Текст книги "Обратный счет"

Автор книги: Марина Зосимкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

если она на них вообще рассчитывала. Только сорванные голосовые связки.

И вот оперуполномоченный по ее душу. Может, пришила Инка какого-

нибудь несчастного гастарбайтера-таджика, когда вчера вечером, кипя злобой,

возвращалась в свое Бибирево? Или руки на себя наложила, а в записке

предсмертной написала, что довела ее до этого страшного дела братова жена?

Надежда почти угадала. Но поверить во все захотела не сразу. Инка,

конечно, зараза, но все же своя. Со своими такое не происходит. Только с

чужими и только в кино.

Опер Кутузов Сергей Михайлович, тридцати четырех лет от роду,

сотрудник районного ОВД и лейтенант, хотел лишь задать Надежде свои

вопросы и получить на них ответы, по возможности – подробные и правдивые.

Но, на минуточку, этот фокус может пройти с кем угодно, но только не с

Киреевой Надей. «Вопросы здесь задаю я», – подумала Надежда, и он сам не

заметил, как раскололся.

Она узнала, что самоубийство действительно имело место быть, только

не гражданки Киреевой Инессы Николаевны. Инесса как раз жива и

относительно здорова. А покончила собой некая Шевчук Галина Васильевна,

практикующий психотерапевт и хозяйка какого-то там оздоровительного центра,

интерьер которого сильно смахивал на кружок детского творчества и лавку

ужасов одновременно.

Обнаружили труп сотрудники санитарно-гигиенической службы,

проводившие в закоулках бизнес-центра операцию по зачистке. Труп едва

заметно покачивался, подвешенный на веревке в мрачном помещении, которое

опрошенные пациентки Шевчук почему-то называли учебным классом. Но эта

веревка не была принесена самоубийцей специально и заранее, а была

принадлежностью здешнего интерьера, наряду со склянками, где плавали в

формалине синеватые трупики инопланетян, и хрустальными штофами,

наполненными чем-то рубиновым и вязким.

Как показал опрос, данная веревка являла собой некий символический

атрибут, служащий процессу психического оздоровления, но что именно атрибут

символизировал и как, собственно, был призван оздоравливать психику,

опрашиваемые отвечали сбивчиво и невнятно.

Веревка имела вид несколько нарочитый, была толстой и ослепительно

белой и крепилась к потолку посредством массивного готического крюка.

Свисающий ее конец был завязан в скользящую петлю, хищно поджидающую

своего висельника. Выходит, не напрасно поджидала. А рядом колесиками

кверху валялся стул, надежный помощник самоубийц-удавленников.

Было также установлено, что «оздоравливались» у нее только женщины

и только женщины старшего возраста – пред– и постпенсионного. И все они

ходили сюда, чтобы получить прививку от старости. Казалось бы, ну и что?

А то, что Галина Шевчук не являлась дипломированным

законопослушным геронтологом, активно предлагающим своим подопечным

вести здоровый образ жизни и под шумок втюхивающим им дорогие средства,

которые лекарственными не являются, вряд ли помогут, но точно не повредят.

Галина Шевчук сумела привлечь в свой центр немалое число паникующих

в виду надвигающейся старости женщин, успешно спекулируя на выдуманной

ею аксиоме, суть которой состояла в том, что старение женского организма

излечимо, обратимо и приговором не является. Надо заметить, что подобные

демагогии отнюдь не новы. Однако средства, которыми Галина Васильевна

предлагала воспользоваться желающим заняться проблемой своей старости

вплотную, позволили ей получать неплохие дивиденды.

Кстати сказать, предлагаемые приемы самоисцеления пациентки

воспринимали благосклонно и с энтузиазмом, поскольку те казались им

справедливыми и вполне логичными. Это дополнительно укрепляло стареющих

дам во мнении, что данная методика верна и на практике должна сработать.

Справедливость методики Шевчук состояла в том, что дефицит

молодости можно восполнить, отобрав некую часть «жизненной силы» у того,

кто располагает ею в избытке. То есть, у более молодого и сильного существа.

Но как это сделать? Элементарно, гениально, просто! Если существо

испытает внезапный испуг, то произойдет спонтанный и неконтролируемый

выброс той самой тонкоматериальной субстанции, которая так необходима для

инициации выздоровления от любой самой тяжелой болезни, в том числе и от

старости. Эманация должна быть тут же уловлена, поглощена и усвоена

нуждающейся стороной.

Более всего в качестве донора, по учению покойной Шевчук, подходит

девица в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет, у которой этой

субстанции хватит на четверых. Девица, естественно, не в физиологическом

смысле, а всего лишь в возрастном. Где сейчас найдешь в восемнадцать лет

«девицу»? В сибирском скиту?

Алгоритм процедуры прост: приблизься, напугай, поглоти, уходи. И

молодей. Та, которую напугала, все равно скоро все забудет и заживет обычной

жизнью. Вполне гуманно и даже изящно. На худой конец, потянет на мелкое

хулиганство, да что со старой женщины возьмешь?

Но не все так складно.

В предсмертной записке, которую оставила Шевчук, она признается, что в

приватных беседах с пациентками советовала им не просто лаять в ухо ничего

не подозревающей выходящей из-за угла девахе, а воздействовать физически,

иными словами – наносить жертве раны, пустяшные, но внезапно. И затем

развивала мысль далее, намекая, что при умерщвлении «донора» выброс

жизненной силы будет громаден и настолько мощен, что «акцептора» ждет

моментальное омоложение чуть не на двадцать лет с постоянной

положительной динамикой. При этом Шевчук усиленно подчеркивала, что без

специальной методики, которой владеет только она сама, и без определенных

медитационных формул, которые, опять же, известны только ей одной, все это

будет вульгарным убийством, которое оздоровительного эффекта не даст, а

лишь испортит биографию, и рекомендовала удерживаться в рамочках и

довольствоваться малыми «уколами».

Непонятно, была ли это глупость метрессы, болезненное тщеславие или

ее накрыло весеннее обострение, но, кажется, кое-кто из ее пациенток наживку

заглотил, и ритуальное убийство все же произошло. По непонятному

совпадению в день самоубийства Шевчук, только несколькими часами раньше,

была убита молодая девушка без видимых мотивов и причин. Нашлись

свидетели, которые видели, как некая особа в бесформенной одежде появилась

из прохода между домами, где впоследствии и был обнаружен труп, выбежала

во двор, а затем сняла с себя дождевик и больничные бахилы и все это тут же

сунула в мусорный контейнер. И моментально с места событий смылась. Эти

предметы в контейнере впоследствии были обнаружены. Как выяснилось, они

были со следами крови жертвы. И, по словам все тех же свидетелей, суетилась

возле контейнера «нервная пенсионерка». Когда она стаскивала с себя свой

«защитный костюм», капюшон пальто съехал ей на затылок. Но об этом

немного позже.

Итак, с самоубийством психологини все ясно и понятно. Это

действительно самоубийство. Встала на стульчик, просунула голову в петлю,

потом стул оттолкнула ногами. Вписывается в привычную картину как способ,

так и мотив. Записку предсмертную, опять же, на принтере своем распечатала и

не поленилась все подробно объяснить, спасибо ей огромное за это от лица их

отделения полиции. Но не по этому поводу пришел беспокоить гражданку

Кирееву оперуполномоченный лейтенант Кутузов. А вот по какому.

Дело в том, что к той предсмертной записке, видимо в качестве бонуса

органам внутренних дел, покойная Шевчук Галина Васильевна прикрепила

список своих пациенток, а также их отчеты, то есть, где, когда и какое конкретно

«домашнее задание» дамы выполняли. Обнаружились некие совпадения по

прошлым инцидентам. В течение января-февраля было зафиксировано

несколько немотивированных хулиганских нападений на улице, а конкретно,

был случай, когда студентке в подворотне плеснули в лицо соляную кислоту,

был инцидент с попыткой удушения в подъезде жилого дома, тоже студентки, а

еще одной потерпевшей, продавцу-кассиру из «Макдоналдса», пытались резать

лицо, однако все это не складывалось в общую картину. Конечно, в отделениях

удивлялись, что хулиганят именно старухи, но это были разные старухи, и

происшествия случались в разных концах города. Теперь после этого

самоубийства все похожие дела подняли и пытаются как-то объединить.

В списках пациенток Галины Шевчук имеется и Инесса Николаевна

Киреева.

– И это точно родственница вашего мужа, а не ее полная тезка. Мы

проверили рабочий компьютер покойной Шевчук, в базу вбиты и прочие

анкетные данные, – подвел черту опер Кутузов.

– Ну и что? – спросила с вызовом Надежда, хотя примерно что-то такое

она и ожидала услышать. – Она не имеет права посещать оздоровительные

тренинги? Или вы имеете что-то на нее? Она тоже кого-то облила купоросом?

– Да нет, не облила. Впрочем, не знаю, может и обливала кого-то. Я же

вам объяснил, что произошло убийство. Колотая рана в сердце была нанесена

девушке, которая по документам… ну, это неважно. Короче, нам удалось

выяснить кое-какие подробности данного преступления. Так вот, во-вторых, на

месте убийства обнаружен рекламный буклет того самого «Центра».

– А во-первых? – спросила лейтенанта полиции Надежда, уже

предчувствуя гадость.

– А во-первых, я же говорил, есть два свидетеля, которые видели убийцу.

Правда издалека и в свете фонарей, но тем не менее оба с уверенностью

показали, что это рослая пожилая женщина с черными, вероятно, окрашенными

в черный цвет волосами.

– Таких по Москве тысячи, – уже не очень уверенно проговорила Надя.

– Точно, – легко согласился опер. – Осталось убедиться, что у вашей

родственницы есть алиби, и я вас оставлю в покое. Поздно уже. Я вообще-то

ненадолго планировал.

– А как я могу помочь с ее алиби? Мы редко встречаемся, и я совершенно

ничего не знаю о ее жизни.

– Отнюдь, – оживился опер, – Подозреваемая Киреева…

Надежда вздрогнула.

– Подозреваемая гражданка Киреева уверяет, что вчера вечером

приезжала к вам и гостила довольно долго. Вы это можете подтвердить,

гражданка Киреева?

Надежда несколько запуталась в «гражданках Киреевых», и механически

кивнула, соглашаясь.

– И во сколько это было, можете уточнить? – продолжал работать опер.

– Конечно. В половине восьмого она была уже здесь. Это могут

подтвердить соседи через стенку. У Инессы Николаевны голос очень…

пронзительный. Кстати, мы по телефону с ней еще разговаривали до того, как

ей приехать. Это алиби?

– Не совсем, – задумчиво проговорил лейтенант.

– Почему? На какое, собственно, время ей алиби нужно?

– Убийство девушки произошло около семи часов вечера. Чисто

гипотетически ваша родственница могла зарезать потерпевшую и потом

приехать к вам пить чай.

– Глупости. Мы же с ней по телефону в это время говорили. Я в семь

вечера как раз от мужа пришла, он у меня сейчас в больнице.

– А звонила она вам откуда?

– Из дома, конечно. А какое это имеет значение?

Опер завис, соображая.

– Иными словами, за тридцать минут ей удалось добраться к вам с улицы

Плещеева? Она же на Плещеева живет, так?

Надя молчала. Помедлив ответила:

– Возможно, я ошиблась со временем. Возможно, я пришла домой

раньше. Вчера был такой суматошный день…

– Так это же легко проверить! – с деланным добродушием воскликнул

лейтенант. – Ваш мобильничек можно?

– А она мне, кажется, на домашний звонила… – замялась Надежда. – И

сунула я куда-то мобильник…

– Гражданка Киреева, – сдвинул брови лейтенант, – сумочку свою

проверьте. Или это мне проделать?

Надежда со вздохом приподнялась со стула и отправилась в прихожую.

Опер потащился за ней. Вот зараза.

– Ну вот, – произнес он удовлетворенно, понажимав на кнопочки ее

«Нокии», – вот он этот звоночек, видите? В девятнадцать ноль семь она вам

позвонила. Алиби, значит, отсутствует.

Лейтенант остался доволен разговором.

И вот Надежда – нет. Сидит теперь в супружеской спальне и не может

собрать мысли в кучку.

Вляпалась, выходит, Инка, доигралась. «Зато теперь она будет молодеть,

– со злой иронией подумала Надежда, – неуклонно и с положительной

динамикой. Получается, что не вляпалась она вовсе, а добилась своего».

Приоткрыл дверь спальни и просунул голову Андрей.

– Приветик, ма. А кто это к нам приходил? А есть чего пожевать?

– Котлетки будешь? Иди, мой руки.

– Зачем это? – привычно дурачился Андрюха.

Надя устало улыбнулась. Вспомнила его маленького. Крошечного, только

из роддома. Орущего и беспомощного. И себя, беспомощную и чуть не

плачущую. Она ничего не умела с этими младенцами. И мамы не было рядом.

И никого. Усталость и недосып тогда были не самым страшным ужасом.

Настоящим ужасом был беспомощный и орущий Андрейка. Как пеленать, как

купать, как все остальное? И когда? И как все успеть?

На второй день этого кошмара в квартиру без звонка ввалилась Инесса.

Сразу же отобрала телефонную трубку, в которую пустоголовые подружки

грузили ее вопросами о том, много ли у нее появилось растяжек на пузе и попе

и когда она теперь сможет выбраться в парикмахерскую. Потом велела дать

грудь сыну, пожрать самой, быстро сцедиться, лечь поспать хотя бы на час.

Разбудила, накормила, велела дать сыну грудь… И так три дня. Всего-

навсего три дня. Одновременно изводя упреками, что взяла эти дни за свой

счет. Зудела, что могла бы провести их получше. Но – стирала и гладила

пеленки, ругалась по телефону с Кириллом, добиваясь, чтобы тот пришел с

работы вовремя и по дороге купил молока и картошки, сама ходила за молоком

и картошкой, а потом учила Надю постригать младенцу ногти и чистить от

козявок нос.

Если бы не те три волонтерских дня, что было бы с Надей? Не погибла

бы, конечно. Но все же, что с ней тогда было бы? Потом она узнала случайно,

что бездетная Инесса всю премудрость общения с новорожденными выудила из

книг, а что-то и от теток из техбюро, с которыми вместе работала, а что-то от

соседок по дому, в котором жила. Зачем ей это было нужно? Может, надеялась,

что самой когда-то пригодится? А вот Надя не обеспокоилась ни прочитать, ни

разузнать, хотя времени для этого у нее было аж восемь месяцев с хвостиком.

Потом Инка у них почти не появлялась. Изредка брала племянника к себе

на передержку, при этом отнюдь не демонстрируя восторгов, а напротив,

демонстрируя сарказм и иронию. Но, как догадалась Надя, это была

маскировка и самозащита. Чтобы, увидев ее умильную рожу, не сказали в спину

с насмешливой жалостью: «Ну а как иначе? Своих-то нет».

В отношениях между Надеждой и Инессой ничего не поменялось. Инесса

все так же недолюбливала невестку, а та старалась пореже к ней ездить в гости

и пореже приглашать к себе в дом. Если только Кирилл не настаивал слишком

серьезно.

Тот Инкин странный поступок со временем выцвел и почти стерся из

памяти, утонув в крапивных зарослях взаимных обид и склок. И Наде уже не

хотелось выспрашивать Инку, зачем и почему та решила прийти тогда к ней на

помощь. Да было ли это? Не помню.

И вот теперь эта молодящаяся карга попала в серьезный переплет. Что ж,

как говорил классик, человек за все платит сам. Будь Инесса нормальной

бабой, а не злобной мегерой, не зацепила бы ее идея-фикс о том, что можно

вернуть молодость за счет чьей-то жизни. И хватит об этом. Пора ребенка

ужином кормить. И Надя побрела на кухню.

Она позвонила, когда Надежда после ужина мыла посуду. Пролаяла, не

поздоровавшись:

– У меня проблемы. Если мне придется уехать, заберешь кота. А то

подохнет.

У Инессы имелся дымчатый перс-восьмилетка по кличке Эдуард,

которого любящая хозяйка попеременно называла то Эдичка, то Эдинька, а то

Эдюня. Эдюня был настоящей сволочью, но Надя его уважала. За постоянство

в этом качестве.

Инесса коту прощала все. Даже то, что он мог подойти к ней сзади и

тяпнуть за голую лодыжку, если вместо любимого минтая обнаруживал в своей

миске путассу. Озверевшая Инесска принималась гоняться за ним по всей

квартире с веником на перевес, но Эдичка знал точно, что это просто фарс.

Когда ему бегать надоедало, он усаживался на пухлую задницу и нагло смотрел

ей в глаза, как бы спрашивая с издевкой: «И что дальше?» Инесса трясла

веником в воздухе, топала ногой, возмущенно восклицала: «Ты что, сдурел,

скотина?» или что-то в этом роде, и в конечном итоге удалялась ставить веник

на место, делая вид, что здорово его наказала.

Он мастерски исполнял обычные кошачьи трюки, например, запрыгивал с

разгона на тюлевые занавески, а потом повисал на них шестикилограммовой

тушей, вцепившись когтями и оставляя в шелковой ткани вспоротые длинные

раны. Но мог изобрести и что-нибудь свое. К примеру, ему нравилось

забираться на дно только что отдраенной ванны, чтобы всласть поблевать

именно там, нажравшись проросшего овса. Он знал много других фокусов, этот

Эдичка, но одна его выходка побила даже его собственные рекорды.

Года три назад Инка предприняла очередную попытку наладить личную

жизнь. Попытку звали Леонид Витальевич, а может, Леонтий Викторович, не

важно. Он был, кажется, экспедитором в сетевом магазине электроники, это

тоже не важно. Важно, что Эдичка его стойко невзлюбил. Каждый раз, когда ЛВ

появлялся у них на пороге и, переобувшись в плюшевые тапочки, направлялся

пить чай и перелистывать альбомы с репродукциями шедевров Лувра или

Третьяковки, его уличная обувь бывала подписана едкой кошачьей мочой до

тонких струек из дырочек для шнурков. Чтобы избежать подобного казуса в

очередной раз, Инесса, скрепя сердце, сунула кота на антресоль в прихожей,

рассыпаясь перед жирной скотиной в извинениях и обещая много вкусной

кошачьей жратвы. Чаепитие прошло на высоте, так как с возрастом Кирюшина

сестра поумнела и не бросалась с критикой на претендента, а ждала штампа в

паспорте, чтобы потом оттянуться. В конце вечера экспедитор Леонид, выйдя в

прихожую и надев совершенно сухие штиблеты, склонился над ручкой своей

феи, чтобы запечатлеть прощальный поцелуй. Он был несколько манерен, этот

экспедитор. В этот момент дверь антресолей с легким шорохом приоткрылась, и

за шиворот кавалера потекла тонкая желтоватая струйка.

В конечном итоге с этим аристократом Инессе тоже не удалось наладить

личную жизнь, но надо отдать должное обоим: и коту, и экспедитору, – данный

случай был тут совершенно не при чем.

– Переноска у меня есть. Я тебе позвоню, когда за ним нужно будет

приехать, – скрипуче напомнила о себе Инесса. – Я бы к тебе не обращалась,

будь уверена, но кота жалко.

– У меня аллергия, – быстро ответила Надежда, а потом всполошилась: –

А ты куда собралась?

– На кудыкину гору. Тебе-то зачем? Кота заберешь? Или сюда приезжай

кормить. Респиратор одень, и ничего с тобой не случится.

– Да хоть противогаз! – привычно сорвалась Надежда. – Если бы я

мечтала кормить котов, я завела бы себе собственного. У меня аллергия, и тебе

об этом хорошо известно. Возьми его с собой, куда ты там собралась, раз у

тебя есть переноска, и корми сама.

– Ну удави его тогда, чтоб хотя бы не мучился, – спокойным тоном

выговорила дикое Инесса.

И тут до Надежды дошло.

– Тебя что, в тюрьму забирают? А, Инн?

Инесса тяжело задышала в трубку, потом глухо завыла. Наде стало

страшно. Она закричала:

– Инка, ты что?! Прекрати сейчас же! Никуда тебя не заберут, у них улик

нет!

Инка замерла на той стороне Москвы и спросила враждебно, с истерикой:

– Ты-то откуда все знаешь, а? Заявлялся к тебе уже молодой, красивый?

И что ты ему наплела? Говори живо! Небось сказала, что не было меня у тебя

вчера вечером? Как же на тебя это похоже, как похоже! Отомстила? Довольна

теперь?

– Инна, успокойся, – строго проговорила Надежда, стараясь, чтобы гнев

по накатанной дорожке не взорвал ее череп изнутри и не помешал здраво и

трезво поговорить с невесткой. Или с золовкой? – Расскажи мне про этот ваш

салон. Или центр, как там он, я не поняла… И не забудь сказать, откуда ты мне

позавчера звонила.

– Зачем? – в голос застонала Инесса. – Отстань от меня, мне и так

тошно…

– Расскажи, – с напором повторила Надя, и Инка послушалась.

В тот вечер дурында готовила «операцию». Ей хотелось, чтобы метресса

и ее тоже назвала «настоящей боевой сколопендрой». Это она так хвалила.

Она говорила жестко своим курсисткам: «Вам нечего делать здесь у меня, если

вы не спите по ночам из-за того, что обидели невестку. Вы должны стать

настоящими боевыми сколопендрами, лишь тогда вы сможете добиться цели».

Все дамы из Инкиной группы уже выполнили по одному тестовому заданию, а

она никак не могла решиться. Не из жалости к донору, отнюдь. Просто Инке

хотелось не прогадать. Чтобы уж донор, так донор, чтобы кровь с молоком, а не

донор! А кроме того и ситуацию нужно было подготовить, и средство для

вскрытия «бреши». Со средством Инесса тоже колебалась. То ли пакет

полиэтиленовый на голову донору набросить, то ли приставить к горлу лезвие

ножа. Естественно, пакет должен быть дырявый, а нож из мягкого пластика,

чтобы ненароком и вправду девку не прикончить. Однако если набросишь ей на

башку пакет, то можно эманацию проворонить. Тонкая субстанция должна

пробиться через глаза, а глаза-то как раз будут от Инессы отгорожены. А нож…

Страшно все же с ножом, хоть и пластмассовым. Мало ли. Вдруг дурная девка

дернется, а Инка ей ненароком артерию заденет, и все, донор одноразовый

получится. Этого Инессе точно не хотелось. Она ведь не была посвящена в

технику сурового отъятия «жизненной силы», а только о нем наслышана. К чему

же рисковать?

Вот так она и ходила по переулкам, присматриваясь, прицеливаясь и

никак не решаясь, и тут ей позвонил из больницы Кирилл. Инесса про все свои

планы мигом забыла, так как на нее обрушилась насущная житейская

проблема. Она моментально рассвирепела от перспективы того, что теперь…

Ну ты понимаешь…

Надя, конечно, понимала. Она эту тему сразу поняла. Но все же Инка ее

удивила. Надо же, скучно ей жить стало, к ненормальному психотерапевту на

занятия подалась. Авантюристка, блин.

То, что психологиня Шевчук была с повернутыми мозгами, Надежда

поняла еще из рассказа опера Кутузова, а Инесса ее мнение лишь

подтвердила. Чего стоит только затея с демонстрацией шквального выхода

«жизненной силы», которую она регулярно проводила перед выпускницами

своих двухмесячных курсов.

Для опытов она искала безработных иногородних, заманивая их легким

разовым заработком. Приговоренный мигрант, одетый в белый балахон, в ярком

свете софита, лишающего его возможности видеть аудиторию, должен был

просунуть голову в петлю на толстой веревке и немного попозировать, стоя на

затейливой скамеечке и изображая из себя внутреннюю сущность человека,

отрекающегося от тяготившего его по жизни «чувства собственной

греховности». Затем метресса неторопливо подходила к живому символу и

произносила краткую, но проникновенную проповедь, обращенную к

выпускницам. Суть ее сводилась к тому, что чувство собственной греховности

является извне навязанными путами, мешающими человеческому существу

быть свободным и, соответственно, счастливым.

Заранее предупрежденные обо всем дальнейшем выпускницы следили

за действом, затаив дыхание. Метресса неуловимым движением туфли

нажимала на педальку в скамеечке, и та внезапно и стремительно

проваливалась вниз, обрекая несчастного гастарбайтера повиснуть в неспешно

затягивающейся петле, едва касаясь носками ботинок поверхности

предательской скамейки.

У метрессы было много таких занятных приспособлений. И данная

веревка была подобрана с толком. Петля из этой веревки получилась жесткая и

не сразу деформировалась под тяжестью тела, поэтому долю секунды человек

висел, испытывая смертельный ужас и демонстрируя жадно всматривающимся

в его искаженное диким страхом лицо то, что они все называли непонятным для

него словом «эманация». Затем петля вытягивалась, терпелец касался ногами

твердой полированной поверхности и, судорожно кашляя, выцарапывал себя из

смертельной удавки. Он получал свою плату заранее, но по окончании

представления Галина вручала ему еще один конверт. Это окончательно

затыкало ему рот, а Гале позволяло избежать ненужных объяснений с какими-

нибудь борзыми правозащитниками.

Инка на таком представлении еще не была, поскольку находилась только

в начале пути к оздоровлению, но легенды об этом непременном ритуале имели

хождение в среде адептов Галины Шевчук, поэтому Инесса была в курсе. За

подбором мишени и застал звонок брата Кири из больницы.

Из всего сказанного становится ясно, что никаких свидетелей, которые

подтвердят алиби Инессы, не найти, да и искать никто не будет. Такие дела.

Трубка лежала на телефоне. Горка недомытой посуды – в раковине.

Никто, как выяснилось, Инку не собирался брать под стражу и волочь в

застенки Бутырской тюрьмы, это она заранее истерила. Любит театральный

надрыв и преувеличение до бессмысленного абсурда. Однако подписку о

невыезде с нее взяли.

Между нами, а ты уверена, Надя, что ту девчонку завалила не твоя

дурная родственница? То-то. И что теперь? М-да.

Улики все косвенные. Да и не улики это вовсе. Но ведь нашли же они

дождевик в помойке? А там, допустим, Инкины биологические следы остались.

Например, слюна, которой она брызгала на прохожих, когда исходила своей

обычной злобой. Хотя, если бы нашли следы, то Инкин кот уже слонялся бы по

пустой квартире, голодный и несчастный. Вообще-то завтра на работу рано

вставать, а она голову себе чужими проблемами занимает. Надя с тоской

посмотрела на жирные тарелки. И почему она до сих пор не купила себе

посудомойку?

Когда перед Киреевой Надеждой Михайловной вставала жизненная

дилемма, кем быть – сволочью или дурой, она никогда не склонялась в пользу

дуры. Потому что «сволочь» – понятие относительное, а «дура» – поверьте,

абсолютное.

Она проворочалась до утра, отгоняя от себя образ Инессы, неумело

пеленающей крошечное тельце, сучащее ручками и ножками. И теперь, стоя

возле двери, опечатанной узкой полоской бумаги, в коридоре тесном оттого, что

в него выволокли свой хлам из двери справа и из двери напротив, Киреева

Надежда чувствовала себя дурой.

Бизнес-центр, переделанный то ли из какого-то детского учреждения, то

ли из районной поликлиники, она нашла быстро, так как Инка вчера все ей

подробно обрисовала. Охраны у входа никакой. Мрак, а не бизнес-центр.

Пластиковые ободранные панели по стенам, драный линолеум. На дверях

разномастные таблички с названиями фирмочек.

Даже спросить не у кого. Пришлось идти наобум, методично вчитываясь в

надписи. Центр коррекции ныне покойной госпожи Шевчук располагался в конце

коридора на втором этаже. Надя рассчитывала разболтать секретаршу

метрессы или, как там ее, ассистентку, чтобы хитростью или лестью, а может и

посредством небольшой мзды в виде припасенной коробочки «Коркунова»

выудить у той список тетенек, посещавших занятия в последнее время.

Зачем? А фиг его знает. Не знала Надя ответ на этот резонный вопрос,

поэтому сама себе его и не задавала. Надежда Михайловна обладала,

безусловно, трезвым и прагматичным умом, но при этом была человеком

действия. И ежели рассудок пока не мог ей выдать тактическое задание на

ближайшие часы, то следовало неукоснительно приступить к действию.

Рассудок потому и молчит, что ему пищи не хватает, поэтому Надежда

отправилась раздобывать для него эту пищу.

Только напрасно она явилась сюда. Даже вялотекущей деятельности в

ждущем режиме в этом офисе не велось, а сам офис оказался опечатанным. Не

было, значит, у метрессы никакой ассистентки. И секретарши тоже. Выходит, в

одиночку гнобила себя на поприще психологического здоровья населения эта

деятельница психологической науки. Зараза.

С недовольным видом стояла Надежда в пыльном, пахнущем какой-то

химической гадостью, коридоре, постукивая ножкой и сунув руки в карманы

расстегнутой шубы. Кто-то дотронулся до ее локтя, и она оглянулась. Рядом

стоял священник. Обычный православный батюшка, правда, весьма молодой.

Возраста, примерно, Андрея или чуть постарше, но из-за наличия бороды, а

также из-за того, что черное пальто было наброшено поверх черной же рясы,

выглядел он авторитетно и солидно. Правда, возле двери центра

психологической помощи стареющим мегерам увидеть священника Надежда

совсем не ожидала, тем более молодого.

– А вы не знаете, что здесь произошло? Отчего опечатали помещение? –

озабоченно спросил ее батюшка густым голосом.

При этом Наде показалось, что он, как бы это сказать… неспокоен.

Нервничает, что ли? Странно.

– Знаю, батюшка, – хмыкнула она невесело. – Хозяйка с собой

покончила. Буквально на днях.

– Не называйте меня батюшкой, пожалуйста. Я пока не иерей, а диакон, –

рассеянно поправил Надежду священнослужитель и замолчал, насупившись.

Неужели эта Шевчук была его знакомой? Или родственницей вообще? По

православным понятиям, самоубийство – это непрощаемый грех… Да, не

повезло дьякону с родственниками.

– Она была вашей тетей? – осторожно спросила его Надежда.

– А? Нет, ну что вы… Эта женщина разговаривала со мной недавно,

неделю назад примерно. Делилась своими страхами и совета просила. Я ни в

чем не смог ее убедить, она ушла, и, кажется, даже раздосадованная. И

почему-то разговор этот никак у меня из головы не выходит. Вот, попросил у

отца настоятеля благословение и решил ее навестить, чтобы поговорить еще

раз. Но опоздал, опоздал. Жаль. Не надо было мне ее тогда отпускать, но разве

вы, мирские, кого-нибудь слушаетесь? Своевольные, своенравные и

скептичные. Чем только мысли ваши не заняты, каких только страхов в себе не

носите!.. И что деньги в дефолт сгорят, и что машину угонят, и что шуба короче,

чем у соседки, и что стареете. А всерьез бояться только одного надо – чтобы не

умереть без покаяния.

– Батюшка… Ой, простите. А как мне к вам обращаться-то? – стараясь

быть учтивой, перебила его Надежда.

– Отец Иоанн, – без намека на улыбку ответил сверстник ее сына. – Я

служу в храме неподалеку. На соседней улице наш приход, знаете, наверно.

Надежда не знала, потому что этот район не знала вообще, но кивнула.

Потом поколебавшись спросила:

– Отец Иоанн, понимаете, с моей родственницей случилась большая

неприятность. Даже, наверно, беда. И беда эта связана с этим самым центром.

Ее обвиняют в немыслимых вещах, а доказать свою невиновность она никак не

может. Я сюда пришла, чтобы хоть что-то разузнать, все равно что, вдруг это ей

поможет. И ничего разузнать не смогла, потому что те, кто рядом на этаже

работают, ничего друг про друга не знают, а больше спрашивать не у кого.

– Сколько лет вашей родственнице? – отчего-то спросил отец Иоанн.

– Пятьдесят девять, кажется. Нет, пятьдесят восемь. А при чем ее

возраст? Почему вы об этом меня спросили?

– Она кого-нибудь обидела? Причинила вред? – не отвечая Надежде,

продолжил допытываться дьякон Иоанн.

– Она… Ее в убийстве подозревают. Я хочу, чтобы ее оправдали.

Священник молчал. Потом, не поднимая глаз на собеседницу, спросил: