Текст книги "Праздник теней"

Автор книги: Марина Серова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Марина Серова
Праздник теней

Глава 1

Он швырнул деньги на стол. Его и без того красное апоплексическое лицо свидетельствовало о явном приближении удара. «Надо же, – подумалось мне, – я некстати со своими мелочными требованиями. Вполне без меня бы обошелся».

С милейшим Василь Иванычем отношения наши не сложились сразу и навсегда. То ли я Василия Ивановича раздражала манерой поведения, то ли ему казалось, что я много запросила, – но сейчас мы прощались. И никто от близкого расставания не грустил. Я чувствовала себя оплеванной с ног до головы, а Василий Иванович – обманутым.

Бывают же люди! Он швырнул на стол деньги и посмотрел на меня из-под кустистых бровей. Я вежливо улыбнулась и, хотя меня раздирало острое желание собрать эту поганую мелочь и запустить ему прямо в красно-томатное лицо, тем не менее сдержалась. Во-первых, так себя вести неприлично. Во-вторых, завтра нечего будет есть. Поэтому я молча собрала баксы, сказала: «До свидания, Василий Иванович, всяческих вам успехов, здоровья вам и вашему мальчику» – и вырвалась из кабинета в коридор, где по стенам аквариумы, а возле двери торчит фигура загадочно улыбающегося негра. Такие негры продавались в нашем магазине, и я даже подумывала, не облагодетельствовать ли мне моих соседей, поставив с гонорара этакие чудные фигуры на каждую лестничную площадку.

Никакого альтруизма в моих детских мечтаниях не было. Просто радостно было представлять, как вечерами сплетничающие по моему поводу соседушки после своих дворовых раутов поднимаются по лестнице, шарахаясь от моих веселеньких негритосов.

Теперь я сама уперлась в этого негроида. Нос к носу. Он таращил на меня белые глазищи, радостно улыбаясь. «Фу, какой ты гадкий», – подумала я и показала негру язык. За моей спиной противно хихикнули. Я обернулась. На меня похотливо щурил глазенки прыщавый хакер Петечка, чьи преступления перед семейными доходами были мной только что доблестно раскрыты. Родное дитя Василия Ивановича.

– Вы, Татьяна Иванова, кому рожи корчите? Папе или негру?

– Тебе, родной, – сурово ответствовала я, – показалось… Я никому рожи не корчу.

– А лицо скривили?

– Это ты, малыш, в зеркало нечаянно поглядел.

С этими словами я сочла наш диалог законченным. Но не тут-то было. Две потные руки обхватили и сжали мою божественную грудь, а в лицо мне совершенно гадко завоняло нечищенными зубами. Я почувствовала себя несчастной нимфою лесной, схваченной грубым сатиром. Однако роль эта мне мгновенно прискучила, и я совершила дерзкое нападение на самое уважаемое Петечкой в своем организме место. Петечка взвыл, аки раненый вепрь, поскольку удар был нанесен моей изящною ножкой в туфельке с высоченным каблуком, и вынужден был оставить свои желания нереализованными. Он согнулся и изрек уж такую непристойность, что даже я покраснела.

– Петро?! – возник в дверях массивный торс Василия Ивановича, обеспокоенно переводящего грозный взгляд с сынишки на меня. – Что тут происходит?

Петечка пробормотал что-то не совсем членораздельное и выпрямился. Я улыбнулась обаятельно и непринужденно и сказала:

– Да ничего особенного, Василий Иванович. К Петеньке вот пристаю с неприличными предложениями, – не смогла удержаться я от маленького удовольствия. Василий Иванович к юмору склонностей не имел, посему остался грозным и недоверчивым, как обросший мхом волжский утес. Я не стала настаивать на дальнейшем продолжении беседы и, послав Петечке воздушный поцелуй, исчезла в дверях, пожелав малышу использовать салфетки «Окси», или, на худой конец, умываться «Клерасилом».

* * *

Оказавшись на улице, я облегченно вздохнула. Жизнь била ключом. Народ носился как угорелый в странном желании срочно избавиться от скудной наличности. Моя наличность, выбитая из господина Покалюка Василия Ивановича, приятно оттягивала мой потайной карман, и избавляться от нее в резвом темпе мне если и хотелось, то кололось. Поэтому я собрала волю в кулак и мужественно прошла мимо магазинов, включая любимый «Ив Роше», благословляя мягкую погоду и рождающийся синий вечер.

Вечер освобождал меня от дурных эмоций, в бездну которых так тщились погрузить меня гадкие мои знакомцы. Я начинала возвращаться к праздничному состоянию души. И тут началось наступление… Сначала проехавшая мимо на бешеной скорости «Тойота» обдала меня свежей грязью из лужи. Я застонала. Единственная роскошь, оставшаяся мне как оружие мести за испачканный белый костюм и лицо в капельках грязной воды, – это плюнуть вслед поганой этой «Тойоте» трижды. Отказать себе в этом я не смогла.

Ладно, я отходчива. Серые потеки на моем костюмчике перестали казаться мне мировой трагедией. Я вернула на свою физиономию улыбку. Люди ведь не отвечают за поступки других, правда? Вот, например, какая милая женщина идет мне навстречу… А я тащусь по улице с мрачной миной. Я приветливо улыбнулась ей. Женщина остановилась. Оглядела меня с ног до головы, сплюнула и высказалась:

– Чего лыбишься-то? Хоть бы костюм постирала да рожу умыла… Тоже мне, красавица нашлась… Фотомодель…

Я не настолько наивна, чтобы подумать, что мне был только что сделан комплимент. Невежливость столь симпатичной с виду дамы повергла меня в глубокий шок. Более того, окружающие сразу показались мне отвратительными монстрами, прогуливающимися по засохшим полям кукурузы. Родной Тарасов стал для меня горькою чужбиной. Я свернула на довольно пустынную Мамонтовскую и пошла к трамваю по ней. Мне хотелось от обиды расплакаться.

«Чертова жизнь, – думала я, – я устала. Я так устала, что, кажется, хочу умереть…»

– Здравствуйте, – услышала я. От удивления я вытаращила глаза. Передо мной, улыбаясь необыкновенно приветливо, стоял маленький светловолосый мальчик. В руках он держал футляр для маленькой флейты – кажется, эти флейты называются пикколо. Глаза у него были странные, очень большие и зеленые, и смотрел он прямо в лицо. Такой симпатичный мальчуган… Я почувствовала, как улыбка сама рождается на моем лице.

– Здравствуй, – ответила я.

Он пошел дальше, как будто выполнил свой долг. Я смотрела ему вслед. Спина была очень тонкая и хрупкая. Отчего-то стало за него страшно. Малыш шел по враждебному миру. Каждый мог кинуть в эту незащищенную спину комок грязи. А он шел как ни в чем не бывало. Остановился на минутку, дал мне немножко сил и пошел дальше. «Спасибо», – прошептала я вслед. Он почувствовал мой взгляд, обернулся и помахал мне рукой.

Глава 2

Я очень устаю от своей работы. Иногда мне хочется спрятаться от внешнего мира в пещеру. Особенно сейчас. Воспоминания о Петечке и его папеньке не приносят ни радости, ни удовлетворения. Боже мой! Отчего я не уродилась все-таки бухгалтером? Отчего, Господи, ты внушил мне нездоровое желание податься в компанию Эркюлей Пуаро, Коломбо и прочих авантюристов? Хотя бы на год стоит уйти из моего бизнеса… Отдохнуть от людей, с которыми иногда так неприятно общаться, что… Впрочем, ладно.

Что это я решила разныться? В данный момент я хочу все забыть. Я лежу на диване. Мои глаза закрыты. Нет ни прыщавого Петеньки-крошки, ворующего денежки Василь Иваныча, который в свою очередь приворовывает из фирмы, в которой работает заместителем зам. зава. Нет никого из этого «дома, который построил Джек». Есть только я. Я ни у кого денег не ворую. Я головой зарабатываю и ногами. Которые сейчас, к слову сказать, похожи на свинцовые колонны. Я лежу на диване… Честное слово, это замечательная вещь… Ноги, сделавшие за день огромное количество никому не нужных шагов, теперь вытянулись на уютном диване – им хорошо… Глаза мои закрыты. Я пребываю в космическом пространстве нирваны. Мне сладко, как в детстве. О чем-то своем поет Эрик Клептон. Он вполне гармонирует с моим настроением благодушной расслабленности. Я испытываю полное удовлетворение от сознания, что я, Татьяна Иванова, никому сегодня не нужна. Просто даром никому не сдалась… Сегодня меня этот факт нисколько не расстраивает. Может быть, я вообще сегодня не имею никакого отношения к частному сыску. Может быть, меня вообще нет в этом пространстве. Я счастлива, как ребенок, прогуливающий ненавистную школу. Иногда человеку становится необходим тайм-аут – даже когда он влюблен в свое дело. А я, увы, в него влюблена. Просто сегодня у меня плохое настроение.

Ничто не вечно под луной. Клептон отчего-то решает больше не петь. Не очень хорошо с его стороны. Вместо него появляется симпатичная девица. Вполне ничего, только наши дикторши никак не могут избавиться от комплекса провинциализма. Девушка сообщает, что у нас в очередной раз поменяли правительство. В нашей стране это обычное явление. Как в Зимбабве. Сегодня вождь – Мумбо-Юмбо, завтра – Юмбо – Мумбо. И разницы никакой нет. От перемены мест слагаемых сумма в лучшую сторону не меняется. Веселится и ликует весь народ… Конец настал моей приятной неге…

Вздохнув, я открыла глаза. От резкого контраста между действительным и горячо желаемым немного закружилась голова. Жизнь ворвалась в мой приют, сверкая наглой и бесстыжей улыбкой. «Зараза, – подумала я, впрочем, беззлобно, – надо все-таки купить эту зеленую тарелку, широко рекламируемую народу. Как ее там называют? Ах да. НТВ-плюс…» Освобождение от рекламы и политики. Что более всего немило средней статистической единице? А вот эта самая ваша реклама и эта самая ваша политика. Со следующего неправедного обогащения покупаю. Тогда есть шанс почувствовать себя свободной от ненужных новостей. Обычно я к новостям отношусь нормально. Приятно поговорить с дикторшей, зная, что возразить она тебе все равно не сможет. А как бывает забавно высказать появившемуся на экране президенту свое недовольство повышением цен! Или пожурить Клинтона за фривольное поведение… Да и просто посмотреть, что там, за окнами, не началась ли уже зима… С теперешним климатом все возможно. Но – не сегодня. Если я сейчас увижу лицо нашего губернатора – меня вытошнит. Равно как и лики наших финансистов меня не обрадуют. Слишком свежи воспоминания о последнем деле.

Оно выбило меня из колеи. Если бы не светлый мальчик, встретившийся мне по дороге, я до сих пор находилась бы под негативным впечатлением о согражданах. Сегодня мне так хочется отдохнуть! Сегодня лучшие новости – их полное отсутствие.

Вставать не хотелось. Я пошарила рукой возле себя – пульта в пределах осязаемости не было. Где же он может быть? Этак я просто обречена на просмотр абсолютно не интересующих меня новостей. Ну нет, господа! Меня не заинтересует даже сообщение о третьей мировой войне!

– Пультик, – взмолилась я, – милый пультик! Пожалуйста, найдись!

Ну конечно… Он, как всегда, лежит на телевизоре… Никогда мне не избавиться от идиотской привычки класть его туда. Я вздохнула. Все-таки придется, придется тебе поднять с мягкого дивана свое изможденное тело, бедная Татьяна! Иначе не избежать твоему слуху новых сообщений об инфляции! И не только о ней. Хотя и ее обычно хватает для того, чтобы испортить день. А мне этого не хочется. Я вздохнула. Тяжелая необходимость оторвать измученный жизнью организм от приятного лежбища тяготила сверх меры. Но делать было нечего. На других каналах существовали наверняка миры иные, более отрадные и радующие взор, чем усталые лица сограждан. К согражданам приставали с бестактным вопросом, как они намереваются жить дальше. Они этого пока не знали. К тому же, как и я, не были уверены, что повышение цен в этом сезоне последнее. Однако врожденная воспитанность заставляла их держаться в рамках приличия. И лишь некоторые позволяли себе крепкие выражения. Я встала. Иначе я тоже начну эти самые выражения использовать. А мама мне этого не разрешает. Говорит, что я интеллигентная девочка. Я, правда, в своей интеллигентности бываю уверена не всегда.

Босыми ножками прошлепав по направлению к цели, я взяла вожделенный пульт в руки и уже приготовилась нажать на любую кнопку, лишь бы освободиться от реальности. В этот момент на экране возникло лицо мальчика. Я застыла. Мальчик был мне знаком. Всего неделю назад я видела его идущим из музыкальной школы с футляром для флейты в руках. Сейчас мальчик улыбался мне с экрана. Будто хотели показать его всему миру – видите, есть еще такие славные мальчишки. Значит, мы пока живы и здоровы.

Только показывали-то его вовсе не за этим! С моим малышом случилась беда… Он пропал. Исчез. Его искали. Я остолбенела. Мне было страшно. Как будто по телевизору показывали моего ребенка. Боже мой! Да как же я сразу не сообразила! Ведь я всю жизнь мечтала, что когда-нибудь у меня будет сынишка. И он показался мне его воплощением. Поэтому я его и запомнила так хорошо. Еще мне запомнилась его спина. Она была тоненькая и беззащитная. Я представила себе, как легко нанести в эту спину удар. Как легко кидаться грязью, кричать вслед ему оскорбления и угрозы… Что это было – предупреждение? Или – я неосторожными мыслями накликала на его головенку беду? Что с ним случилось?!

Дикторша, молоденькая и симпатичная, старательно-обеспокоенным голосом просила всех, кто видел Марика Гольдштейна в течение последних двух суток, срочно сообщить по указанным телефонам.

Мой покой был нарушен. Мальчик со светлой и открытой улыбкой, по имени Марик, два дня назад исчез. Ушел в школу и не вернулся. И я чувствовала, что именно я должна его найти, потому что ощущала себя в этом виноватой.

Старайся оставаться спокойной, Таня… Конечно, когда пропадают дети, страшно. Но куда ты денешься от этого? Они пропадают каждый день. Дети… Даже такие, как Петечка… Что уж говорить о Марике… В факте исчезновения Марика присутствует нечто дьявольски мрачное…

Дети беззащитны и доверчивы. Они еще не знают, что добрый дяденька в шапочке со смешным помпончиком может запросто оказаться педофилом. Он уведет ребенка в страшный темный лес и научит его боли, стыду и отчаянию. А толстая тетенька с кривоватой, но такой «добросердечной» улыбкой, приведет его к себе, даже накормит пирожными, а потом пошлет просить милостыню… Или загонит на панель. Тетенька хочет кушать, ее можно понять. Не вложили ей в голову хороших мыслей. Да и работать ей самой лень. Лучше пусть украденный ею ребенок делом занимается.

Я уж не говорю о замечательных дядях и тетях в белых халатах, которые горят желанием помочь богатым иностранцам с помощью детских органов. Господи, как им самим от себя не страшно-то? Как вообще у них получается спать спокойно?

У меня, как я ни старалась, остаться спокойной не получилось. Я еще не смогла приспособиться к новым жизненным ценностям. Чувство юмора сразу превратилось в сарказм. В такие моменты меня можно вербовать в киллеры. Я зверею, как львица, у которой обидели львят. Я становлюсь безжалостной. Решение пришло ко мне внезапно. Я подошла к телефону и набрала номер. Еще не зная толком, зачем я это делаю. Что я могу предложить? Я не знаю, где его искать. Я не знаю, что с ним случилось. Пока, по крайней мере… Трубку на другом конце провода подняла девушка. Выслушав меня, она вздохнула и сказала:

– Спасибо вам за то, что вы беспокоитесь о Марике. Но сегодня утром его родители забрали заявление о розыске. Честно говоря, я не поняла их до конца. Они сказали, что он нашелся.

– Нашелся? – Я боялась поверить в удачу. Слава Богу, с моим улыбчивым мальчиком ничего не случилось.

– Кажется, да…

– И с ним все нормально?

– Знаете, – решительно сказала девушка, – вы позвоните Андрею Николаевичу Мельникову. Я вам сейчас дам его телефон. Он вел дело Марика.

Телефон Андрюши Мельникова был мне не нужен. Я его прекрасно знала. Я поблагодарила девушку и повесила трубку. Покой ко мне не вернулся. Что-то продолжало меня беспокоить. Мне очень хотелось поверить в то, что мальчик нашелся.

* * *

Андрей Мельников, к счастью, обнаружился довольно быстро. Обычно он предпочитал мотаться в неизвестных направлениях. На старшего следователя Мельникова так любили наваливать дела повышенной сложности, что он мог запросто потребовать генеральское звание. Однако природная скромность призывала его довольствоваться скромным званием старшего лейтенанта. Застать его дома было бы чудом. Но сейчас фортуна наконец мне улыбнулась: Мельников простудился. Грешно радоваться чужому несчастью, но иначе Андрюшенька был бы вне пределов досягаемости еще долгое время. Его простуда была даром свыше.

Я была бы вынуждена обыскивать все зловонные места, злачные тусовки, малины и бордели. А сейчас… Обнаружила я его с замотанным шарфом горлом в собственной мельниковской комнате перед компьютером. Упорный Мельников рушил с остервенением стены, пытаясь дойти до Бангкока. Снисходительно улыбнувшись детским забавам одного из лучших следователей городской прокуратуры, я приземлилась в старое кресло. Оно приветствовало меня пронзительным старческим скрипом. Андрюшка поморщился и констатировал:

– Это ж надо так растолстеть… Тебе, Иванова, пора завязывать с гамбургерами и пивом. И бегай, ради Бога, по утрам! Под тобой уже мебель прогибается.

От возмущения я не сразу нашла, чем ответить на такую бесцеремонную ложь. Экая наглость! Я само воплощение стройности. Какие гамбургеры? Если я вообще умудряюсь вспомнить за день хоть однажды про еду, уже большое счастье. Впрочем, это ведь мой институтский дружок. Так что я не обиделась. Почти. Сейчас я обдумывала, как бы подостойнее ответить на мельниковский грязный выпад. Ничего… Как назло, все лучшие мои остроты я уже в разговорах с ним использовала. Оставалось импровизировать. Но сейчас, увы, с импровизацией было не все в порядке. Единственное, что пришло мне в голову, – это поерзать в его старой развалюхе, вызвав протестующий, злой и долгий скрип, переходящий в истерическое визжание. Андрюшка оторвался от своего стратегического плана, поднял на меня удивленные глаза и спросил:

– Боже мой, Таня! Что у тебя с костями? Артрит? Они у тебя так скрипят, что страшно за тебя делается… Надо заботиться о здоровье.

– Мельников, – я посмотрела на него взглядом строгой учительницы, – я пришла к тебе по делу. Прекрати, пожалуйста, вести себя, как школьник на перемене.

– Конечно, конечно, – согласился он, – разве ты могла зайти ко мне просто так? Навестить больного друга, не имея за пазухой хорошенького камешка в виде некоего «дельца»! Это не в твоих привычках, милое дитя…

Разбушевавшаяся стихия студенческих подколов уже затянула Мельникова в свой водоворот. Остановиться было выше его сил.

– Говорят, ты занимаешься теперь пропажей детей…

Мой вопрос заставил его вздрогнуть. Или это мне показалось? Нет, спина Мельникова напряглась. Куча незамеченных бомб обрушилась на стену. Андрюшка выключил компьютер, обернулся ко мне и сказал:

– Откуда такие сведения?

– Слухами земля полнится, – пожала я плечами.

– А тебе-то что за интерес до моих профессиональных секретов?

– Именно некое дитя меня и интересует… Только кончай изощряться в остротах, ладно?

Поймав мой умоляющий взгляд, он удивился. В самом деле, так было хорошо. Так мило. Обычно я не имею ничего против наших словесных пикировок. Наоборот – искренне наслаждаюсь моментом. Только не сейчас. Развлекаться именно теперь не хотелось. Мне было не до этого. Поняв, насколько я серьезна, он присвистнул.

– Кажется, в этой скачке мы потеряли лучших товарищей… Иванова, что с тобой? Твое лицо носит на себе печать излишне глубоких раздумий… От этого, между прочим, случаются морщины.

Я ничего ему не ответила. К собственному ужасу, я поняла, что все перемешалось в странный винегрет – обида на Петечкиного папу, почти швырнувшего мне в лицо честно заработанные деньги, исчезновение мальчишки со странными для нынешних детей мечтательными глазами, на все это наложилось еще и повышение цен с очередной сменой правительства, и сейчас… Сейчас я так разрыдаюсь, что случится как минимум наводнение, а как максимум всемирный потоп. Мельников это понял. Во всяком случае, за сохранность собственных полов он испугался.

– Что случилось-то? – не на шутку перепугавшись, спросил он.

В ответ я пожала плечами.

– Андрей… Делом Марика Гольдштейна начинал заниматься ты?

Некоторое время он молчал. Смотрел в окно, за которым не было ничего интересного. Только глухая стена соседней развалюхи. То ли Мельников увидел ее первый раз в собственной жизни, то ли за этой стеной красного цвета скрыта некая тайна, давно занимающая воображение старшего следователя, но смотрел он туда так долго, что мне показалось, больше я его голоса вовеки не услышу. Что же связано с Мариком такого, отчего даже Андрей замолкает, не желая говорить? Не сын же английской королевы украл бедного Марика? Или его похитили государственные мужи, дабы с помощью выкупа расплатиться с пенсионерами? Наконец он повернулся в мою сторону. По крайней мере, я еще существую. На меня даже взглянули! Мне даже решили ответить! Правда, мой друг предпочел не смотреть мне в глаза. Однако все-таки я услышала:

– Ах вот тебя что интересует…

Странно, что мой вопрос подействовал на него так, будто я предложила ему срочно заняться расследованием гибели принцессы Дианы. Конечно, было бы интересно заняться этим, но я пока куда больше волновалась за судьбу маленького мальчика.

– Поясни, почему ты считаешь мой интерес странным, – попросила я. – Пропал ребенок. Этого ребенка я однажды встретила на улице. Он помог мне выбраться из состояния полной апатии, в которой я оказалась благодаря взрослым дядям. Теперь я хочу помочь. Это что, правда так странно?

Он посмотрел на меня так, будто за моими плечами выросли огромные крылья серафима. Я удивила его своим вопросом, как Дэвид Копперфильд, спрятавший невесть куда огромную статую Свободы. Наконец услышала в ответ:

– Он нашелся.

– Ты в этом уверен?

– Так говорят его родители, – пожал он плечами.

– Я не спрашиваю тебя, что говорят его родители. Они вполне могут говорить то, что от них требуют. Меня интересует, что по этому поводу думает старший следователь Мельников, – сухо сказала я.

– А можно поинтересоваться, по какому это праву свой очаровательный носик сюда сует детектив Иванова? – вскипел Андрюшка.

– Я потом тебе объясню, – пообещала я.

– А я тебе потом объясню, почему мне противно, когда меня считают одним из придурков, которым выгоднее поверить запуганным насмерть родителям, чем лезть в огромную заваруху, напоминающую религиозную войну! Тем более что у меня и так хлопот хватает. Ребенок-то не единственный пропал. Уже второй случай в одном районе.

Ого. Вот это взрыв эмоций… Прошибли тебя, Андрейчик. Ох прошибли.

– Я тебя таким не считаю, – успокоила я его, – а мальчику хочется помочь.

По его глазам я видела, что он меня понимает. Похоже, не только меня эта история выбила из колеи. Он помолчал немного, потом сказал:

– Когда ребенок находится, лица родителей становятся спокойными. А лица Гольдштейнов стали еще более потерянными. Мать держит себя в руках, хотя понять не могу, как ей это удается, а отец… Временами кажется, что он близок к помешательству. Что он вот-вот разрыдается. Нет, – тряхнул он головой, – я не думаю, что мальчик нашелся. Что-то произошло. Не знаю что. Но это заставило их забрать заявление и настаивать на прекращении поисков. Однако ж и интуиция у тебя, Иванова! Просто экстрасенс какой-то!

– Если быть честной, – вздохнула я, – мне до безумия хотелось, чтобы моя дурацкая интуиция на этот раз меня подвела. Я шла к тебе и надеялась – мальчик на месте. Дома. Мне очень не хочется, чтобы с ним случилось несчастье.

– Я тебя понимаю, – Андрей грустно улыбнулся, – только пока сделать ничего нельзя. Заявление о пропаже аннулировано. От помощи милиции официально отказались. Не будешь же бегать за родителями и требовать, чтобы ребенка тебе предъявили…

– Иногда это бывает необходимо, – констатировала я, – встречаются такие родители, что не приведи Господи…

– Но не в данном случае, – покачал Андрей головой. Вышло у него это печально, как у заблудившегося в городе жирафа. – Гольдштейны интеллигенты. Мальчик является для них отдушиной и спасением. Он – поздний ребенок. Единственный и долгожданный. Так что не могу их понять. Может быть, это потому, что они – евреи? Происходящему можно найти лишь одно объяснение, произошло нечто экстраординарное. Их вынудили забрать заявление. Возможно, мы имеем дело с обычным киднеппом. Сама знаешь – их основное требование обычно – не обращаться в милицию… Многие его выполняют; когда близкому тебе человеку угрожает опасность – пойдешь на все. Не задумываясь о последствиях…

Зря я на него разозлилась. Ему и так приходилось несладко. И я ввергаю его в новые проблемы. Кому это может понравиться… Да и его вопрос вполне справедлив.

Действительно, отчего это, зачем и почему, с какой стати это вдруг Танечка начала совать свой хорошенький носик в чужие избушки с погремушками, когда ее никто об этом и попросить не удосужился? Откуда в этой грехом прожженной душе зажегся ярким солнцем альтруизм, призывающий ее к подвигам? Может быть, я придумала все? И мне нужно спокойно уйти? Поверить в то, что Марик дома? Тогда ничего не произойдет страшного, так ведь? Ничего… Только… Только Мариков в этой жизни мало. Петечек много, ох много, а Мариков раз-два – и обчелся. Пропажа Марика очень существенно отразится на моем личном самочувствии. Мне Марики нужнее Петров Васильевичей.

– Когда я увидела его фотографию по телевизору, – сказала я скорее себе, чем Андрею, – с таким страшным словом «разыскивается», мне показалось, что небеса обрушились на мою голову. Может быть, в этом знак свыше. Почему-то я шла именно по этой грязной улице. Он шел навстречу и улыбнулся именно мне. Как он почувствовал, что мне это в тот момент было необходимо? Только получилось у него здорово – как будто мне, тонущей, вовремя протянули руку. И теперь, зная, что он тонет, и не протянуть ему в ответ свою – я не могу. Это нечестно. – Я посмотрела на него и тихо попросила: – Мне нужно связаться с его родителями, Андрей. Очень. Я не знаю, что там происходит. Но скорее всего они беспомощны и растеряны. Они уверены, что никто им помочь не может. Они смирились. А я смогу его найти. Я знаю это. – Он молчал. – Мне нужен только их адрес. Больше ничего. Возможно, им действительно запретили обращаться в милицию. В проклятом киднеппинге это принято. Но я не милиция! Я частный сыщик, черт побери…

– Таня, – прервал он осторожно мой словесный поток, – им нечем платить. Какие деньги могут быть у преподавателей? Откуда? Сама подумай… От твоих услуг наверняка откажутся.

Я задохнулась от возмущения. От Андрюшки я такого не ожидала. Ну ладно, когда какой-нибудь Василий Иваныч кидает тебе на стол деньги с видом возмущенного моим нахальством праведника! Но Мельников…

– Кто здесь вообще говорит о деньгах? – спросила я, пытаясь справиться со своим гневом. – Слава Богу, я не отношусь к неимущим. Жадностью я тоже никогда не страдала. После двух последних дел у меня достаточно средств. Если уж новорусские мародеры позволяют себе благотворительность, то мне ей заняться сам Господь велит…

– А ты никогда не предполагала, что благотворительностью иногда можно оскорбить? – изрек Андрей. – Только не обижайся… – Он задумался: – Как бы вам устроить встречу… Давай я им позвоню, предупрежу их, и уже потом ты появишься… О'кей?

Меня это устраивало. Я согласилась.

– Ладно уж, – сменила я гнев на милость. В конце-то концов, обижаться не в моих правилах. Особенно на друзей.

* * *

Увы, Андрей рассказал мне не так много, как мне бы хотелось. Гольдштейны обратились к нему за помощью в первый же день. Мальчик ушел в школу, как обычно. В школе все было нормально. Там его видели и одноклассники, и учителя, и сама Софья Владиславовна, мама мальчика. В этот день Софья Владиславовна должна была задержаться, поэтому Марик зашел к ней около четырех часов, сказал, что идет домой, и убежал. В том, что он ушел один, ничего выходящего из ряда обычного не было. Марик с пяти лет приучался родителями к самостоятельности. Никаких дурных предчувствий у матери не возникло, да и повода к тому не было. Мальчик был весел и вполне спокоен. Софья Владиславовна провела урок, потом осталась на коллоквиум, затем нужно было позаниматься перед городской олимпиадой с двумя учениками. Вечером, когда она пришла домой, было уже поздно. Но Марика не было. Ее сразу напугало его отсутствие. На него это было не похоже. Обычно он всегда находился вечерами дома. Марик был спокойным ребенком, даже чересчур. Его отсутствие после девяти сразу повергло родителей в панику.

Пошарив по моргам и больницам, они с облегчением вздохнули, не обнаружив там свое чадо. Однако даже представить себе, куда это самое чадо направило свои стопы, не могли. Только растерянно смотрели на Андрея как на спасителя, умоляя его свершить чудо. Больше всего на свете им хотелось, чтобы происходящее с ними оказалось ночным кошмаром. Но утром Марик не объявился. Кошмар не кончился. Напротив, укрепил собственные позиции. Ребенок исчез. Испарился. Растаял в воздухе. Сначала была хрупкая надежда в лице вечно нетрезвой свидетельницы по имени Клавдея. Сия Клавдея поначалу утверждала, что, выйдя на улицу «отругать Ираиду за то, что вчера под окнами песни дурные орала», она узрила, как мальчик садится в автомобиль, в народе называемый «мерином». По Клавдеиному мнению, в «мерине» было два седока, Марику знакомых. Поскольку сначала он с ними разговаривал и даже смеялся.

Начали искать пресловутый «Мерседес». Ориентироваться на Клавдеино свидетельство было сложновато: у нее этот «мерин» был черным, и красным, и зеленым. То ли у Клавдеи к алкоголизму прибавился дальтонизм, то ли фантазия ее играла – но измучила она несчастного Мельникова хуже испанского сапога. В заключение их краткого «романа» сия загадочная особа явилась нежданно в кабинет и, стыдливо теребя платочек, стиранный в прошлом веке, опустив глаза, пролепетала, что все она с перепою придумала: никаких машин не видала и мальчики по ее улице отродясь не ходили. Все, гражданин начальничек, она придумала с похмелья, «мерины» энти самые ей вообще только в снах виделись. Нижайше кланяясь, попросила простить, не держать зла на грешницу и отпустить с миром.

Конечно, Мельников подозревал, что такое изменение в мировосприятии случилось с Клавдией неспроста. Конечно, ее напугали. А может быть, подкупили. Однако делать было нечего. Пришлось несчастную Клавдею отправить восвояси – общение с ней в дальнейшем никакого толка не обещало. Последняя ниточка, связывавшая Андрея с Мариком, растаяла в воздухе.

А на следующий день в Андреев кабинет вошли Гольдштейны и сказали, пряча глаза, как провинившиеся дети, все, мол, в порядке, Марик нашелся и они очень просят их простить за беспокойство. Марика, правда, предъявить отказались, сославшись, что он-де у сестры Софьи Владиславовны пребывает. Андрею это совсем не понравилось, но что он мог поделать? Только руками развести.