Текст книги "Зимний сад"

Автор книги: Мария Стародубцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Мария Стародубцева
Зимний сад
Повесть

© Мария Стародубцева, 2017

© «Союз писателей», 2017

© Обложка: Алиса Дьяченко

Глава 1

Рано или поздно мы начинаем повторяться. Лучше всего это видно на примере какой-нибудь индивидуальности – писателя, художника, музыканта, а не толпы уличных обывателей. Писатель, как бы ему ни хотелось, не может превратиться в машину, в механический калейдоскоп сюжетов, исправно выдающий на-гора ежегодный шедевр. Писатель повторяется; один и тот же, пусть и несколько варьируемый сюжет кочует из одного опуса в другой. Меняются имена, лица, обстановка, меняется год на отрывном календаре над кроватью очередного героя. Меняется стиль текста: от продуманного и витиеватого переходит в рубленый, короткий и резкий – особенно у модных авторов, ежедневно насилующих слово в надежде прибавить деньжат к своим многомиллионным гонорарам. Тем же страдают и их антиподы – молодые писатели, безденежные, ухлопавшие на тираж последние отцовские сбережения и прогоревшие на скучной для рядового читателя фабуле. Пишущие помногу и набело, выхолащивающие стиль, они уже не задумываются над каждой фразой или предложением. Парадокс – краткий или сложный стиль, надуманный или реальный сюжет – всё решает толпа, какой-нибудь полупьяный водитель, который на досуге зайдёт в магазин затариться дешёвым чтивом.

Изучив книги одного автора, можно легко заметить его общие места. Кто-то назовёт их неповторимым почерком мастера. Но это не всегда так. Маститый писатель, уже лет десять почующий на лаврах, может позволить себе писать об одном и том же. Он будет говорить в интервью, что исследует ту или иную проблему, подвергая разных персонажей одинаковым испытаниям. Но на деле за его улыбкой будет таиться иссушающий страх: он знает, что перегорел, и боится остаться без работы, в одиночестве и без денег. А начинающий писатель в своих по-детски наивных книгах будет писать о том, что его мучит в реальной жизни, и снова повторяться. Будет искать новые темы, не меняя сути героев, разнообразя лишь форму, но не содержание. И это тоже часто проигрышный вариант: писатель в конце концов разберётся в себе и уйдёт от выбранной темы, а вот читатели запомнят его как автора одного сюжета: дескать, такой-то пишет про войну, про кровь, а главный герой там всегда волк-одиночка, которого либо, выражаясь вульгарным сленгом, грохнут в конце, либо оставят в живых, но настолько измученным и опустошённым, что лучше б уж сразу отправили бедолагу в мир иной. Актёр одной роли, писатель одной книги, художник одной картины – все обречены повторяться, бегать по кругу, пережёвывая одну и ту же тему. В конце концов сама жизнь, от которой мы так стремимся убежать, это лишь череда бесконечных повторов, с каждым разом переходящих на более высокий уровень. Писатели лишь отображают этот процесс на бумаге. Парадокс замкнутого пространства, абсолютная идентичность схемы. Суть никогда не варьируется. Вырастая, взрослея, старея и умирая, люди не меняются.

Душа человека… Когда он осознаёт себя целиком? В девять-десять лет, не раньше. Именно в начале пубертатного периода формируются основные качества души, складываются тип личности и индивидуальное мировоззрение. То, что окружало человека в десять лет, то, что он читал, с кем говорил, какую музыку слушал, – это в нём навсегда.

Мозг потом выкинет что-то ненужное, но оставит самую суть.

Если ребёнок испытал в детстве насилие, неважно, какого рода – нет, он не обязательно станет таким же палачом. Но он и не вырастет весёлым здоровым кретином, которых так много в толпе, – он будет отличаться. Если ребёнок видел в детстве образ одиночки и, испытав насилие, невольно примерил его на себя, будьте покойны, маска прирастёт к лицу. Отличаясь от массы, взрослея, он будет испытывать то же насилие, но на более высоком уровне: уже не физическое, а психологическое, а потом сразу оба; поэтому всё сильнее будет цепляться за когда-то выручившую его модель поведения. Формирование основ личности заканчивается лет в пятнадцать-шестнадцать. И даже если добродетельные родители, желая оградить чадо от проблем, поместят его в новую обстановку, даже если он не будет ощущать исходящей от людей угрозы, если он станет весёлым, улыбчивым парнем и найдёт пару-тройку друзей – это только внешние проявления. Полноценную, самодостаточную, сформированную личность не переделаешь. И любое действие такого ребёнка – уже маска, приросшая к лицу вместе с сотней своих товарок. Ребёнок, выросший одиночкой, им и останется. И на самом весёлом корпоративе его легко будет узнать. Да, он со временем забросит слишком явный максимализм (при желании и возможности), вольётся в толпу приятелей и даже согласится смеяться в голос и орать непонятные для себя песни. Но глаза останутся теми же: чуть-чуть насторожёнными в разгар веселья, чуть-чуть затравленными, непроизвольно стекленеющими при виде незнакомого человека. Память не сотрёшь: запуганный взгляд всегда выдаёт детскую травму. Некоторые, зная это, превращаются в палачей, делают свои глаза ледяными, прячут их за щитом цинизма и мизантропии. Прямой удар для такого волка – вопрос в лицо: «Что было с тобой в детстве?» Он начнёт юлить, уходить от ответа, придумает байку, сорвётся, накричит, уйдёт в себя, сделает что угодно, чтобы не выдать боли. Но будет уже поздно. На одну секунду правда, давно ждущая в глубине души исхода, промелькнёт в его глазах, зачернеет страхом и давней обидой и недоверием. Всё, щит пробит. Так легко сломить человека, посмотрев ему в глаза! Многие этим пользуются – это почти шантаж. Доверившись и обманувшись, человек снова замкнётся, покрываясь льдом изнутри, обречённый всю жизнь играть свою роль, испытывать ту же травмирующую ситуацию, строить один и тот же сюжет. Актёр одной роли, писатель одной книги, художник одной картины…

Жизнь повторяется. В литературе есть два разных понятия – сюжет и сюжетная схема. Сюжет – это форма, схема – это содержание. Схема – волк-одиночка (раз уж я взялся за этот шаблон). Он может быть пекарем или миллионером, девушкой или парнем, жить в наше время или тысячу лет назад – это оболочка, фабула. Сюжетов в жизни и в книгах, копирующих её на бумажку, – великое множество. Сюжетных схем – девять или десять: Золушка и принц, одиночка, мститель, жертва, несчастные влюблённые, рыцарь печального образа, злая ведьма, двойной агент, работающий на добро и зло, марионетка, лишний человек, супергерой – вот самые затасканные художественные схемы. Каждый человек примеряет на себя одну из этих масок. Лучше одну, а то потом запутаешься, кем и когда быть. На схему нанизывается жизнь, собственно и являющаяся сюжетом конкретной книги конкретного человека – вас.

Читая это отступление, многие наверняка уже думают: сам настрадался в детстве и забивает теперь нам головы своими проблемами, выплёскивая их на бумагу. А другие шипят про себя: давай уже начинай там свою книгу, хватит воображать себя великим автором! А книга-то уже начата, дамы и господа, вот ведь какая штука! И знаете, я действительно отношусь к той схеме, о которой только что говорил. Я волк-одиночка – уже двадцать шестой год, испытавший в детстве тяжёлую психологическую травму (надо же, здорово звучит), и не собираюсь менять свои знамёна. Согласен подчинить жизнь любимой схеме – кстати, очень помогает. Может быть, мысли мои придут в некое подобие порядка, если выльются на белый лист?… Я не настаиваю, чтобы меня прочитали те, кто сейчас полулежит на диване или удобно устроился в креслах с чашкой чая и бутербродом. Этой опустившейся массе бесполезно что-то втолковывать – оставим их, пусть так. Моя история обращена к моим неизвестным товарищам по несчастью, таким же «волкам» в чужих стаях, вынужденным притворяться обыкновенными людьми, смеясь над непонятными анекдотами и поддерживая ненужные разговоры. Всё, что будет здесь написано, – реальность, реальность в рамках данной книги, условная, как и любая реальность. Тот, кто сейчас к вам обращается, не автор, а герой этой книги. Впрочем, как я уже говорил, жизнь = книга, а автор и есть сам герой…

Глава 2

Который день Виннипег заваливало снегом. Восьмой день. Колючим, холодным, мокрым – когда он ползёт по небритым щекам, а смахнуть некогда; сухим – когда падает на сугробы, становясь порошей. Привет от десятого февраля 2014 года! Снег сыпался беспрестанно, словно на небесах сильно протекал водопроводный кран, а небесный сантехник, как и земные, предпочитал отлёживаться на тяжёлых, нависших над городом серых тучах, прячась от начальства. Лохматые, обросшие сучьями и обрывками последней листвы, деревья вяло гнулись под тяжестью покрывавшего ветви и изредка обламывавшего их собственной тяжестью снега. Он валил на дороги, лениво сыпался за шиворот прохожим, спешащим поскорее проскользнуть открытое пространство между двумя рядами трёх– и пятиэтажных домов, называвшееся улицей. Пешеходы поднимали воротники, накидывали на голову капюшоны пуховиков и курток, спасаясь от холодных хлопьев. Машин вечером было мало; парочку припаркованных у подъездов завалило по самый верх, превратив в белых призраков. В домах почти ни у кого не горел свет. Электричество стоит недёшево, его не тратят впустую. Снег сыпался на магазины, растворяя их вывески. В тумане вязких тихих серых сумерек между пятью и шестью часами вечера над улицей возвышалась красная, светящаяся неоном «М» – логотип вездесущего «Макдоналдса». Самого здания видно не было, и казалось, что огненная буква торчит сама по себе посреди пелены снега, заслоняя вид на уличный поворот. Огненная и присыпанная снегом – сочетание несочетаемого, оксюморон.

Снег начался полчаса назад. До этого его не было минут пятнадцать, за которые солнце успело выйти из-за туч и сесть за горизонт, неохотно освещая красноватыми лучами белую землю. Потом в небесной канцелярии выключили лампочку, и оно потухло. И снова на рабочий стол компьютера – в подлунный мир – вышла автоматическая снежная заставка. Если забраться повыше или взлететь, всматриваясь в пелену метели, можно увидеть за домами бесконечные серые прерии, уходящие на восток. Иногда интересно думать, где они заканчиваются. На них можно глядеть бесконечно. Пепельный снег и пепельное небо, а посередине плотными рядами возвышается лес, петляющий тонкой лентой по белым просторам. Лес вдоль реки, высокие, немного искривлённые из-за открытого пространства и вечных ветров сосны. Здесь больше всего сосен, хотя иногда встречаются ель и канадская пихта – невысокое дерево с очень противной на вкус смолой. А у сосны смола вкусная, липнущая к языку. Сейчас в лесу совсем темно; снег там синий, особенно под деревьями; он плотным слоем лежит на громадных сосновых лапах и, соскальзывая, падает с глухим мягким хлопком, совсем не так, как здесь, на самой окраине города.

Всегда тянет в лес; когда смотришь на него, он манит своей темнотой, этими чёрными силуэтами деревьев и теплом даже в середине февраля – самого лютого здесь зимнего месяца. Лес почти смыкается кронами в узких местах разлива Ред-Ривер – Красной реки, текущей через весь город с запада на восток. Чуть дальше, за излучиной, в неё впадает Ассинибойн – бурный, вечно шумящий поток. Даже сейчас под слоем льда можно услышать бурчание и шипение глубоко запертой воды, в которой укрылась от холода рыба и медленно плавает, экономя тепло, или просто лежит в песчаных расселинах на дне, глядя подёрнутыми льдом выпуклыми бесцветными глазами сквозь холодные тёмные воды.

Красная река никогда не замерзает полностью, всегда оставляя полыньи под мостами или там, где к воде совсем близко подходят деревья. Снег падает на лёд, скрывая его тонкость и неровности, делая совершенным, девственно-белым, пока сумерки не перекрасят его поверхность на пару минут в чёрно-синий цвет, обрушившись вслед за метелью. А потом, часов в восемь, взойдёт луна и осветит почти неоновым светом деревья и лёд, очертит каждый листик, каждую корягу, щель и промоину чёрным углём. Пока лес и застывшая река укутаны в серые сумерки, тёмный пушистый снег продолжает валить с прежней скоростью.

Вдруг тишина зимней метели разрывается протяжным заунывным воем, доносящимся из леса с западной стороны – со стороны города. Волки гонят добычу. Гонят по глубокому снегу. Сейчас, сейчас…

На опушку леса выбегает олень. Молодой, сбросивший в конце осени первые рога, невысокий, серо-рыжий. Новые отростки торчат ещё не проклюнувшимися шишками, на голове слазят шелушащаяся кожа и роговой нарост. Олень устал и напуган, он бежит, слегка оглядываясь назад, бежит, проваливаясь тяжёлым телом в рыхлый, только что выпавший снег. Снег мешает, животное отощало за зиму, но не настолько, чтобы порхать как птица. На твёрдом насте олень чувствовал бы себя увереннее, но сейчас он устал и бежит низко нагнув голову, глядя себе под ноги; видно, как ходят его бока, а на рыжей шерсти выступает крупными каплями пот, отчего шерсть темнеет.

Выскочив к самой кромке льда, олень на пару секунд замирает. Он думает, что его уже не слышно, что только он улавливает мерную рысь гона. Волки совсем рядом, вой уже отовсюду. Зачем он остановился, тяжело раздувая точёные ноздри и с шумом выдыхая на мороз лёгкий пар?

Сзади захрустели ветки, и на кромку льда бесшумно выскочил волк. Большой, почти по грудь оленю, тоже отощавший за голодный январь. Серая, свалявшаяся на боках шерсть переходит в тёмный ремень на хребте и почти чёрные лапы. На лобастой голове природа словно вывела несмываемую тёмную маску; белеют лишь белки больших жёлто-карих глаз. В них не отражается ничего, кроме голода.

Олень отскакивает от преследователя к краю, зацепив тонкими копытами гнилой валежник у льда, поскользнувшись и едва не упав, но удержавшись. На мгновение он встречается взглядом с волком, кружащим вокруг и не решающимся шагнуть на лёд, всегда тонкий там, где идёт течение. Хищник медленно наступает, хриплым рёвом подзывая к себе остальных, которые ещё несутся по лесу. Вот и они – среди деревьев замелькали быстрые тени. Глаза оленя бегают, он отчаянно старается уследить сразу за всеми и не может. Волки не окружают его, боятся льда, ждут приказа вожака. Олень пятится, чувствуя вместо валежника скользкий, прикрытый вечерней порошей лёд, и поскальзывается. Быстро решившись, он резко прыгает в сторону и успевает увернуться от клацнувших в воздухе длинных изжелта– бледных клыков, тяжело упав. Вожак стаи отрывисто рявкает, понуждая остальных волков выйти из тени и медленно пойти вперёд. Олень встаёт, наставив на волков ещё мягкие маленькие рога, и идёт, уже расставшись, вероятно, с надеждой на спасение. У него была бы возможность раскидать нападавших мощными ногами, убить от силы двух и попытаться уйти… но снег продолжает падать на поле битвы, застилая ему глаза. Ошалев от ярости, животное не замечает, что один хищник обходит его сзади, рыча от страха сквозь оскаленные зубы. Зайдя сбоку, волк бросается вперёд и впивается в левую заднюю ногу оленя – в то место, где она соединяется с мощным корпусом. Олень кричит; взбешённый вожак прыгает на него спереди, уже не опасаясь рогов и передних копыт жертвы. Секунда – и громадный зверь придавливает молодое животное своей тяжестью, вцепляется в трепещущее горло – в ложбинку под нижней челюстью, где проходит сонная артерия. Кровь тёплым фонтаном окропляет хищников, приводя их в неистовство. Полузадушенный, олень ещё дрожит, когда, по сигналу вожака, на него бросаются остальные. Их одиннадцать – ободранных, потрёпанных зверей; они рвут его плоть, заглатывая большие куски горячего мяса как можно быстрее, чтобы огрызающийся рядом соплеменник не выхватил добычу из-под носа. Они ворчат и грызутся, постепенно приходя в благодушное, сытое состояние.

Волка, напавшего первым, вожак игнорирует; обгладывая оленье брюхо, запускает в него морду по самую шею, изредка высовываясь на холод и приторно облизываясь. Годовалый переярок, опьянев от удачной охоты, принимается зализывать ушибленное оленем плечо и отворачивается от вожака. Тот неожиданно бросается на него и режет клыками по шейной артерии, как оленя за три минуты до того. Переярок, обнаглев от боли и ярости, разворачивается и бросается на нападавшего, но тот спокойно отскакивает и возвращается к трапезе. Переярок слепнет, прыгает и скулит, но всё реже и слабее; глаза ему заволакивает красная пелена. Наконец, во всём теле больше не остаётся крови, и он вытягивается на снегу и затихает. Остальные волки не обращают на труп никакого внимания.

Через пять минут, обглодав оленя до костей, стая снимается с места и исчезает так же бесшумно и призрачно, как появилась. На снегу остаются следы звериной трапезы, вытатуированные кровью. Метель продолжается, и снег по– прежнему сыплет с тёмно-синих, почти чёрных небес. Луны нет, ночь обещает быть беззвёздной…

Да, я сейчас немного забегу вперёд, но мне можно: я-то хорошо знаю, чем закончится моя история. Потом прочтёте и задумаетесь: не нарисовал ли я себя в виде загнанного волками оленя? Только волк мой не слишком материален, если можно так сказать о диагнозе…

Глава 3

Трикс меня щекочет. Вечно на самом интересном месте сна – даже немного обидно! Стою я, значит, на обрыве, внизу грохочет тёмный океан, вокруг с натужными тонкими криками носятся белые чайки и тонут в тёмных тучах; сзади подкрадывается толпа довольно красивых, совершенно незнакомых мне людей. А, нет, не людей… Сзади напирает толпа зомби. Я отступаю к обрыву, готовясь прыгнуть… И тут над ухом раздаётся частое-частое нашёптывание, словно кто-то очень быстро говорит. И щекотно. Я даже во сне улыбаюсь и начинаю ворочаться. Ну всё, зомби провалились обратно в мозг, а я вернулся в свою комнату с задёрнутыми шторами.

Трикс сидит на подушке и обнюхивает меня. Ясно, есть захотела. Гладить она себя не позволяет, на руки не идёт, у неё сложный характер. И на обычное имя, вроде там Снуппи или Джерри, не стала отзываться сразу, как только её притащили ко мне в качестве подарка под дверь. Не верите? Мне подкинули животное в коробке из-под обуви месяца три назад. Тощую, облезлую, со склеенными скотчем тоненькими, но очень кусачими челюстями. Увидел – чуть не прибил на месте. Конечно, у неё такие глаза – смотрит прямо в душу. Трикс – моя маленькая (полметра с хвостом) крыса-альбинос с горящими красными глазами и пухлым розовым носом, который вечно трясётся и шевелится.

Сгоняю её с кровати. Встаю, раздвигаю шторы. Опять снег, на улице ничего нового. Плетусь в ванную, мельком смотрю на часы – 6:30 утра. Привычка вставать рано осталась, хотя тащиться ни свет ни заря абсолютно некуда. Пока я в ванной, Трикс крутится под дверью в ожидании завтрака. Если её очень раззадорить, она зашипит, защёлкает и засвистит, чуть ли не запищит. Обожаю её дёргать, обожаю её писк – как сейчас. Голодный грызун в первый свой день у меня погрыз все книги. Это даже восхищает: книг-то куча! Штук двести, наверное. Это я на барахолке покупал или одалживал у приятелей.

Моя кухня – оплот холостяцкой жизни. Хорошо, что со мной Трикс, иначе мышей было бы полно. А так они её боятся: она как крысиный зомби со своими глазищами цвета свежей крови (сдавленно фыркаю себе под нос, это я так смеюсь). Трикс, как кошка, путается под ногами и удивлённо на меня смотрит. Да, скажет, хозяин опять сам с собой треплется.

Стол завален раскрытыми упаковками от «Рамена». Всё не соберусь их выкинуть, да и Трикс любит рыться в хрустящих контейнерах и рвать их на части. Так, холодильник работает, значит, оплату я не просрочил. Забыл, понимаете ли, платил или нет? Роюсь в «Рамене» (я его покупаю по семь-восемь штук) – ну должна же быть ещё заначка. Бинго! Под завалами обнаружена нетронутая (почти, если не считать крысиных зубов) пачка, из которой я извлекаю брикет спрессованной жёлтой лапши вместе с пакетиком приправы. Так, к лапше ничего нет. Фильтр с забившейся кассетой за ночь начистил пол-литра воды. Можно поставить чайник. Он электрический, чёрный, пластмассовый. Трикс его погрызть не смогла, так что он как новенький. В раковине лежит вчерашняя чашка с застывшим в неестественной позе коричневым чайным пакетиком. Ещё сгодится. В холодильнике… нет, лучше не смотреть, что у меня в холодильнике. Но Трикс его открывать не умеет, а значит, там должен быть кусок колбасы с последней пробежки по супермаркету в квартале отсюда. Так, колбаса на месте, треть от упаковки хлеба в нарезке тоже. Треть – пять или шесть кусков, нарезанных машиной. Чай вскипел, можно скинуть пустые «Рамены» в урну, освободив тем самым место на столе. Трикс легко запрыгивает на соседнюю табуретку, некогда белую, а теперь в потёках от чая и стоявшего на ней фикуса. Интересно, зачем мне фикус? Он остался от предыдущих времён, стоит в гостиной. Крыса лезет за моим бутербродом чуть ли не мне в пасть. Отпихиваю её, бросаю на пол кусок колбасы. Трикс ест всё. Меня самого, впрочем, тоже, наверное, не прочь попробовать на зуб. В полутьме утреннего завтрака мы сидим без лампочки, потому что она перегорела, а я вторую неделю забываю вырваться на улицу и купить новую. Глаза Трикс горят как угли. Как у зомби из моего сна.

Колбасу хотелось бы ещё растянуть, но, прежде чем я об этом успеваю подумать, она уже кончается. Ладно, прощай, последний кусок, пропади своей половиной в моём желудке и половиной в бездонном брюхе Трикс. Запихиваю чашку обратно в раковину, включаю воду. Холодная. Купил кран– смеситель, но, по-моему, меня надули. Будь он смесителем, из него бы текла хоть иногда горячая жидкость, а? Вода отдаёт дешёвым очистителем – ладно, сойдёт.

Роюсь в шкафу, где у меня самое необходимое – просто свалено в тугой узел и выглядит как плод развлечения всех чертей города. Три белых рубашки – это для парада, повседневная чёрная, две пары тёмных брюк, джинсы, свитер с лейблом «Я люблю Нью-Йорк». В глаза не видел этот город, только надпись на свитере. Хотя до границы 60 миль.

Иду в гостиную, включаю валяющийся на диване ноут. Трикс лезет под локоть. Животное – наелась и сразу спать. Отдыхает рядом с ноутбуком, он нагревается, и ей тепло. Он старинный, громадный, тёмно-серый, с чёрной полосой в месте соединения клавиатуры и монитора. Греется и страшно гудит, когда включается. Как взлетающий самолёт. А Трикси нравится. Пусть уберёт свой лысый длинный хвост, которым она полощет мне по рукам. Давай, Трикс, отвянь, не мешай папочке работать.

Работаю я много, прямо валюсь от усталости. Шучу, с немалым оттенком сарказма. Залезаю в свою почту на Yahoo. Реклама сноубордов в Ванкувере, лыжи и коньки, женское нижнее бельё (интересно, мне-то оно зачем?), электробритвы, рассылка газеты, новости: война в Сирии, проблемы затянувшейся «арабской весны», обсуждение России. Ничего интересного…

У нас тут мало особо важных событий. Наш город – административный центр округа Манитоба. Считается, что мы здесь на югах: 60 миль до границы с США. Я лично бы так не сказал. В этом году, например, зима хорошая, больше -30 не было. А год назад, как раз на мой день рождения, 15 февраля, стукнуло -42. В Нью-Йорке было -35, от обморожения скончалось 19 человек. А у нас никто и ухом не повёл. Я особенно. Иногда месяцами не выхожу из квартиры. Зачем?

А вообще я люблю свой город. Он считается огромным, в нём 103 831 человек. То странное чувство, когда 103 831 человек – это ты. Моя квартира, вернее, мой дом (он на земле, квартирой его называю по привычке) – на самом краю города. Соседей нет. Есть, правда, коттедж неподалёку, но там никто не живёт, насколько мне известно. Пригорода с той стороны не имеется. Представляете, улица тянется и уходит в прерию, в Красную реку, сливаясь с пустым белым пространством, на которое сыплется бесконечный снег.

Унылое зрелище, если честно! Зима девять месяцев в году и дожди три оставшихся. И чуть отдающий грязью и бензином вкус рыхлого снега, стекающего с моего карниза. Иногда сюда прилетают обтрёпанные городские голуби – наглые создания, готовые выхватить кусок хлеба у тебя из руки вместе с парой пальцев в придачу. Вас никогда не кусали эти птицы? Неприятно! Ещё они могут препротивно щипаться, глядя на тебя карим глазом в красном ободке. Трикс их тоже не любит.

Мой начальник – программист из Оттавы – переслал мне часть проги на почту. Сказал доделать к четырнадцати часам. Потом проснётся восточное побережье США, и сеть зависнет намертво. Я скачал файл себе. Программа – разработчик веб-сайтов. Моя задача – подкорректировать фон, настроить разрешение экрана, сделать пару анимаций и меню для шаблона сайта. Шаблоны у меня сплошь отдают готикой – обожаю ужастики!

На должность программиста-корректировщика и сетевого менеджера я устроился год назад после универа. В принципе, работа непыльная, платят достаточно. На улицу выходить не нужно: сидишь себе в тишине, щёлкаешь мышью, строчишь свою часть программы (каждый корректировщик пишет одну страницу, один шаблон, потом отсылает в головной центр; над одной программой, например над графическим редактором, может корпеть человек сто по всему миру), отправляешь её и получаешь онлайн денежный перевод.

День пролетел, как всегда, незаметно. Программу я отослал своему сменщику в половине одиннадцатого ночи. Отполз от компьютера, щурясь и протирая глаза. Когда резко отходишь от монитора, перед глазами некоторое время висит сплошное тёмное пятно – отпечаток экрана, и нужно долго тереть веки чайными пакетиками, чтобы прийти в норму. Трикс копошится где-то в углу, наверное, опять ест мои газеты. Иду на кухню, делаю себе кофе. Очень крепкий – три ложки и без сахара. Ночью не сплю, заваливаюсь под утро, часа в четыре. И просыпаюсь в семь, иногда пораньше.

Я тот человек, который будет три часа искать в интернете фильм, под который захочется заснуть. Трафика осталось 5 гигабайт, должно хватить. Натыкаюсь на очередной ужастик, разваливаюсь на диване. Трикс, привлечённая мерцанием экрана, сидит рядом и делает вид, что тоже смотрит. Интересно, она что-нибудь понимает? Я, например, нет. Ставлю фильм на паузу и отрубаюсь, еле успев допить кофе. Опять не помог! И так, в принципе, проходят все мои дни…