проспекте, сделала Катя вид, хотя сердце ее, казалось, выпадет из груди прямехонько на асфальт, что совсем его не замечает. Намеренно, разумеется. А он кивнул.

Тем более, что художник, рядом с ней идущий, был внешне эффектней сутулого и носатого Дмитрия Иннокентьевича.