Текст книги "Жанна д’Арк из рода Валуа. Книга 2"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Поэтому сегодня, накануне встречи у Бэдфорда, где должен был решаться вопрос о землях в Шампани, епископ Кошон щедро и изысканно угощал Рошетайе и пытался то осторожно, то не очень.., короче, как получится, внушить ему правильное направление мыслей за кубком хорошего вина.

– Слышал, его светлость изволил попенять вам, епископ, за то, что заговор в городе принял такой размах, – сказал Кошон, не отводя глаз от багрового озерца в своем кубке.

– Что поделать, за духовное воспитание будущего объединённого королевства отвечаем мы с вами. Оттого и спрос…

– Но спрос суровый, не так ли? И кому, как не нам знать, чем это может обернуться.

Рошетайе напрягся.

С той самой минуты, как Кошон его пригласил, Руанский епископ задавался вопросом «зачем?», и во всё время встречи внимательно прислушивался к каждому слову, которое произносилось. Последнее замечание для праздной беседы явно не подходило, значит, пришло время серьезного разговора, и сейчас следовало быть особенно осторожным. Так что, неспешно отхлебнув вина, он прикрыл глаза, словно наслаждаясь вкусом, и нейтрально заметил:

– Его светлость, как суров, так и милостив.

Кошон косо усмехнулся.

– Знаю, знаю… Мой дорогой Рошетайе, я ведь спросил о недовольстве герцога не из праздного любопытства. Милость правителей имеет весьма неприятное свойство – она памятлива до полного беспамятства. Сегодня вы допустили оплошность, которую вам, вроде бы, простили, но, если завтра или послезавтра ваш покровитель не получит от вас ничего полезного, но услышит что-либо вас порочащее, он уже не вспомнит о прежних заслугах, а первым делом воскресит в памяти последний промах, который будет помниться до первого бранного слова.

Рошетайе отставил кубок.

– Вы меня, как будто предупреждаете, Кошон.

– Пока – нет. Пока это можно воспринимать, как совет, или, как повод задуматься. Регент сейчас на перепутье – то ли идти на Орлеан, то ли завершить объединение Шампани… И я вполне понимаю его нетерпение и желание скорее идти на Орлеан. Но сейчас это скорее губительно – армия не готова. И должен найтись кто-то умный, кто сумеет настоять на первоочередности похода на Шампань.

Рошетайе вежливо приподнял брови.

– Не вижу никого, умнее вас, Кошон. С самого начала это был ваш проект – вам и настаивать.

– Увы.., – Кошон тоже отставил кубок, – мне это не совсем удобно. Границы Бовесского диоцеза простираются до Компьена и захватывают Вокулёр. Сами понимаете, какие личные мотивы можно приписать мне в этом случае. Врагов-то у нас с вами хватает, не так ли? А мне не хотелось бы так подставляться. Совсем иное дело вы, Рошетайе. Как епископ Руанский, на примере раскрытого заговора, вы можете сказать очень веское слово о том, как опасно оставлять без должного возмездия, хотя бы, крупицу инакомыслия.

– Но это действительно опасно, – осторожно пробираясь сквозь туман непонятности, проговорил Рошетайе. – Мне кажется, его светлость понимает это лучше других.

– Разумеется, понимает! Но тому, кто вынужден решать великое множество задач, добрый совет всегда необходим! Как председатель собранной комиссии, я вас, конечно же, поддержу одним из первых. И, возможно, переговорю кое с кем ещё, кто мог бы нам в этом деле помочь. А в качестве ответной любезности, попрошу поддержать меня по вопросу об апостолическом приказе11
  Апостолический приказ – имеется в виду вопрос о церковной десятине, которую, с разрешения папы, Бэдфорд увеличил вдвое на всей завоеванной территории, а в Руанской области, в наказание, эта десятина была утроена. Треть собранного налога получал сам папа, треть шла на поддержание порядка в Нормандии, а треть – на борьбу с дофином.


[Закрыть]. Я намерен избавить кое-кого из нужных мне людей от выплаты полной десятины.

Кошон улыбнулся, вынуждая Рошетайе ответить ему тем же.

– Я и так в неоплатном долгу перед вами, – забормотал Руанский епископ, лихорадочно соображая, чего же от него хотят на самом деле.

Но Кошон сомнения собеседника уловил почти мгновенно.

– Дорогой друг, забудьте о долге, – заговорил он, меняя тон и разворачиваясь к Рошетайе так, чтобы было видно его лицо, которое словно говорило: «Сейчас не до хитростей». – Буду предельно откровенен – мне не выгодна ваша опала. Для Бовесского диоцеза Руан, что-то вроде щита на спине. Любая брешь даст возможность противнику нанести удар. А противников вокруг немало. И ваша опала для меня не просто брешь – дыра! Вы умный человек, должны понимать, что местный клирикат был, есть и остается нашим первым недругом. И то, что главные оппозиционеры наказаны, не может служить утешением. Политические игры вещь тонкая. Когда проваливается открытое сопротивление, в ход идут тайные интриги… Наступление на Орлеан удачным быть не может, но после проигранного сражения виновных ищут среди тех, кто был на военном совете, не так ли? Я-то смогу оправдать свою пассивность, а чем оправдаетесь вы, когда Бэдфорд спросит, почему никто из тех, кому он доверился в таком важном вопросе, не удержал его от опрометчивого шага? И тут, любой тайный шепоток, любое напоминание, что на своей высокой должности вы не смогли распознать и зреющий заговор, станут веским обвинением и таким же веским поводом для разочарования… Можете мне не верить, но сейчас я откровенен, как никогда. Оберегая вас, я, в первую очередь, прикрываю свои тылы. Так что, это вы меня обяжете, если выскажетесь за наступление на Шампань.

Рошетайе кисло улыбнулся.

Он так ничего и не понял, но придраться было не к чему – судя по всему, Кошон действительно был откровенен. В этом более всего убеждало то, что говорил он о личной выгоде. Но, прежде чем соглашаться и связывать себя обещанием, следовало хорошенько подумать, поэтому, изобразив лицом такую же предельную искренность, Рошетайё неопределённо наклонил голову.

– Согласен с вами, Кошон, у вас есть повод отмолчаться. Но, как бы ни желал я быть вам полезным, мне тоже нужен веский довод, чтобы высказаться.

– О, не волнуйтесь, – Кошон приложил к груди руку и понимающе прикрыл глаза. – Я дам вам его. И даже не один.

А про себя подумал: «Хочешь узнать, для чего мне был нужен поход на Шампань, хитрый лис? Чёрта с два ты узнаешь. Зато, только что, этой своей, якобы уловкой, ты дал фактическое согласие на помощь мне, и теперь уже ни под каким предлогом не отвертишься!».

* * *

Речь Рошетайе на заседании комиссии впечатлила многих. Епископ только вскользь коснулся того, что захват Орлеана откроет дорогу на Пуатье и Бурж и даст возможность не просто угрожать дофину, но, фактически, оставит его беззащитным. Основной же темой выступления стала весьма уместная в устах священнослужителя мысль о том, что объединение Англии и Франции под рукой английского короля всегда было угодно Господу, чему известно немало примеров.

Со всем присущим ему красноречием, Рошетайе припомнил даже старую историю о лотарингском крестьянине, который, накануне сражения при Пуатье, предупреждал Карла Мудрого о неизбежном разгроме22
  Крестьян из Лотарингии действительно был. Он пришёл пешком под Пуатье, чтобы предупредить Шарля Мудрого о поражении, которое неизбежно случится, если французы вступят в бой. Но король Шарль ответил, что дал слово чести и не имеет права отказываться от сражения.


[Закрыть]. Но Господь, дескать, лишил «узурпатора Валуа» разума и даровал блестящую победу английскому воинству. А в ходе сражения при Кресси Всевышний же наслал на французов полчища черных ворон и проливной дождь что тоже стало причиной позорнейшего разгрома33
  Поражение при Кресси очень напоминало Азенкурское. Там тоже прошел дождь, после которого французские рыцари, фактически, «утонули» в вязкой грязи.


[Закрыть].

Мы все помним как легко и удачливо король Генри одерживал победы и не только на военном поприще. Его внезапная смерть ни в коей мере не может служить доказательством того, что Господь отвернулся от законной английской династии, ибо достигнута она была несомненным колдовством. Но остался наследник, уберечь которого, равно как и его наследство, наша святая обязанность. И тут мы должны задаться вопросом: что же позволило свершиться злодейскому колдовству? Что?! Уж конечно не благонравие «дофинистов», и не то, что они считают своими, якобы законными, правами борьбу за французский трон. Злодейство черпает силы в мифическом убеждении, что явится какая-то Лотарингская Дева, которая, смешно сказать, позволит дофину одержать окончательную победу и даже коронует его в Реймсе у священного алтаря! И те, кто поддерживает в рабах веру в это пророчество, особо упирают на то, что помощь французским королям всегда приходит именно из Лотарингии. Хотелось бы возразить, но крепость Вокулёр, как кость в горле, до сих пор никому не подчинена, и может считаться равно принадлежащей, как Шампани, так и Лотарингии. Любая шарлатанка, пришедшая оттуда, объявит себя Лотарингской Девой и легко поведёт на бойню толпы заблудших крестьян, что только увеличит бессмысленные жертвы. Уж и без того мы, то и дело, слышим о каких-то разбойных нападениях, чего в прежние времена не было, и быть не могло. А то, что совсем недавно комендантом крепости в Витри был назначен Этьен Виньоль, с этим его еретическим прозвищем Ла Ир, яснее ясного дает нам понять, как важно тем, кто защищает сомнительные права дофина сохранить Вокулёр – этот оплот неподчинения…

И дальше, обращаясь уже непосредственно к губернатору Шампани де Вержи, и призывая всех вспомнить недавний заговор в захваченном городе, Рошетайе долго расписывал те бедствия, которые принесёт слишком лояльное отношение к городам соблюдающим нейтралитет.

В итоге, к концу этой пламенной речи, только де Вержи, раздражённый намёками на свою недальновидность, не кивал согласно в такт словам Руанского епископа, все же остальные готовы были немедленно голосовать за поход через Витри на Вокулёр, после которого падение Орлеана станет уже, по их мнению, делом нескольких дней.

Весьма довольный собственными успехами, Рошетайе перемигнулся с Кошоном, который всем своим видом выражал готовность немедленно его поддержать. Но тут с места подскочил племянник Кошона дю Годар, занимающий должность заместителя городского капитана в Реймсе, и стал довольно путано выражать свое одобрение только что услышанному. За ним, безо всякой паузы, слово взял Жан Бопер – давний приятель Кошона еще по Парижскому университету – недавно вернувшийся из Рима, где выполнял очень и очень важные поручения герцога Бэдфордского. За ним другие и другие, так что в итоге сам Кошон оказался последним, к кому регент обратился с вопросом: «А вы епископ что думаете?».

– Боюсь, ваша светлость, моё красноречие померкнет после всех этих блистательных выступлений, – смиренно потупился тот, – поэтому я выражу своё согласие деликатным молчанием.

Это было не совсем то, чего ожидал Рошетайе. Однако, видя что Бэдфорд смотрит на него с благосклонной задумчивостью, Руанский епископ только низко поклонился и на всякий случай добавил:

– Разумеется, последнее слово, как всегда, за вами, ваша светлость. И, если вы сочтёте, что поход на Орлеан сейчас целесообразней, я готов беспрекословно признать вашу правоту.

– Плохо, плохо закончили, епископ, – пробормотал регент поднимаясь. – Но говорили убедительно. Я подумаю над вашими словами…

* * *

Двадцать второго июня Антуан де Вержи двинулся на Вокулёр. Отряд, насчитывающий около двух тысяч воинов был подкреплён бойцами капитана из Бове Пьера де Три и войском графа де Фрибура, подошедшим из Франш-Конте, графства Бургундского.

Витри к тому времени был уже захвачен, а следом за ним пали и более мелкие Бланзи и Ларзикура. Этот военный манёвр прошёл легко. Но, в отличие от многих из своего окружения, губернатор Шампани не слишком радовался победе при Витри.

«Такое впечатление, что Ла Ир сопротивлялся только для виду, – размышлял он, продвигаясь к Вокулёру. – Не знай я этого волка, тоже бы порадовался. Но Ла Ир скорее дал бы заточить себя в железную клетку, как Барбазан, чем позволил сдать город почти без боя… Однако, сдал… Что это? Или он не верит в победу «дофинистов», или это ловушка… Но в первое не поверю я сам, а второе… Второе вполне возможно, учитывая близость земель сына этой чёртовой герцогини Анжуйской…».

Именно такие соображения заставили де Вержи принять без каких-либо оговорок все условия сдачи Витри, выдвинутые Ла Иром, и с миром отпустить его самого. Гарнизону тоже было позволено беспрепятственно удалиться, а в городе никаких погромов и расправ не проводилось.

«Будь, что будет, – решил про себя де Вержи. – Регент меня, конечно, по головке не погладит, но и гневаться сильно не посмеет – за моей спиной герцог Бургундский. Зато, если под Вокулёром нас ждёт ловушка, я заработаю некоторые послабления для себя и своих людей тем, что пошёл на уступки».

Крепость осадили по всем правилам воинского искусства, переполошив все окрестности в долине Мёза – извилистой речушки, что протекает как раз под откосом, где вознёс свои башни Вокулёр. Но мессир де Бодрикур не спал и тоже потрудился на славу. Помимо уже имеющихся двадцати трёх башен, он укрепил Вокулёр изнутри вторым кольцом фортификационных достроек обстоятельно и надёжно, не оставляя никаких сомнений в том, что к осаде здесь готовились давно.

Де Вержи не был удивлён, когда первая атака захлебнулась, но, присланный Кошоном Бовесский капитан, буквально пришел в бешенство. Отправляя его, епископ пообещал огромную награду за полное уничтожение деревеньки под названием Домреми, где «по достоверным сведениям, тайно переданным Кошону неким безвестным монахом», окопалось целое скопище еретиков, и бравый капитан рассчитывал уже к середине июля доложить о выполненном задании. А на полученные деньги откупить, давно присмотренное, поместье под Бове.

Во время военного совета в шатре командующего мессир де Три и ногами топал, и швырял оземь свои перчатки, требуя возобновления атак, но мало чего добился. Ответом ему был только холодный взгляд де Вержи, который, буквально накануне, в беседе с графом де Фрибур, делился своими подозрениями о возможной ловушке, подстроенной «дофинистами».

Я не верю в лёгкие победы, как не верю в тайники с приоткрытой дверцей. Больше похоже на мышеловку… И терпеть не могу, когда в военные дела влезают святоши, – говорил он поздним вечером, стоя с Фрибуром на высоком холме, с которого хорошо просматривались и костры, разожжённые осаждающими, и тихие стены крепости, которая выглядела так, словно ничего не боялась. – Падёт Вокулёр или устоит, в положении «Буржского королька» это мало что изменит. А свободы для крепости добился не кто-нибудь, а Жан де Жуанвиль, имя которого с уважением произносил ещё мой дед. И если парочке епископов что-то там померещилось, при чём здесь мы?.. Неделю назад я получил донесение от своих шпионов – Ла Ир так легко сдавший нам Витри преспокойно вернулся к дофину… А вчера прибыл гонец от его светлости герцога Филиппа. Как думаете, граф, что было в письме, которое он привёз? Весьма прозрачный намёк на то, что не следует слишком упорствовать с осадой – надо лишь дождаться, когда крепость падёт сама, и рейдом пройтись по окрестностям, уничтожив для острастки несколько деревень. Названия их к письму прилагались отдельно, с требованием после прочтения уничтожить. Когда такое было?! Или я забыл, как надо воевать, или это дело скорее политическое нежели военное…

Фрибур ответил не сразу. Отвернувшись в сторону, он подумал, что и сам мало что понимает.

Как и де Три, графа прислали под Вокулёр с тайным предписанием, но уже от герцога Бургундского. Фрибур должен был лишь проконтролировать уничтожение именно Домреми, которая была указана в числе других деревень. Однако, в отличие от Бовесского капитана, граф никакой личной заинтересованности не имел и считал себя, скорее, обиженным подобным поручением. Давать советы командующему в деле, которое после падения Витри казалось всем уже решённым, он тоже не был уполномочен, но всё же, учитывая давнюю ратную дружбу с де Вержи, позволил себе многозначительный взгляд и короткое замечание:

– Мы с вами присягали только одному сюзерену, Антуан44
  И де Вержи, и Фрибур были дворянами герцогов Бургундских.


[Закрыть]. И это был не герцог Бэдфордский… В конце концов, дело завершилось ни хорошо, ни плохо. В результате недоговоренностей и вытекающей отсюда полной несогласованности действий весь июль шла довольно вялая осада, которую завершили полюбовным соглашением – гарнизон Вокулёра клятвенно обещал не вести военных действий против Бургундии – после чего осаждающие крепость войска мирно отошли.

Драчливый Бовесский капитан погиб в одной из атак, на которых он так настаивал, поэтому рейдом по окрестностям Вокулёра прошёлся только Фрибур, считавший что рыцарю вроде него не пристало воевать с крестьянами. Указанные деревни он аккуратно разорил и поджёг, о чём составил соответствующее донесение. Однако не указал несущественную, по его мнению, мелочь, что население «избранной» Домреми укрылось за стенами Невшато – города в поместьях самого Фрибура.

Таким образом, приказы регента, Кошона и герцога Бургундского были формально выполнены, но фактически положение дел, существовавшее до осады, никак не изменилось, если не считать трат и потерь. Осознав это и почувствовав себя крайне уязвленным, Бэдфорд весь свой гнев обрушил на голову Кошона, который, как он вспомнил, давно настаивал на полном подчинении Шампани. Но епископ, мягко улыбнувшись, напомнил регенту, что на последней комиссии по этому вопросу он-то, как раз, насчет осады Вокулёра высказался последним и отнюдь на ней не настаивал. А более всех за осаду ратовал Рошетайе – ставленник и давний фаворит герцога Бэдфордского.

– Я думал, что это мнение и вашей светлости, – огорченно развел руками Кошон. – Кто же мог допустить даже предположение, что епископ Руанский, только что так неловко просмотревший заговор против вас, его всегдашнего благодетеля, станет давать несостоятельные советы, окончательно рискуя вашим расположением.

– Я подумал, – хмуро буркнул Бэдфорд, не глядя на Кошона. – Подумал и не послал туда свои войска. Но время потеряно! Вместо того, чтобы идти на Орлеан объединёнными силами, мы топчемся без особого толка – частью в Шампани, частью в Мэне! А герцог Бургундский демонстративно держит основные свои силы на границах Геннегау… Всё! Хватит! Вы, Кошон, всё равно собираетесь ехать в Руан по вопросу о неуплате налогов, вот и решите мне сразу два дела – сообщите Рошетайе о его отставке и соберите деньги для похода. Я иду на Орлеан!

– Об отставке?! – с притворным ужасом воскликнул прелат. – В такие тяжёлые времена вы хотите оставить без пастыря одну из крупнейших архиепископских кафедр?!

– Ничего страшного, – отрезал Бэдфорд. – Соберите мне недостающие тридцать тысяч ливров и можете считать, что кафедра ваша.

Коломбе-ле-Бель

(1429 год)

Поздним вечером возле небольшого постоялого двора на самой окраине Коломбе-ле-Бель, что расположился почти посередине между Нанси и Вокулёром, остановился маленький отряд. Старшим явно был молодой человек, одетый в самый обычный камзол непримечательного цвета, такую же шляпу и плащ. Остальные тоже не выглядели крестьянами, но старались держаться так, словно все они слуги не самого знатного, дворянина, который то ли путешествует, то ли едет в Нанси по делам. Однако, переговаривались приезжие гораздо менее крикливо, чем любая другая прислуга, вооружены были отменно и действовали без суеты и бестолковости, как люди, привыкшие к строгому порядку, какой бывает в домах очень и очень высокородных господ. Опытный глаз хозяина сразу разделил их по ранжиру – этот оруженосец, а значит, дворянин, этот паж, этот конюх… Равно, как и подметил потёртые доспехами дорогие сёдла, серебряные шпоры на молодом господине и его, далеко не простой, взгляд. Так не смотрят местные дворянчики, у которых больше приятелей, чем слуг. И бургундцы, с их фальшиво-наглой манерой обшаривать глазами всё вокруг в поисках поживы, когда расслабятся после пары стаканов, тоже не умеют смотреть так спокойно и уверенно, как будто никто им не нужен, потому что всё, что им нужно, у них есть. А молодой человек смотрел именно так. И было ещё кое-что, с чем на своем постоялом дворе хозяин встречался редко, но, когда встречался, чувствовал сразу, как собака, бегающая по улице, чует приближение грозы. Молодой человек источал власть. Настоящую, крепкую, окутывающую его, даже против его же воли, подобно дорогим духам, заявляющим о себе, вроде бы неслышно, но уверенно.

«Уж не зять ли это его светлости, герцога Карла?», – подумал хозяин, почти падая в поклоне. – «Коли он, надо подать лучшее вино. Люди говорят, мессир Рене не скупится, когда бывает доволен…».

– Изволите откушать, господин? Или желаете просто отдохнуть за хорошим вином? Могу предложить отменное анжуйское…

– Воды, – коротко бросил молодой человек, проходя мимо хозяина в обеденный зал и озираясь. – Другие путники у тебя есть?

– С этим нынче плохо, господин. Те, кого гонит нужда, на постоялые дворы не тратятся, а иные ездить боятся…

– Это хорошо.

Молодой человек сел на скамью, широко раздвинув ноги и растопырив локти, упершихся в колени рук, как это делают привычные к доспехам рыцари.

– Я заплачу за наш постой двойную цену, если до завтра ты больше никого на свой двор не пустишь.

– Помилуй Бог, сударь, кого и пускать-то! Нынче даже бургундцы не заглядывают. Как сняли осаду с Вокулёра, так и они, хвала пресвятой Богородице, ушли на ту сторону…

Хозяин махнул рукой туда, где, по его мнению, располагалась крепость, взял с высокой скамьи, на которой стояла вся кухонная утварь, обожжённую глиняную кружку и до краёв налил её водой из высокого кувшина.

– Грабили сильно? – спросил молодой человек, принимая воду.

– Нет. У нас не очень – спаси Господи герцога Карла и пошли ему доброго здоровья – а в той стороне, – хозяин снова махнул по направлению на Вокулёр, – там много деревень пожгли.

Тут дверь, ведущая на улицу, распахнулась и впустила еще одного господина.

«Этот пожиже будет», – мысленно определил себе статус вошедшего хозяин, бросая беглый взгляд на поношенную обувь, замахрившийся по низу плащ и шляпу с подобранным обычной медной пряжкой колпаком. В присутствии молодого человека новый господин шляпу снял и открылась изрядно заросшая но всё ещё видимая тонзура. Хозяин машинально перекрестился, однако, споткнувшись о суровый взгляд господина, неловко затеребил поднятой рукой застёжку на своей куртке.

– Не принести ли всё-таки еды? – робко спросил он.

– Мои люди обо всем позаботятся.

Молодой человек отставил кружку и кивком головы выпроводил хозяина за дверь.

– Проходите, господин Экуй, садитесь, – не столько пригласил, сколько приказал он вошедшему, когда никого, кроме них, в комнате не осталось.

– Здесь мы с вами расстанемся, а я всё ещё не знаю, какое дело желает мне поручить её светлость, – хмуро произнес Экуй, проходя и усаживаясь на другую скамью —

– Сейчас и узнаете. Только сначала, пускай нам всё же принесут еду…

Бывший секретарь Кошона устало опустил голову.

С того самого дня, как он привёз документ, выкраденный у Кошона, и с той минуты, как герцогиня Анжуйская поручила его заботам пары солдат из охраны замка в Пуатье, о Гийоме Экуе словно забыли. Не настолько, конечно, чтобы не давать ему пить и есть, и изредка выпускать на прогулки по окрестностям, но достаточно, чтобы, как он думал, при упоминании имени Экуя недоумённо поднять брови и спросить: «А кто это?».

Первые дни преподобный терпеливо ждал. Потом злился, свирепея от мысли к мысли, которые неизменно заканчивал клятвой отомстить. При этом, даже самому себе, он не уточнял, кому и за что. Потом смирился, устал и дал последнюю клятву – как только о нём вспомнят и решат отпустить, уйти в монастырь и замаливать свой грех до конца жизни. О другом исходе Экуй не думал, справедливо полагая, что лишить жизни его могли сразу же и раз не лишили, значит, не считали нужным. Как не посчитали нужным воспользоваться его услугами. «Или мне по-прежнему не доверяют и держат под замком для того, чтобы не смог предупредить Кошона, – размышлял преподобный. – Но, как бы там ни было, рано или поздно, наступит день, когда мадам герцогине надоест кормить меня за свой счёт, и эти двери откроются не только для прогулки…».

Двери действительно открылись. В один прекрасный день в келью, где содержали Экуя, Иоланда Анжуйская явилась сама, причём с таким видом, словно только вчера отправила его сюда со стражниками, которым теперь велела ждать снаружи. Сама же, безо всякой брезгливости, той, что можно было ждать от дамы её положения, присела на грубый табурет возле окна и заговорила деловито, хотя и несколько отчуждённо:

– Итак, господин Экуй, ваше время пришло. Если вы действительно таков, каким желаете казаться, вы отменно выполните поручение, которое я намерена вам доверить.

Преподобный хотел было по привычке поклониться, но долгие дни заключения и обидного забвения что-то ещё больше сломали в этой, и без того уже надломленной, натуре. Поэтому, ответив герцогине долгим взглядом, он усмехнулся и произнёс, уже даже без горечи:

– Не понимаю, мадам, как вы можете доверять мне что-то, не веря до конца.

– Я мало кому верю «до конца». И вам бы не поверила, не получи я подтверждения тому, о чем вы рассказали… Впрочем, разговоры о доверии можно пропустить – у меня не так много свободного времени, чтобы тратить его на пустое – и ограничиться простым вопросом: хотите вы помогать мне или желаете остаться здесь и дальше? Но теперь уже в качестве работника, скажем, при конюшне, потому что, как понимаете, ни отпустить, ни кормить вас просто так, я себе позволить не могу.

Веки Экуя дрогнули. Согласие остаться здесь ставило знак равенства между работой на конюшне замка и недавней клятвой замаливать свой грех в монастыре. Только теперь всё это выглядело какой-то глупой обидой на фоне более старой клятвы – отомстить Кошону и остановить его гнусную деятельность, перепутав планы его и герцога Бургундского. Это всегда казалось Экую высокой целью, а высокая цель детских обид не достойна…

– Я желаю помогать вам, ваша светлость, – выдавил он.

– Отлично. Тогда хорошенько подумайте, что вам будет нужно для долгого пути и передайте свои пожелания с человеком, который зайдёт к вам через час.

– А поручение? – встревожился преподобный, видя, что герцогиня встала и, кажется, готова уйти.

– Узнаете позднее. Пока следует хорошо подготовиться… Кстати, – она замерла уже на пороге, – умеете ли вы стричь волосы?

Не ожидавший такого вопроса, Экуй беспомощно развёл руками.

– Нет… Впрочем, премудрость небольшая…

– Выстригать тонзуры – возможно. Но я хочу, чтобы вы научились подстригать волосы хорошо, и научились бы этому в самые короткие сроки.

– Но зачем?

– Чтобы определить вас на службу…

С этими словами мадам Иоланда вышла, оставив бедного монаха ломать голову, к кому и зачем его хотят отправить в качестве цирюльника.

Пришедший через час, как и было обещано, секретарь герцогини, привёл с собой сердитого мужчину, к поясу которого были подвешены, собранные в пучки, конские волосы. Пока Экуй перечислял всё, что может понадобиться ему в пути, мужчина безучастно стоял в стороне, но, едва секретарь ушёл, выставил на середину кельи табурет и, без посторонних разговоров, сунув преподобному в руку тяжелые ножницы, велел ровно отстричь конские волосы, которые с пояса снял и теперь держал перед носом Экуя, растянутыми на специальной верёвке. Экуй неловко задергал ножницами, с великим трудом раздергивая тугие концы, примерился, резанул, но вышло плохо и косо. Сердитый мужчина осмотрел, что получилось, ничего на лице не изобразил, зато отвесил «ученику» беззлобный, но ощутимый подзатыльник. Потом велел пробовать снова…

Через три дня обучения Экуй мог, вполне сносно, выстричь ровный или закругленный край на любых волосах, и сердитый мужчина сказал, что этого довольно. Больше он не появлялся. А ещё через два дня, оснащённый всем необходимым и целым набором инструментов, в число которых входили щипцы для вырывания зубов и кривые иглы для зашивания ран, новоявленный «цирюльник Гийом» выехал из ворот Пуатье в составе свиты Рене Анжуйского, который заехал навестить матушку и теперь возвращался в Нанси.

Дорога предстояла долгая, но Экуя это даже радовало – ему было о чем подумать, потому что накануне, поздно вечером, мадам Иоланда удостоила, теперь уже бывшего, монаха последней аудиенции.

– С герцогом Рене вы доедете до Лотарингии, где и получите подробные указания, – говорила она без особого участия, но и не сурово. – А я сейчас хочу сказать вам только одно – нежелание посвящать во все подробности дела здесь, не должно восприниматься вами, как недоверие. Всего лишь предосторожность, потому что тайна слишком велика. Однако, мне не нужны помощники, не понимающие цели, которой следует достигнуть. Так что на момент расставания с герцогом он не просто скажет вам, что нужно делать, но объяснит и то, зачем это нужно.

Герцогиня вздохнула и посмотрела в окно, за которым, заканчивая приготовления к отъезду, ещё перекликались какие-то люди.

– Как круги по воде.., – пробормотала она, явно отвечая собственным невысказанным мыслям. – Будь это возможно, я бы не посвящала в эту тайну никого, кроме уже посвящённых. Но, к сожалению, чем ближе развязка, тем больших откровенностей она требует, и я должна предупредить – там, на месте, после того, как всё будет сказано, передумать вам уже не позволят.

– А если я все же передумаю? – мрачно спросил Экуй.

– Вас отпустят.

Тон, с которым герцогиня произнесла эти слова, был совершенно безразличным, но у преподобного мурашки побежали по спине. «Отпустят…»! В Лотарингии! Где, как у себя дома, разгуливают бесчисленные шайки бригантов, а то и просто разбойников, особенно обозлённых тем, что ещё совсем недавно они были мирными крестьянами… Отпустить там, да ещё одного, без спутников, означало отдать на волю Судьбы, которая от тех мест давно отвернулась, предоставив людские жизни произволу этих же разбойников и бригантов. То есть, говоря более верно, отпустить там ничем не отличалось от «убить»…

– Значит, выбора у меня нет? – спросил Экуй.

– Он был у вас на службе Кошону, – холодно ответила герцогиня. – И три дня назад, когда я вам его предложила. Теперь же оставляю за собой право решать вашу судьбу самостоятельно и в соответствии с необходимостью. Нравится вам или нет, но позволить жить человеку, предавшему один раз и не уверенному, сможет ли он удержать себя от нового предательства, я права не имею. Слишком многое поставлено на карту. И вы сами могли бы об этом догадаться, видя, что я снизошла до объяснений, которые вообще не должна была давать тому, кто не так давно страдал от недоверия к своей персоне.

Экуй, заметно пристыженный, низко поклонился.

– Можете верить моей благодарности, ваша светлость, – сказал он.

И, получив дозволение удалиться, всю ночь просидел в своей келье без сна, пытаясь размышлениями срастить то, что в нём надломилось…

Долгий путь от Пуатье до Коломбе-ле-Бель прошёл гладко, без происшествий, если, конечно, не считать происшествием мелкую стычку с отрядом довольно жалких разбойников недалеко от Шомона. Переодетые обычными слугами солдаты, без потерь, одержали победу, не оставив в живых почти никого. Впрочем, и те, кто убежал, вряд ли смогли долго протянуть, учитывая полученные раны. И преподобный Экуй, который впервые в жизни, не просто взял в руки оружие, но и пустил его в ход, долго стоял над телом мертвого парня в лохмотьях, убитого им больше от испуга, чем по злобе. Стоял и оцепенело думал, что всё это страшное вряд ли может вершиться по воле Бога. Но, раз это вершится, и вершится, и вершится, значит, чья-то злая воля сильнее Божьей. И не святые отцы, вроде монахов из Мо, а высокие рангом епископы, такие, как Кошон, определяют этим вот парням, родившимся для мирной сельской жизни, и разбойную дорогу, и бесславную смерть.