355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марина Тмин » Лесенение » Текст книги (страница 1)
Лесенение
  • Текст добавлен: 27 августа 2020, 13:30

Текст книги "Лесенение"


Автор книги: Марина Тмин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Человеческое

тебе твой крест нести не помогут,

чёрные вороны, не люди – нелюди!

отправят тебя молиться богу,

делать исключительно так, как велено.

поступать только так, как писано

в ветхозаветных пророчествах.

отправят разыскивать истину,

посадят на цепь одиночества.

«да кто ты такой, чтобы мнить перемены,

кто ты такой, чтобы жить иначе?

прогибайся под уравнение нашей системы.

смотри: выращивает маргаритки палачик.

смотри: четвертуют кометы– лошади,

привязавши грешного к звёздным хвостам.

видишь: мы все чертовски хорошие,

присоединяйся к нам.

по-другому несдобровать, не сдюжить,

отведём тебя ко Всевышнему инквизитору.

и переиначим под собственные нужды

тебя, еретика-паразита».

да так ледяно это будет сказано,

точно холодной водой из бушлата.

стой теперь и чувствуй себя привязанным,

чувствуй себя распятым.

Они боятся

клюют и бьют, испытывая ропот,

желая всласть поиздеваться над тобой,

над неприязненным и чуждым мизантропом,

не признающим, что и небо – голубо.

кружат орлом, выклевывая печень,

зажмурив мелкие убогие глазки,

искорененье – это много легче

движения потоку вопреки.

нет истины, одна слепая вера

в канонов вековую бредь,

с угрюмою ухмылкой изуверов

достанут веских аргументов плеть.

и так пройдут всю жизнь – до гроба,

твердя себе, что небо – голубо,

надев на голову смирительную робу,

засунув чувства в узкие сабо.

Незаконные цветы

если из глаз моих цветы вырастут,

выпустят свои ветвящиеся корни,

зеваки заверещат: «небылица, вымысел!»,

станут выкорчевывать цветущие левкои.

кто мне поверит, если из-под век прорвутся

лютики, пионы и маков цвет?

станут сальными пальцами тыкать в конституции,

утверждая, что такого закона нет,

который учредит правомерность цветения

розовых кустов в глазу, а не на грядке.

я просто улыбнусь, и буду содержать растения

в порядке.

Старая кузница

на отшибе стоял одноглазый дом,

в темноте пугая пустотой зрачка,

по округе разносилось хмурное «бом»

от ударов кузнецкого молотка.

в доме стоял трехногий стул,

для надёжности прислонен к стене,

громогласно седой Абдул

говорил жене:

«вот тебе – дом, и иже с ним,

вот тебе хлеба ломоть,

внутри тебя – мой сын, -

от плоти моей плоть.

вон наша дочь, спит в дому,

ты – с кем хочешь живи,

любой твой выбор приму,

но помни: руки твои в крови.

я вас любил сильнее всех»,-

молвил. и грянул гром.

из кузницы разлетелось эхом

гулко и страшно:  «бом».

Прощание с летом

природа осенела,

как дымом табака,

туманами одела

все вкруг себя река.

и летний воздух стынет,

тепло едва храня,

своё тугое вымя

опустошит земля.

деревья скинут путы,

бровя ветвей дугу,

пошлёт белёсой смутой

дождливую пургу

отец дождя и грома,

направит перуны

на улицу в три дома,

на острие сосны.

как сладость вся скопится

на корке пирога,

так лето августится,

так стонут берега,

так в песне лебединой

последний летний лавр,

зиме подставив спину,

умрет, впустив сентябрь.

Что есть дом?

все кругом – голубо и зелено,

коричнево и прикрыто мхом,

распадаются на год недели,

и замедленно стукает метроном.

песчинки времени застывают

в воздухе хвойном, вязком,

и распутавшись, опадают

медленно и с опаской.

лес кругом – лес обступает,

и, во времени невесомый,

только лагерь старенький под Рязанью

язык поворачивается называть домом.

Рождение в разговорах

и в болтовне рождаются большие мысли,

и в философии порой плодится вздор,

и все же мне дороже разговор

шутливый, ненарочный, чистый.

так полусонную мелодику блюдя,

вынашиваются лучшие из планов,

и возрастают, зеленью платанов,

прекраснейшие чувства приводя

к законченному совершенству,

в веселой форме, искренне смеясь,

сдираются со слов и шелуха, и грязь,

и остаётся лишь безмерное блаженство.

Ночное

воздух хрустален и хрусток,

огромная оранжевая луна

с ловкостью маленького мангуста

вырывается из дневного сна,

разлепляет глаза, дремотные,

вступая в свои права,

и духи встают болотные,

и громче шумит трава.

и ветер в поле воет уныло,

маленькая летучая мышь

в воздухе расправляет крылья,

рассекая ночную тишь.

и воскресают лесные духи,

разбредаются по косогорам,

совы ухают, как старухи,

нестройным скрипучим хором.

воздух чист и хрустален,

ночь волнительна и шумна,

заползает в открытые окна спален

огромная оранжевая луна,

напевает страшную колыбельную,

наводняет спальню белёсым светом,

и ворочаются нервы на постелях,

и кошмары складываются в сонеты.

мерцают холодом звездные тела,

рассыпанные по бездушному небу,

оживают духи, чтоб завершить дела.

и действительностью делается небыль.

воздух хрупок и холоден,

призрачна и бестелесна ночь,

бессилен светлый, сияющий день,

не в силах Всемогущую превозмочь.

Ночь – полноправнейшая царица,

пугающая, не знает пощады,

не понять – явь, или просто снится,

что восстают обитатели ада.

Наследственное

дед курил, и отец курил,

седобородым дымом воздух рябя,

так и я – симметрия перил,

отражаю на лестнице наследственности себя.

дед суров, и отец суров,

резким словом взрезают длань,

так и я – оскалившись, повторяю львов,

на охоте заметивших молодую лань.

дед бывает злым, и отец – злой,

как секирой оба рубят зазря,

папа редко играл со мной,

чаще обзывал обидным – «фря»,

когда не постился, клал пасьянсы,

сшибал в «Чапаевцах» шашки влёт,

читал мне вслух истории Туве Янссон,

однажды перестал отмечать Новый год.

дед воспитал двоих сыновей,

мой отец на него не похож совсем,

так и я – ото всех почти ничего во мне.

изломанная линия перекрестных схем.

Судьбы

на Женевской набережной, в кафе «Шалот»,

за четвёртым столиком, у прохода,

Анна-Мария ежедневно ждёт

печальный рык парохода,

что раздаётся в четыре часа пополудни,

не различая выходные и будни.

на Женевской набережной, в кафе «Шалот»,

Жан Вермель, расположившись за стойкой,

рассматривает женскую фигуру, который год

в три пятьдесят заказывающую лимонную настойку,

изящный силуэт ловко опрокидывает бокал,

и ждёт пароходного гудка.

в три пятьдесят на пароходе Мишель Бергу

вытягивается по стойке «смирно»,

стараясь разглядеть на берегу

Марлен, держащую на руках малышку Римму,

капризно выкидывающую предложенных кукол,

вздрагивающую от пароходного звука.

в четыре ровно по набережной несётся Полли,

на лету подхватывая улетающую шляпу.

торопится, чтобы насмотреться вдоволь

на капитана, спускающегося по трапу,

неторопливо, чинно, будто бы царь зверей,

снисходит в город невзрачный еврей.

это его посудина своим гудком

заставляет в гавань стекаться распятых

между морем и крошечным городком,

замирающих с четырёх до полпятого,

чтобы разглядеть, прикоснуться, поцеловать

напоследок взрезанную морскую гладь.

это она погубила молодого Тома Гарсиа,

затянув в темно-синюю бездну вод.

оттого в четыре часа пополудни Анна-Мария

замирает на Женевской набережной, в кафе «Шалот»,

и в четыре тридцать заказывает ещё настойку,

перебираясь за стойку.

и за стойкой, готовый подставить своё плечо

незнакомке, бывший боцманом, Жан Вермель,

слушает всхлипы, чувствует, как горячо

по телу расходится знакомый хмель.

пристрастие к выпивке и разделило на «до» и «после»

жизнь молодого уволенного боцмана.

после прощального рева тем, кто на берегу,

нет больше дела до пароходного мира,

и только недавно ставший папашей Мишель Бергу

отдал бы все за то, чтобы крошку Римму

прижать к груди, обнимая Марлен,

и заслонить их, беспомощных, от проблем.

и только Полли стоит, вглядываясь в туман,

пока игрушечный пароход не сливается с небесами,

и не растворяется вместе с ним капитан,

с точно такими же грустными карими глазами,

как у дочери, которая, не в пример бездушной посудине ,

никогда не говорила с отцом, чтобы не разбивать судьбы.

Немота.

вот моя неоперившаяся мысль,

натертая графитом до блеска

возносится в первозданную высь,

чтобы низвергнуться с треском.

ошарашенная собственной немотой,

набираю полные легкие кислорода,

чтобы разразиться беспомощной пустотой,

спотыкаясь о своё обличье урода.

так выикиваю меж запылённых фраз

нечленораздельные предложения,

ударяющие не в бровь, а в глаз,

нацеленные на абсолютное поражение.

немотой своей мне не упиться,

как голодному не насытиться коркой хлеба.

раз я нема – не лучше ли птицей

вспорхнуть в голубеющее небо?

Детское

здесь стирается граница

между заумью и ложью,

мне поверить невозможно,

что теперь все эти лица

в ясном свете различились,

как я нынче одинока!

как поверить, что глубоко

разногласья коренились?

как поверить, что из детства

пронесённые любови

клеились на честном слове

в закоулках горе-сердца?

как принять, что нам, недавним

детям, вскормленным волчицей-

лесом надлежало разлучиться,

в душу боль закинув камнем?

точно проволока шею,

осознание петлей

затянуло облик твой,

потревожить я не смею.

ты останешься навеки,

первозданность детских уз,

неразгаданный союз,

заключённый в человеке,

здесь стираются границы

между выросшим и детским,

мне б хоть раз ещё согреться,

поглядев на эти лица.

все границы – к черту, к бесу!

хоть бы раз ещё меж вами,

время меряя словами,

возвратиться в наше детство.

В волнении

восьмерится год, подступает августом,

месяц короток, ночи медовые долговеют.

время замедляется, крадётся ласково,

щеки закатные все застенчивей розовеют.

чресла земные наливаются соком дынным,

кое-где ещё краснеют земляничные ягоды,

одежда пропахла костровым дымом,

на жаре пар поднимается от воды.

кожа отливает кофейной бронзой,

голова от воздуха туманная и тяжелая.

с ветки на ветку перепрыгивают лесные бонзы,

преодолевая расстояния сосновые.

уцелевшие участки леса срезаются

игрой светотени, солнечным рубанком.

ветер по озерной глади

с ноги на ногу переминается,

отражение колыхается, точно юбки цыганки.

ночи лунные, на открытой местности

пробирает дрожь, не только от прохлады,

но и от трепетного ощущения неизвестности,

чувства, что нечто необъяснимое обитает рядом,

стоит только руку протянуть – пальцами

дотянешься до самой августовской сути,

и прочие месяцы покажутся самозванцами,

покажутся бессмысленными и глупыми до жути.

нас зовут по домам, незаметно настало «поздно».

вымоем руки, липкие от арбуза.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю