Текст книги "Жизнь капитана Моррисона"

Автор книги: Мария Белявцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Недокуренная сигарета капитана Моррисона. (Первая из моих заметок о Моррисоне)

Я сидела в кафе, находящемся недалеко от железнодорожного вокзала, и всматривалась в лица посетителей. Судьба соединила меня с моим старым другом на пару дней именно в этом городе, в Нанси. Сквозь голоса я слышала стук колес, который, как мне показалось, отсчитывал время моего ожидания. А может, и ритм жизни, или, точнее, ее аритмию.

Наконец, в кафе зашел капитан Моррисон. Какие-то черты его лица мне показались знакомыми, какие-то я заметила впервые. Он изменился за те четыре года, что мы не виделись. Так проявились его внутренние изменения, видимо, очень глубокие.

Мы почти ничего друг о друге не знали, а может, знали гораздо больше, чем самые близкие друзья. Тогда я не имела точных сведений о том, какая у него семья, где он родился, вырос. Мы редко виделись, и при встречах говорили на разные философские темы. Обсуждали самые высокие вопросы, сидя на скамейке, на кухне, в автобусе, перешептывались даже в театре во время спектакля. И каждый разговор мы считали самым главным в мире, а это – чертовски приятное чувство.

Я спросила его, что такое война. Он немало времени провел в полевых условиях, в опасности, с тысячами людей, которые зачем-то поставили на кон свою жизнь. Дослужившись до чина капитана, он так и не смог дать ответ на мой вопрос, который сам ставил себе не раз. Единственное, что он точно мог мне сказать, что война – это не жизнь. Границы между такими острыми понятиями как жизнь и смерть там сливаются в одну темную дорогу, и, идя по ней, никто не может понять ее направления. Иногда непонятно, что лучше – погибнуть, знать, что это может случиться в любой момент, видеть, как по страшной лотерее кому-то другому достается несчастье или остаться в живых, осознавая происходящее. Но он понял, что такое жизнь, и это гораздо более ценное знание.

Я тоже думала над этим вопросом, как и все остальные люди. Еще ни одному человеку не удалось придумать универсальное определение для этого феномена. У кого-то свое восприятие, кто-то копирует восприятие другого, кто-то не думает об этом, и это тоже точка зрения. Жизнь можно сравнивать с чем угодно. Хоть с автобусной остановкой, хоть с птицей. И все будет точно ее описывать. Неизвестно даже, благодарить ли кого за нее как за дар, воспринимать ли как долг или необходимость или просто плыть по течению. Кстати, река – тоже отличная метафора.

Капитан Моррисон взял сигарету. Иногда он шутил, что живет ради тех мгновений, когда подносишь горящую зажигалку к сигарете и делаешь затяжку. Часто он говорил, что самое лучшее на свете – это понедельники, потому что каждый из них начинает маленькую жизнь. Но в последнее время он перестал различать дни недели, и идея понедельников утратила всякое значение. Я всегда жду понедельников, начала лета, зимы и весны, жду, когда потеплеет или похолодает, жду какого-то звонка и встречу. И пока я чего-то жду, я живу. Не представляю, что будет, когда я перестану ждать. Наверное, ничего – все прекратится.

Я не знала, о чем сейчас думает Моррисон. Я заглядывала в его ставшие ироничными глаза, в его смягчившиеся черты лица и видела, тем не менее, в нем необъятную внутреннюю силу. Мне казалось, что для этого человека нет ничего невозможного, но знала, что сам он с этим не согласится. Он часто мне говорил, что на свете есть масса невозможного, и нужно это осознавать. С одной стороны для того, чтобы помнить, что мы – не боги, а только их подобие, с другой, чтобы совершать великие вещи. Осознание невозможного дает возможность больших поступков и совершений. Невозможно вычеркнуть прошлое, но возможно научиться жить с ним. Невозможно быть кем-то другим, но возможно изменить себя. Невозможно знать все, но возможно охватить какую-то часть. Меня всегда восхищала эта позиция.

Я попросила сказать, что же он все-таки думает о жизни. Удивительно, что он нашел точное для себя определение. Он поправил меня, сказав, что оно точно для всех. Я не поверила, но увидев его серьезный взгляд, засомневалась. Я ждала, когда он мне все-таки скажет, но он попросил подождать, пока докурит свою сигарету.

Вдруг девушка, сидящая все это время за соседним столиком, вскочила и крикнула на все кафе «Жан-Поль!!!» молодому человеку, застывшему в дверях. От неожиданности, проходившая мимо официантка споткнулась и ударила Моррисона по руке. Его недокуренная сигарета отскочила и упала в кофейную чашку.

Мы засмеялись, и я больше не просила его отвечать. Быть может, это был знак, что этот ответ находится где-то рядом с кофе и сигаретами?..

Моррисон

Один мой хороший знакомый повторял мне всегда, что, когда мы чего-то ждем, мы живем. Пусть даже понедельника или выхода очередного фильма, который потом разочарует, звонка старой знакомой или наступления темноты. Ждать важно. Ожидание – это движение, это устремленность к чему-то важному или пустяковому, это порыв и повод для учащенного дыхания. Мой знакомый в свое время был военным, а теперь у него книжный магазин. Он любил вспоминать свою службу, но он ни разу мне не сказал ни одной точной детали о том времени. Капитан Моррисон всегда говорил метафорами. Казалось, он не рассказывал ничего, но послевкусие от бесед с ним длилось неделями. Мои мысли бродили вокруг его фраз, мои глаза открывались все шире. Я удивлялась, грустила, рыдала и хохотала до упаду от его рассказов. Ни одного имени, сплошные местоимения, но все это вечно приводило меня в восторг. Со временем, я стала перенимать его привычку говорить, а еще чаще – его привычку молчать. Он молчал даже тогда, когда ему было что сказать, когда все вокруг ждали от него намека или пояснения. Иногда это выводило собеседников Моррисона из себя, они считали, что он не воспринимает их в серьез. Но я знала, что в его молчании тоже заложен смысл. А потом вдруг он начинал говорить. В те моменты, когда этого никто не ждал, посреди вечера, останавливая песню Коула Портера или перебивая чей-то анекдот. И все слушали. Я ловила каждое его слово. Я смаковала каждое его ироничное замечание. Я всегда любила Моррисона. Его любили все.

Мы говорили на разных языках. Он был англичанином по рождению, но переехал во Францию и стал походить на француза. В Париже мы и познакомились. Французский язык стал нашим проводником в мир метафизических, бессмысленных, сложных, абсурдных и философских размышлений. Я вылетала из Парижа в очередной раз, и шел дождь. Почему-то он шел всегда, когда я покидала этот город. Мне было нестерпимо плохо в тот день, потому что я впервые полюбила и впервые рассталась с тем, кого любила. Я не знала, что это так тяжело. Мне хотелось плакать, и я отвлекала себя, как могла. Я пошла в кафе после регистрации на рейс, мне нужен был крепкий кофе. Свободных столиков не было, но было три свободных места около мужчины в темно-зеленом пиджаке. Я спросила у него по-французски, не против ли он, если я присяду рядом. Он ответил «нет» и угостил меня булочкой с шоколадом. Мы начали говорить. Мы бросились в разговор с разбегу и утонули в нем с головой. Мы избежали первых привычных фраз знакомства, начав с обсуждения постмодернистской эстетики (потому что в руках у меня был Кортасар), закончив темой сна у Павича и Бунюэля. Тогда, на фоне диких переживаний, я вдруг ощутила прилив счастья. Это было счастье другого рода. Счастье обретенного собеседника, будто взятого из мыслей, с которым на протяжении многих лет говоришь в своей голове, обсуждая все увиденное и прочитанное. Каждое его слово было для меня то подтверждением моих не до конца сформировавшихся размышлений, то проводником, выводящим из сомнений. За тот час, что мы проговорили, он вдохновил меня, а я его, как вдохновляют друг друга художник и благодарный зритель. Каждый из нас в этом диалоге был отчасти и тем, и другим. Когда объявили посадку на мой рейс, он протянул мне свою визитку с адресом и телефоном его парижского книжного магазина. Я спросила, как его зовут, и он представился капитаном Моррисоном.

С тех пор каждый раз, когда я приезжала Париж, я заходила к Моррисону. Впоследствии он стал для меня значить гораздо больше, чем сам город. Его магазин был недалеко от Шатле, где всегда было много туристов, так что доход позволил Моррисону взять нескольких сотрудников. Но не потому, что они были ему нужны, а потому что он хотел дать людям работу. Он принял к себе трех пожилых людей – двух мужчин и женщину – которые уже вышли на пенсию, но были полны желания продолжать работать. Он не хотел брать молодых, потому что считал, что они должны создавать что-то свое, а не приходить к чему-то готовому. Он искал тех, кто ищет не из-за какой-то необходимости, как это бывает в молодости, а ищет для своего удовольствия. Таким образом, он получил не просто опытных работников, но еще и хороших друзей, и собеседников. Он любил молодых людей, но все же предпочитал тех, кто старше. Сам Моррисон считал себя стариком, хотя был моложе их. Ему было лет пятьдесят, наверно. Но я понимаю, почему он так думал: он прожил не одну жизнь и проживет еще несколько.

В Париже его называли «капитан Моризон» на французский лад, или просто Моризон. У него было много знакомых из самых разных кругов общества, из разных стран и разных возрастов. Когда он собирал гостей у себя дома, то словно и не был хозяином своего вечера. Ему удавалось направлять беседу в необычное русло лишь несколькими фразами, сказанными на ходу, во время открытия очередной бутылки бургундского или с сигаретой в зубах по пути на балкон. Но все знали, что в какой-то момент, он скажет что-то безумное и волшебное, но никто не знал, когда это произойдет. Все находились в ожидании, сами того не осознавая. Я как-то спросила, понимает ли он это или нет. Он не ответил прямо, но именно тогда сказал, что ожидание, любое ожидание ценно. И в тот день я научилась ждать.

Ожидание развеяло паутину одиночества, которой была окутана моя жизнь. Поначалу я ждала писем от любимого человека. Это было ожидание с привкусом девятнадцатого века. Ожидание, которое обычно описывается в романах длинными стройными предложениями со множеством эпитетов. Ожидание, похожее на глоток красного вина и на музыку Нино Ротa. Только я получала не письма в хрустящих конвертах, а всего лишь электронные тексты, которые, впрочем, не уступали рукописным в своей поэтичности. Вместо ящика деревянного бюро их пристанищем стала папка с входящими сообщениями. Но через какое-то время, письма перестали приходить, потому что даже для них граница между Россией и Францией стала непреодолимой. Я тогда думала, что одновременно с ожиданием иссякла выразительность окружающего меня мира. Все потускнело и словно остановилось. Но Моррисон сказал, что нужно продолжать ждать. Человек может искать, действовать, ошибаться, совершать поступки и продолжать ждать. Ждать встречу со своими людьми, ждать перемен или наоборот какой-то стабильности. Единственное, чего человек сделать не может, так это стоять на месте. Пауза – это то, что создано искусственно, это полное отсутствие движения, тогда как мир двигается всегда, даже когда человек стоит на месте. Я наполнила свое ожидание книгами, фильмами и кофе, отказавшись от встреч ненужных и бессмысленных. И это было самым настоящим ожиданием, которое трансформировало время в надежду. А любая трансформация – это волшебство. И оно постепенно проникало в мою жизнь.

Эти три компонента – книги, кофе и кино – тоже присутствовали в жизни Моррисона. Особенно кофе. Моррисон пил только черный кофе. Он не хотел смягчать сахаром или молоком его горечь, потому что именно она давала ему ощущение эйфории. Моррисон шутил, что не доверяет людям, которые не пьют кофе. У него вообще было много критериев, по которым он выбирал людей, но ни один даже из его самых близких друзей не соответствовал хотя бы одному. Кофе был той необходимой темнотой, которая приближала Моррисона к свету. Ведь именно темное, а не светлое, тяжелое, а не легкое, сложное, а не простое становятся причиной или отправной точкой для чего-то поистине важного.

Для Моррисона отправной точкой стала война. Он только начал задаваться вопросом что такое жизнь, когда, ворвавшись, война поставила вопрос о смерти. Война всегда незримо присутствовала рядом с Моррисоном во время его застольных бесед с друзьями, когда он говорил о ней или молчал о ней. Война заложила в нем все необходимые сомнения и стала его проводником и черным талисманом. Любая война страшна – Мировая или та, в которой участвовал Моррисон, за острова¹, – страшна своей бессмысленностью по отношению к человеческой жизни. И из его уст это звучало особенно пронизывающе.

Моррисон прошел войну, но никогда не называл себя военным. Он избегал всякой самоидентификации и не ограничивал себя одной профессией или одним занятием. Приставка «капитан», оставшаяся с тех времен, была скорее некоей метафорой или ширмой от лишних расспросов. Моррисон не хотел делать военную карьеру, хотя обладал необходимой для того харизмой. У него вообще никогда не было определенной цели. Он не считал, что жизнь – это длинная прямая дорога вперед. Он представлял ее скорее клубком тропинок с бесконечным множеством развилок. Он говорил, что вся прелесть жизненного пути состоит в его бесчисленных поворотах и постоянном выборе направления. Даже выбирать можно по-разному: разумно или слепо, по наитию или по настроению, из-за любви или отчаяния. Человек может даже двигаться сразу в нескольких направлениях, задерживаясь на перекрестках или возвращаясь назад. И движение вперед не всегда может быть самым лучшим ориентиром. Да и как понять, что такое – движение вперед – на этой местности, где стороны света и полюсы не были константами. Найти дорогу назад подчас бывает легче. Сам Моррисон часто шел в обратном направлении.

Моррисон всегда подчеркивал важность прошлого. Он любил свои воспоминания, потому что они принадлежали только ему. Они заменяли собой страшные моменты реальности, смягчали ее неистовые удары. Воспоминания вдруг проявлялись в сознании Моррисона то во время боевых действий, то в другие темные дни. Со временем, они утратили всякую точность и разбились на отдельные фрагменты, а память оттачивала и шлифовала в них каждую мелкую деталь. Моррисон часто не понимал, почему именно те или иные фрагменты оставались в его голове. Порой, это были бессмысленные вещи, вроде образа уставшей замерзшей женщины на автобусной остановке. Тогда ему, кажется, было двенадцать лет. Он до сих пор хорошо помнил ее лицо: доброе, благородное с несколько отрешенным взглядом. Иные воспоминания вообще утратили визуальный образ. Звуки войны, школьный звонок и шум в коридорах между уроками, крики торговцев на небольших рынках в Лондоне, сирена машины скорой помощи, на которой увезли его деда в далеком семьдесят девятом году. Сознание тщательно отбирало все самое яркое и важное, а остальное сливалось в бесформенную массу. Моррисон часто вспоминал празднование Рождества в детстве. Он ясно помнил елочные игрушки в своих руках: красную деревянную фигурку щелкунчика, желтую тряпичную фею, бумажную синюю птицу, усыпанную блестками. А еще, стеклянные елочные шары, разбросанные по комнате, гирлянды повсюду, которые на мгновение сливались в несколько ярких бликов. И большая серебряная звезда на самой верхушке. Будучи маленьким, Моррисон подходил к самому основанию елки и запрокидывал голову, чтобы ее увидеть. Теперь, когда он запрокидывал голову, чтобы полюбоваться звездным небом, какую-то долю секунды он видел рождественскую ель.

Я долго ждала, когда моя собственная печальная романтическая история распадется на фрагменты. Она уже больше трех лет целиком висела в моей памяти и удивляла своей стойкостью ко времени. Я не рассказывала ее Моррисону, потому что все еще не могла найти нужных слов, чтобы в полной мере выразить все пережитое. Слова приуменьшали, делали бледными мои эмоции, которые будто волнами снова рождались и умирали внутри меня. Тем более, я не обладала даже частью красноречия Моррисона. Однажды вечером, за чашкой кофе, Моррисон сказал, что возможно он знает, как помочь мне. Я надеялась на это и ждала, что он снова расскажет мне одну удивительную историю из своей жизни или жизни своего друга, а может, просто даст в руки книгу, наклонит голову набок и скажет, что мою историю уже сочинили до меня. Я бы не удивилась. Но он лишь попросил меня написать письмо. Он попросил меня, чтобы я, как следует, проработала текст, описала каждую важную деталь, эмоцию, мелочь и наблюдение. Как будто я пишу для преподавателя, который затем будет придирчиво вычитывать каждый параграф. Я недоверчиво на него посмотрела. Я не очень хотела об этом писать, я не представляла, как все это может стать чем-то законченным, обличенным в слова и предложения и перестанет быть таким необъятным и размытым. Я хотела возразить, но он уже назвал срок: три месяца. Можно сказать, что таким образом он назначил дату начала другой части моей жизни. В этой части наверно не будет этого отчетливого воспоминания, которое уже стало определенным фильтром моего мировосприятия. Я должна была написать это письмо, а потом выкинуть его из головы как университетское задание. Два дня я ходила в раздумьях, а на третий села, и начала писать…

Написав это непростое длинное письмо, я все же не почувствовала долгожданной легкости, но вдруг поняла, что эмоции больше не царапают меня своими острыми углами. Написание этого письма стало определенным этапом в моей жизни, через который нужно было пройти. Я отправила напечатанный текст по почте, и это был увесистый конверт. Я не хотела отдавать его Моррисону лично в руки, это было бы слишком прямолинейно, и к тому же, я боялась передумать в самый последний момент. Поэтому я пошла на почту и бросила письмо в ящик. Этот жест был похож на прыжок с большой высоты или потерю сознания в душном помещении. Я не поняла, что принесло мне больше волнения: то, что Моррисон прочтет это письмо или то, что мое отношение к собственной истории возможно скоро изменится. Ведь человеку порой свойственно привыкать даже к собственным переживаниям.

Я все время боялась перемен, но мой страх был положительным. Я всегда считала, что страх – это хорошее чувство, несмотря на то что испытывать его совсем неприятно. Страх подстегивает на какие-либо совершения, поступки, дает силы собраться и быстро действовать. Но в этом Моррисон был со мной не согласен. Он не любил страх, потому что это чувство не раз создавало препятствия в его жизни. Он говорил, что страх проявлял себя тогда, когда он этого совсем не ждал. Внезапно, в разгар военных действий, молодой капитан Моррисон, войдя в раж и воодушевившись удачной на тот момент позицией солдат, находившихся под его командованием, вдруг внезапно почувствовал страх. Это произошло именно в тот момент, когда он должен был принять решение. В тот миг он вдруг ощутил мощь непреклонного военного жернова, который он помогал вертеть. Он впал в оцепенение и не мог ничего произнести четверть минуты. Моррисон не раз мне описывал свою беспомощность в тот момент. Он вспоминал, что не мог пошевелиться, а из головы вдруг исчезли все мысли. Тупое чувство, безрадостно повторял он. Было видно, что он не любил говорить о том секундном происшествии, но даже мне было заметно, что время укутывало успокаивающим покрывалом и этот уголок памяти Моррисона.

Обычно, после того как он вспоминал тот эпизод, он начинал теребить пальцами край своей одежды или что-то, что попадалось под руку, но лицо его оставалось спокойным. Я догадывалась о силе его внутреннего волнения, и это никогда не было для меня указателем его слабости. Скорее, необходимой доли чувствительности его натуры. Он умело маскировал свои душевные терзания, но делал это по-своему: он всегда оставлял лазейку для того, кто искал с ним искренней беседы. Мое же лицо всегда отражало оттенки моих беспокойств. Я не могла скрыть своего нетерпения во время нашей первой встречи после отправки моего письма. Тогда мы сидели в кафе. Я даже не знала, успел ли он прочитать современные «Страдания юного Вертера». Я ждала от него конкретного ответа, объяснения, вывода, а лучше – прямого указания на то, как мне жить дальше. Достигнув определенного возраста, я старалась принимать решения самостоятельно, но иногда в моей жизни случались моменты, когда мне хотелось, спрятаться за чью-то спину. После того, как в моей жизни появился Моррисон, таких моментов стало гораздо меньше.

Моррисон смотрел на меня своими приятно вязкими зелеными глазами, и от его взгляда исходила добрая ирония. Он протянул мне конверт, сказав, что это будет справедливо. Но это было не мое письмо: конверт был несколько тоньше, а его края были красиво отделаны бордовым узором. Я сразу догадалась, что в нем. Имена, факты, размышления, чувства, последовательно изложенные и чудесным образом уместившиеся в бело-бордовый конверт. В тот день в моих руках оказалась история Моррисона.

Тогда, за кофе, мы так и не поговорили ни о чем конкретном. Моррисон слишком любил метафоры, он предпочитал отдаляться от объекта как можно дальше, чтобы лучше его понять. Но он сказал мне, что я пережила историю, которая стала на данный момент самой большой в моей жизни, убедив меня тем самым в том, что прочитал мое письмо. Даже об этом он не сказал с надлежащей прямотой. Он не спешил меня утешать и настраивать на положительный лад, а, напротив, отметил важность приобретенного опыта. Как и все настоящее искусство, настоящая жизнь тоже строится на боли и переживании. Моррисон утверждал, что жизнь, прожитая без страданий (при условии, что это вероятно), не считается полноценной. Тяжелые чувства и негативные эмоции занимали равное место со счастьем и радостью в его миропонимании. Мне особенно нравилось в его рассуждениях то, что он не называл несчастья расплатой за лучшие мгновения жизни, а страдания – обратной стороной любви. В его представлении не было никаких обратных сторон или баланса хорошего и плохого в каждой человеческой жизни. Я не раз была свидетелем того, как собеседник Моррисона говорил о том, что все хорошее и плохое возвращается так или иначе каждому. В те моменты мой друг лишь слегка приподнимал уголок рта, но ничего не говорил. Он всегда уважал чужие убеждения, особенно, если они помогали людям верить в лучшее.

Когда нам принесли по второй порции кофе, я решила ослабить метафорический характер нашего разговора. Моррисон заметил мой порыв и поспешил его остановить, сказав, что сегодня детали нарушат наш гармоничный диалог. Подробности, которые он всегда опускал, он предпочитал видеть в литературных произведениях. Я же любила обсуждать свои приземленные повседневные истории. Он часто говорил мне о том, что я могла бы написать хорошую театральную пьесу или роман. Но я знала, что мне не хватит для этого глубины и монументальности мысли, которая была так ярко выражена в каждой фразе Моррисона. Многие его высказывания могли бы составить основу художественного текста. Мне хотелось записывать все его монологи, случайные фразы, короткие замечания. Хоть в них не было никакой фабулы, они всегда были интересны. Истории из жизни, которые он нечасто рассказывал, были словно размыты дождем, и единичные подробности освежающими каплями стекали по туманной поверхности его повествования. Подобно Феллини, Моррисон едва касался реальности, но говорил о ней с поражающей точностью, и, слегка намечая сюжетную линию, он приводил собеседника к собственным размышлениям. Я не раз говорила Моррисону, как он подчас влияет на людей. И однажды он ответил мне с улыбкой, словно предназначенной не мне, а кому-то другому, что все это последствия его философского образования.

Это замечание врезалось мне в память и продвинуло меня еще на шаг вперед в моем расследовании загадки жизни Моррисона. Безусловно, я могла бы спросить его напрямик, уговорить его рассказать о себе, как это обычно делают люди спустя какое-то время после знакомства. Но с ним все было иначе. Я с удовольствием втянулась в процесс узнавания человека, но не через его биографию, образование или любимые фильмы, а через разговоры. Мне нравилась эта своеобразная археология, эта магическая инверсия, которая кажется устаревшей в мире бесконечных персональных интернет-страниц. Через какое-то время, а речь идет не об одном годе, я заметила, что у меня почти сложилась полная картина жизни моего друга, той другой, до парижской жизни. Я даже отметила в блокноте кое-какие значимые события из нее. Порой я ловила себя на том, что отдельные события сопровождаются определенными мыслями Моррисона, которые, словно недостающие элементы мозаики, удачно вписались в мою импровизированную хронику. Я не делала таких заметок со времен уроков истории в школе. Но жизнь Моррисона захватывала меня куда больше, чем жизнь любого монарха или анархиста.

Немного из ранней жизни капитана Моррисона.

О детстве Моррисона я почти ничего не знаю. Он рассказывал, в основном, о более поздних своих годах, когда уже учился в военной школе. Туда его отдал отец, там же учился и его старший брат. Моррисон пошел в эту школу против своего желания. Сам он любил гуманитарные науки, и его мать развивала в нем вкус к хорошей литературе и искусству. Разговоры с ней стали убежищем для его неспокойной молодой души, а искусство – методом познания. Он не хотел заниматься точными науками. Они захватывали его, он часто читал различные статьи, написанные доступным языком для неискушенного человека, но он предпочел даже не пытаться постигнуть тайну природы. Он находил в ее мистике источник вдохновения для поиска своего собственного объяснения окружающего мира. Мне всегда казалось, что Моррисон мог бы стать участником игры в бисер: сравнения и сопоставления были практически структурообразующими в его размышлениях. Но, к сожалению, его мать – главный вдохновитель – исчезла из его жизни, когда ему было двенадцать лет. Я так точно и не поняла, ушла ли она из дома или умерла. Мне не хотелось расспрашивать об этом своего друга, я опасалась вызвать в нем тяжелые воспоминания. По крайней мере, я знаю, что с того момента отец занялся вплотную его образованием, возможно даже для того, чтобы отвлечь мальчика от тяжелой ситуации в семье, и через какое-то время Моррисон надел военную форму. Его отец служил во флоте Ее Величества, и считал, что профессия военного – это самое благородное дело для мужчины. Он и сам был благородным во всем: у него были прекрасные манеры, доброе сердце и ясные серые глаза. И эти красивые глаза переполнились гордостью, когда он увидел своего второго сына в рядах военных.

Спустя несколько лет Моррисон все же вошел во вкус военного дела. Образование там давали хорошее, и у него не было чувства, что он делает то, что ему не нравится. Здесь нужно упомянуть, что у Моррисона был еще один источник знаний: старший брат его отца, который преподавал в университете философию. Моррисон часто бегал на его лекции и на лекции других профессоров в этот же университет, тратя на это все свободное время. Именно те эпизоды, наверно, он и назвал своим философским образованием. Дядя Моррисона читал лекции по философии Античности и Возрождения и параллельно писал научную работу по поискам новой религиозности во второй половине девятнадцатого века в Европе. Впоследствии, эта научная работа была опубликована отдельным изданием в Англии, а когда Моррисон открыл свой книжный магазин и обзавелся связями в парижских издательствах, книга вышла и на французском языке.

Мне кажется, что как раз под влиянием лекций дяди, Моррисон сформировал свое видение религии. Когда он читал текст, он всегда думал о его религиозном контексте, который включал определенную систему моральных ценностей, характерную для определенного отрезка времени. Исходя из культурно-религиозной картины мира, Моррисон искал парадоксы, вопросы, неясности, размышлял над этим один или вместе со мной. Например, о том, как Босх мог создавать свои полотна в беспощадную эпоху Возрождения. Мне и самой это было непонятно. Что же касается религиозности Моррисона, то он был скорее атеистом, чем верующим. Он провел значительный отрезок времени с людьми, которые часто шептали слова молитвы перед сном или перед приемом пищи. Моррисон тоже хотел бы верить, но у него это не выходило. Все его попытки диалога с высшими силами становились тягостным монологом и потоком его собственных переживаний. Он не чувствовал отклика. Его мучила двухсторонняя тишина религии. С одной стороны, тишина молящегося, которому не нужно было кричать, чтобы быть услышанным. С другой, тишина загадочного адресата. Моррисону нравилось молчание в повседневной жизни, потому что оно исходило от реальных людей и всегда несло в себе определенное значение. Мучительное божественное молчание, повисшее над сознанием Моррисона, было непроницаемым. Поэтому он верил только в сердца людей.

Когда оглушительный грохот войны затих, Моррисон не захотел возвращаться на родину. Он вдруг понял, что эта короткая, бессмысленная война надорвала его связь с Англией, уничтожила то светлое чувство спокойствия, которое всегда сопровождало образ его семейного дома. Из двух железных леди Моррисон предпочел ту, что в Париже. Но он не поехал прямиком во Францию. Сперва он направился в небольшую итальянскую деревушку в регионе Лацио. Сняв небольшой дом, он решил провести там два спокойных месяца и насладиться безделием.

Иногда, говорил он, кажется, что достаточно иметь при себе блокнот и чашку крепкого эспрессо, чтобы создать настоящий шедевр. Ощущение гладкой поверхности бумаги и вкус горечи во рту могут принести настоящее счастье. Примерно таким он представлял себе идеальный отдых. И, правда, безделье для Моррисона было скорее бесконечным чтением и написанием текстов. Не помню, чтобы он когда-то действительно бездельничал. Даже когда он устраивался в кресле с сигаретой, его мысли уже складывались в основательные размышления. В тот период жизни он искал тишину. Моррисон, поклонник всех больших городов мира, не любил провинцию и глубинку, но после того, как он решил оставить военную карьеру, он вдруг почувствовал, что почему-то не хочет вновь оказаться среди шума и блеска ночной жизни.

Итальянская деревня залечивала болезненное состояние внутренней пустоты капитана Моррисона. Пронизывающая, разрушительная, она не оставляла после себя ничего, кроме гигантских свистящих дыр. Когда он начал приходить в себя, то почувствовал потребность выезжать из деревенского укрытия. Он взял напрокат машину и поехал в Рим. И даже поездка до города вызвала в нем массу эмоций. Моррисон неоднократно и с удовольствием рассказывал, как итальянцы несносно водят машины, особенно разговаривающие за рулем: они скорее будут жестикулировать, чем держать руль. Для англичанина это было, по меньшей мере, непривычно.