Текст книги "Дублерша для жены"

Автор книги: Марина Серова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Я приподняла голову и увидела, что уже сижу в салоне машины. Повернула голову. Справа от меня устроился тот самый парень с артистической прической, которому я помогала дойти до «Оптики». Слева же, с пистолетом, прижатым к моему боку, находился еще один индивид – с угрюмым, хотя и не злым, лицом и картофелевидным носом.

Спереди сидели двое. Да что их, целый отряд на одну меня? Если они считают меня Женей Охотниковой, тогда понятно. Но ведь они затащили меня в машину как Алину Эллер... Или нет? Может, меня все же рассекретили? Неужели Борис Оттобальдович понял, что перед ним вовсе не его дочь, и велел разобраться со мной? Или же красавец-любовничек госпожи Эллер, Алексей Венедиктович Лукин, прислал своих архангелов, буде у него таковые имеются?

Голова кружилась, в основании черепа ныло. Я слегка повела головой вправо и спросила своего «подопечного», так и не доведенного до «Оптики»:

– Ну что, Сусанин, нашел очки?

Тот усмехнулся:

– Да нет, не нашел. И сильно бы удивился, если бы ты их нашла.

– Поняла: ты их никуда и не ронял.

– Конечно, не ронял. У меня их и нет вовсе.

Я выдохнула:

– И кто велел меня похитить?

– Зачем похитить, дорогая Алина? – Услышав такое обращение, я несколько перевела дух: все-таки меня принимают за Алину Эллер, что уже радует. Следили, наверное, от салона. И подловили по-хитрому. – Зачем похитить? – Говорил тот, что сидел на переднем сиденье рядом с водителем. – Мы просто пригласили тебя в гости. Так что не дуйся.

– В гости? Интересно! Вываляли всю в снегу, шубу попортили... Да вы знаете, сколько она стоит, шуба-то?

– Узнаю Алиночку. Ее главное заботит – сколько ее шубка стоит, которую в снегу вываляли, – усмехнулся человек на переднем сиденье. – Не о том волнуешься, знаешь ли.

– А о чем я должна волноваться? За дуру меня держите, да? И этот... слепец который! Что, нельзя было просто в машину затолкать, безо всяких пантомим?

– Тебя – сразу – в машину? – усмехнулся парень на переднем сиденье. – Да ты нас за кого принимаешь, за идиотов, что ли? Тебя затолкаешь... А потом нас выследят и из гранатомета срубят прямо на КПП каком-нибудь, мол, оказали сопротивление милиции. Папочка-то твой, поди, и не такие штуки проворачивал. Не-ет, Алина. Мы тебя от самого салона вели. Ты, дура, зачем охрану-то с собой не взяла? Все на свою прыть надеешься?

– На какую... прыть? – выговорила я.

– Да ладно тебе скромничать-то. На какую – на какую... На ту самую... Как будто это не ты в прошлом году нашего пацана так по шее саданула, что он два месяца в «спинальнике» провалялся, чуть паралитоном не стал. Ты ж у нас приемчиками владеешь. Типа, современная женщина, да... Во феминизм прет.

В голосе говорившего послышались откровенно агрессивные нотки.

– Вот потому мы тебя так осторожненько и взяли, через Антошку. Он у нас артист, а ты вообще, говорят, актеров любишь, хотя муж твой и кинорежиссер. Но даже если бы при тебе охранник и был, он бы давно уже засветился и мы его по-тихому вырубили бы.

– Ну и кому же я понадобилась?

– А что, сама догадаться не можешь? Давно тебя уже поджидаем, чтобы спросить, что к чему и как это вышло, что из-за тебя...

– Гена, не пыли покамест! – остановил его парень, который так ловко и с такой гениальной простотой надул меня со своими якобы потерянными очками. – Успеешь еще поговорить. Сейчас приедем, тогда и побеседуешь. А то на ходу, в машине, еще заорет, кто ее знает!

Я лихорадочно размышляла.

По всей видимости, это и есть те люди, которые угрожали Алине Эллер. Ну что же, быть может, в том, что я поддалась на провокацию актера Антошки и попала в этот джип, есть свои плюсы. Они принимают меня за Алину. А кстати... Алиночка-то наша вовсе не такой беззащитный агнец, каким рисует ее Эллер. Впрочем, мужчины часто слепы и не видят очевидного, хотя и почитают себя умными и неотразимыми. Эти в джипе – не исключение. Я хорошо ввернула им про шубу, испачканную в снегу, теперь они будут видеть во мне только мелочную бабу, которая всполошена своим неожиданным похищением. Ну что ж, как только ситуация дойдет до критической отметки, будем переключаться в режим форсмажор: «Евгения Охотникова, ваш выход!»

Я прокрутила все это в голове, и мне стало как-то легче.

– Куда мы едем-то? – спросила я.

– А ты прям не знаешь! – откликнулся тот, с переднего сиденья. – Как будто ни разу не ездила, сука!

– Между прочим, за суку, урод, можешь и ответить... – вполголоса произнесла я.

Он медленно обернулся. Я увидела смуглое лицо, бешено сверкающие темные глаза и темно-рыжие волосы, которые делали этого ублюдка похожим на средневекового ката. И палач скрежетнул белыми зубами:

– Да ты че, корова, не срубила еще, что это тебе не по салонам ходить, сиськи в соляриях греть? Думаешь, твой папа – самый крутой и тебе все можно, падла? Мы и поконкретнее тебя людей возили, и ничего – потом они выли в подвале и просили кончить их.

– Какой ты добрый, – отозвалась я и полузакрыла глаза.

Ну что ж. Сейчас немного можно расслабиться. Пока мы едем, меня не тронут, это факт. По крайней мере, ясно одно: то место, куда меня везут, Алина – настоящая Алина, которая сейчас где-то на горнолыжном курорте, – знает. Она там бывала.

А вот с субчиком на переднем сиденье лучше больше не заговаривать. Какой-то он бешеный – дергается, ноздри раздувает, глаза пучит оголтело. Примерно такая же рожа была нарисована лет пять назад на этикетке водки «Быть добру». Этикетка клепалась кустарным методом на примитивной копировальной технике, водка была под стать ей. Гм... «Быть добру». Хорошее название.

А главное – подходящее.

Глава 6

Машина подъехала к железным воротам в заборе вокруг загородной дачи и посигналила. Насколько я могла судить, место было не так чтобы уж очень отдалено от Тарасова, но диковатое. Вряд ли зимой кто-либо ночует на дачах и вообще ездит сюда, особенно в такой-то снегопад. Долгожданный, черт бы его не видел...

Ворота открылись, и машина въехала во двор.

А дачка, прямо скажем, не хилая: три этажа, флигель и пристройка. Раскидистые садовые деревья тянули в стороны свои облепленные снегом ветви и внезапно вызвали у меня аналогию с воинством привидений, унылых, коварно медлительных, завораживающих вкрадчивостью своих мерных движений. Вспомнились даже стихи, как будто эту картину рисующие...»И деревья, как призраки белые, высыпают толпой на дорогу, словно знаки прощальные делая... белой ночи, видавшей так много». Что увидит сегодняшняя ночь? Что увижу я? И вообще... увижу ли?

Глупости. Поэтические вольности, Женечка. Сейчас разберемся. Ничего страшного. Ничего, ничего...

Водитель остался в джипе, а тот, что был с пистолетом, ткнул меня в бок и хрипнул:

– Вываливай!

Помимо меня и типа с пистолетом, в дом направились также бешеный с переднего сиденья и Антон-актер, который так удачно сманил меня с заснеженной улицы в теплый салон джипа. Наверное, будь тут Лео-Лео, он не замедлил бы рассказать какую-нибудь высокоумную притчу о выманиваниях.

К примеру, жил в Китае мандарин, славящийся своим упрямством. Был он упрям даже не как осел или ишак – кто там из перечисленных животных представлен в фауне Китая? – а как целое стадо оных. И однажды позвал мандарин к себе во дворец мудреца... какого-нибудь Хунь Мунь Суня... и говорит ему: «Прослышал я, что ты – мудрейший и хитроумнейший из всех живущих в Поднебесной. Докажи свою мудрость и хитроумие – вымани меня из моего роскошного теплого дворца на улицу – под дождь и ветер. А не выманишь – настанет тебе карачун». А мудрец речет: «О, могучий! Да разве ж смею я, ничтожный, выманивать тебя из дворца! Вот если бы, наоборот, ты повелел мне выманить тебя из-под дождя во дворец, тогда бы я попытался. Но разве ты сможешь согласиться на мое условие?» – «Смотри, о ничтожный! – рассвирепел мандарин. – Я – владыка и могу все. Вот я выхожу и становлюсь под дождь! Выманивай же меня обратно во дворец!» А мудрец тогда и говорит: «Славный мандарин! Я даже и не буду пытаться выманить тебя обратно во дворец. Ты просил меня поставить тебя под дождь. И я это сделал».

– Пошевеливайся! – грубо толкнули меня в спину. – А то тащится тут с таким блаженным лицом, как будто кокса нанюхалась.

– Образные у вас, однако, сравнения, – сказала я и вошла в большую, довольно безвкусно отделанную и обставленную комнату, основной упор в которой делался на одно: на помпезную роскошь. Отдельные предметы этой роскоши слабо между собой сочетались: к примеру, рядом с белым мраморным камином, выполненным в староанглийском стиле, соседствовал вульгарный кожаный диван, а стены украшали искусные копии работ великих мастеров в дорогих резных рамах.

Рядом с камином ни к селу ни к городу стояли два кресла, обитые пурпурной тканью, – из такой ткани раньше делали флаги пионерских дружин. В одном из кресел сидел мужчина в кожаной жилетке на голое тело. Жилетка не скрывала ни волосатой груди, ни мощных, как у профессионального землекопа, рук, ни отвислого уже брюха, вольной волной стекающего на брючный ремень.

Мужчина пил пиво и смотрел телевизор. По всей видимости, что-то из демонстрируемого вызывало у него негодование, потому что он матерился, а в тот момент, когда в комнату ввели меня, швырнул о стену пивную кружку и заорал:

– Ну что за ересь?!

– Геннадий Геннадьевич, – обратился к нему Антон, – вот, привезли.

Матерящийся мужчина в жилетке выключил телевизор и медленно повернулся ко мне. У него был жирный круг лица и точечные свиные глазки, в которых плавал угрюмый интерес без признака, к счастью, какой-либо агрессии.

– А, ну-ну, – проговорил он. – Заходи, любезная, располагайся. Ну, как самочувствие после курортов-то? В нашей немытой России, наверное, и быть-то уже западло? Ну, Москва, Питер – это еще куда ни шло, а вот в Тарасов приехать – это ты, подруга, дала шороху. Присаживайся, говорю.

Я машинально села. За моей спиной встал бешеный с переднего сиденья джипа, а чуть поодаль остановился Антошка-актер.

– Да, Алинка, давно ты в гости не заезжала. Я уж и забыл, какая ты на рожу смазливая.

Я прищурилась и задала вопрос, наверное, самый неудачный из того, что вообще могла произнести:

– А ты кто такой?

Мужчина откинулся назад и протянул неодобрительно:

– О-о! Короткая у тебя память после курортов стала. Или она пьяная, под наркотой, а, Тугрик?

Человеком с собачье-монголовалютной кличкой оказался тот самый рыжеволосый смуглолицый парень, что злобно крысился на меня в джипе. Когда толстый окликнул его, он с готовностью выступил вперед и рявкнул:

– Да нормальная она, Геныч! Вовсе не бухая и не под наркотой. Ты че, сам не помнишь, – она о здоровье своем заботливится!

Корявое неграмотное слово «заботливится» вместо «заботится» прозвучало наиболее зловеще из всего сказанного.

– Вот и мне так же кажется, – сказал толстый, – никакая она не бухая и наркотой не крытая, так что уважительная причина, по которой она может память потерять, у нее отсутствует. Вот когда у моей сестренки загул был, она, помнится, не то что тебя, Тугрик, который под ее милого косил, и меня, родного брата, не признавала. Говорила, что я Александр Македонский и даже какой-то там торт.

– «Наполеон», – напомнил Тугрик.

– Ага, точно, – кивнул толстый. – Что же ты, Алиночка, своих не признаешь? Я за тобой такое авто послал – королева французская позавидовала бы.

– Во Франции республика, – ни с того ни с сего сообщил псевдоочкарик, – пятая. Там давно уже королевы нет.

– Ну, значит, английская, грамотей ты наш, королева позавидовала бы. Лучших людей своих я за тобой послал, – продолжал толстый, наливая себе вместо пива уже водки и выдвигая откуда-то большой поднос с различными закусками. – Вот Антоша-актер, например. С ним ты пока незнакома была. Но он – талант, в театре играл, в пьесах классических, Гоголей-Моголей разных. Кого ты там, Антош, играл? Этого, как его... Хлюстикова...

– Хлестакова, Геннадий Геннадьевич, – недовольно, но четко ответил Сусанин. – Хлестакова из пьесы «Ревизор» Гоголя. А никакого не Моголя.

– Ну-ну, еще меня учить будешь. Пока ты, Антоша, университеты и театры разные через себя прокачивал, я в другом образование получал: афганское военное называется. Два с половиной года. Ладно. Это сейчас к делу не относится. А вот, пожалуйста, небезызвестный тебе, Алиночка, Вилька Тугрик, – вернулся толстый к прежнему обидно-издевательскому тону, – он же Тугарин Равиль Ахнефович. Без пяти минут муж твоей лучшей подруги Иры Калининой, моей сестренки заблудшей. Поговорить не хочешь, а, Алиночка? Ведь я много для этой нашей встречи сделал, так уж и ты меня не обижай, не морщи губок своих напомаженных. Ну, что молчишь-то?

– А что мне тебе сказать, Геннадий Геннадьевич? – наконец-то разобравшись, с кем имею дело, проговорила я. – Я, честно говоря, до сих пор не понимаю, чего ради твои бойцы меня сюда приволокли.

– Ах ты, сука! – громыхнул за моей спиной Тугрик, он же Равиль Ахнефович Тугарин. – Позволь, Геныч, я этой шалаве гладкошерстной втолкую, о чем тема!

И он рванулся ко мне явно не с намерениями пригласить на медленный танец.

– Оставь! – сморщился Гена Калинин. – Что, честное слово, как с цепи сорвался! Разберемся. Кто виноват, накажем. Так что ты, Тугрик, не пузырься понапрасну, а то тебе никогда из тугриков в баксы не перекинуться.

Тот умолк, недовольный. Геннадий Геннадьевич снова обратил ко мне оловянный взгляд своих свиных глазок:

– Дело вот в чем. Конечно, не сейчас, а раньше надо было базар тереть, когда еще следы не остыли. Ну да ты стараниями своего муженька-киношника за бугор соскочила, на лыжах кататься. А тут ты каталась на хороших тачках. И в один прекрасный день дала джипарь свой подружке Ире. Та хоть и дура отмороженная, а все ж сестра мне...

– Геныч! – хрипнул, прерывая босса, Равиль.

– Закрой зевало! С тобой тоже не мешало бы разобраться, это ж ты ее потчевал дурью. И не трынди, что ты ее в диспансер на лечебку толкал. Знаю я твои диспансеры, Равиль.

– Я, Геныч...

– Все! Не о тебе речь. Так вот, Аля, машинку ты Ире дала, а машинка в тот же день и крякнула. Разнесло ее по кусочкам. С одной стороны, вроде бы и не резон тебе собственную тачку рвать, а с другой... ты ведь ее не на свои бабки покупала, а получила от урода своего очередного, от Славки Грицына, работодателя моего бывшего. Так что, Алька...

– Ты что, Гена, – заговорила я, понимая, что дальнейшее мое молчание даст основание завалить меня новыми бессмысленными обвинениями, включая пожар Рима и убийство Джона Леннона, – думаешь, это я убила Иру? Я подложила в собственную машину динамит? Ты, Гена, белены объелся? Или просто объелся?

– Слушай дальше! – побагровев, рявкнул Калинин и, налив себе почти полбокала водки, опрокинул, даже не закусив, хотя на столе имелось много всяких вкусностей. – Джип подарил тебе Грицын, так?

– Ну, он, – несколько рассеянно произнесла я, окидывая глазами комнату и начиная вырабатывать план, как получше отсюда смыться без, что называется, телесных повреждений.

– А через два дня после того, как взорвался джип с моей сестрой, Славка Грицын вызвал меня к себе и заявил, что отказывается от услуг моего охранного агентства. Сказал, что теперь мне только овощные базы и секонд-хенды всякие вонючие охранять дадут. А знаешь, чем он объяснил свое заявление? Что я бандит, который устроил взрыв собственной сестры, потому что она, дескать, всю нашу семью своей наркотой задолбала. И что машину выбрал удачную, убив, так сказать, сразу трех зайцев. Первый – Ирка, второй заяц – сам Славка, которому типа западло терпеть, что его подарочные машины взрывают, типа я так уязвить его хотел. А третий заяц – ты. Вроде я на тебя давно зуб имел и давно собирался с тобой... это...

От выпитого у него начал заплетаться язык, а мысли передвигались этаким молодецким аллюром, не особенно разбирая дороги. Геныч опрокинул еще стопку, на этот раз закусил и долго, тщательно жевал.

Наконец он заговорил:

– А еще у меня запись есть. Ирка же любила себя на камеру писать. Так вот, за пару дней перед тем, как ей кранты... она записала вот это. Тугрик, ткни-ка кассетку!

Я взглянула на экран телевизора: там возникло бледное лицо с черными тенями под глазами и вяло шевелящимся, как у выброшенной на берег рыбы, ртом. Губы у Иры были бесцветные и серые, без признаков макияжа совершенно. Впрочем, несмотря на явные свидетельства недуга, девушка на экране сохранила следы красоты, и наблюдательный человек, отбросив наслоившуюся шелуху пороков Иры Калининой, пришел бы к выводу, что еще лет пять назад она была замечательно хороша собой.

Прорезался голос. Он был такой же блеклый и пресный, как выталкивающие звук за звуком губы. Голос, впрочем, сохранил мелодичность, и в нескольких местах записи ясно почувствовалось, что речью Ира владела превосходно. Только не в таком состоянии, конечно.

А говорила она следующее:

«– Я знаю, что меня скоро не будет. Это совершенная истина. Я не пророчу и не боюсь. Да, впрочем, это уже и не важно. Мое личное мнение заключено во мне самой, и что оно будет стоить, если меня уже не будет? Э-э, вот только не надо меня учить. Бабушка всегда была моралисткой, и мама тоже. У тех, кто пьет и не пьянеет, дети алкоголики. Да, кстати... – Ира подняла палец. – Я тут хотела сказать, что если я скоро умру, то вы не думайте, будто я подохла свиньей. И что, если я торчу? Главное, не то, что человек торчит, а то, что он при этом может оставаться человеком. До определенной грани. Знать бы эту грань, она ведь видна только со стороны. Но мне нашептали... – Девушка понизила голос почти до шепота и приложила палец к губам. – Я знаю, все они видят эту грань и подталкивают меня к ней. Вот Алька Бжезинская, пышная такая, нынче она стала Эллер... Ей невыгодно со мной общаться, она брезгует... Я думаю, что Алька не поскупилась бы дать мне откупных, лишь бы я забыла о ее существовании... Не деньгами, конечно, потому что деньги – обертки от конфеток, а что я заворачиваю в эти обертки, и так всем ясно, особенно доктору Берковичу из наркошного диспансера. Нет, не деньгами. «Борзыми щенками». Ага, ага! Самое удобное. Впрочем, надо ее попросить подарить мне машину. А то моя... Самый лучший костер – это скорость! И Алька это зна...»

Геннадий нажал на «стоп», и Ира застыла на экране с перекошенным ртом.

– Она тебя... разгадала! – выкрикнул, точнее, прохрипел Геннадий. За время просмотра он успел опустошить бутылку водки, которая до включения видео была полна больше чем наполовину. – Она даже сказала, каким именно способом вы с Грицыным ее убьете!

– Да ты что, Гена? – едва выговорила я, оторопев. – Если убивать, то зачем таким дорогим и опасным способом? Она же, в конце концов, не банкир и не министр! Зачем же было взрывать джип? Можно ведь и дешевле...

М-да, что-то я сегодня все не то говорю... Калинин выпучил свои свиные глазки, а Тугрик обежал вокруг кресла – он стоял позади, а оказался прямо передо мной – и, вытянув вперед руки, вцепился мне в горло. Впрочем, одну руку я успела перехватить, а вторую... Вторую перехватывать было нечем: на своей правой ладони я, по старой привычке, сидела.

Впрочем, ни Тугрик не успел нанести мне существенный вред, ни Гена Калинин с окаменевшим Антошей-актером – помешать ему. Я приподнялась, высвободила ладонь и жестким ребром ее зарядила Тугрику в переносицу. Равиль повалился, как дерево, срубленное дровосеком. В глазах его застыло остекленело-бессмысленное выражение.

Я вскочила из кресла, но в ту же секунду в руках Ген Геныча появился пистолет «ТТ».

– Спа-акойна! – протянул он. – Не дергайся, сука! Вот теперь я точно знаю, что это ты ее убила.

– Потому что я стала сопротивляться твоему... Тугрику-шмугрику, копейке ломаной? – воскликнула я. – Он твою сестру на иглу подсадил, вот ты бы его и притормозил, когда она еще жива была!

– Так он же при тебе ей в первый раз наркоту давал! Ты и предложила – побаловаться, – взревел он, вскакивая, – дескать, люди уже взрослые, а наркоты не пробовали. Ты-то под присмотром папаши с дури быстро слетела, а вот Ирка... Так что не надо тут из себя корчить чистенькую!

Я смутилась, вспомнив, что говорю сейчас от имени Алины Эллер, о которой не знаю многого. Очень многого.

– Что ты, что этот твой Славка Грицын – все вы одного поля ягоды! – продолжал бушевать пьяный Гена. В руке его плясал пистолет, и больше всего меня волновало, что палец его может непроизвольно нажать на курок, ведь оружие, я видела, было снято с предохранителя. – Понятно, что он меня уволил, отдалил от себя... Боялся, что вы Ирку пустили под откос, а держать при себе мою структуру, если я узнаю обо всем, это – конец. Ему – конец!

Честно говоря, слова Гены звучали так убедительно, что я поневоле начала допускать: Алина Эллер вполне могла, сговорившись со своим Грицыным, провернуть такую операцию. То, что мотивы преступления, приведенные Калининым, были более чем сомнительны, а его реализация – непомерно дорога и опасна, в голову шло слабо. В мыслях билось другое: а вдруг и правда Алина виновата в смерти Иры? Что тогда будет со мной, ведь они полагают, что Алина – это я...

– Гена, значит, это ты и твои люди слали мне угрозы, звонили по телефону, подкидывали анонимные письма?

Он посмотрел на меня искоса, помолчал и наконец, что называется, разродился:

– Да ты что мелешь, дура? Какие письма? Ничего я тебе не слал. Мне что, заняться больше нечем, кроме как с тобой переписку вести?

– Точно? – выговорила я.

– Ты мне тут, Аля, з-зубы не з-заговаривай, – пьяно запинаясь, заговорил он относительно ровным тоном, но почему-то короткий вариант имени – «Аля» – показался мне худшим признаком, чем все предыдущие «дуры», «жабы» и «шалавы».

Я перебрала в памяти все, что касалось анонимных писем с угрозами и зловещих телефонных звонков, адресованных Алине Эллер, и перед глазами четко, словно надпись мелом на доске, всплыли слова, сказанные Леонардом Леонтьевичем о неизвестных, угрожавших Алине: «Да что они могут сказать? Как в дурацком бандитском боевичке. Что-то типа «береги свою телку, а то вымя вырвем». В общем, бессодержательная грубость. Но Алине, видно, говорили что-то более конструктивное, потому что она ходила испуганная, а когда у нее потом сожгли джип и она только чудом уцелела, то я решил отправить ее за границу...»

Вот оно! «Когда у нее потом сожгли джип»! То есть джип взорвался уже после того, как угрожали Алине. После! Следовательно, Ирина Калинина была еще жива в то время, когда начались угрозы расправы с Алиной Эллер. И следовательно, у ее брата Геннадия нет никаких оснований предъявлять претензии мне... то есть, конечно, Алине. Никаких!

Итак, он к угрозам отношения не имеет.

Однако опасность для меня остается. Судя по выражению лица господина Тугарина, поднимавшегося с пола, ничего хорошего мне ждать не приходилось.

– Ну, гнида, – пробормотал Тугрик, ощупывая лоб и огромную гематому на нем, – за сладкую жизнь когда-нибудь надо платить. Не желаешь ли?..

– Кино насмотрелся, да? – бросила я.

– Тугрик, меня от нее уже тошнит, – заявил вдруг Гена Калинин. – Бери ее и дуй с ней на задний двор. Ты меня понял.

Тугрик оскалился. Зубы его клацнули. Он протянул руку, и Ген Геныч вложил в нее пистолет.

– Возьмешь с собой Актера, – добавил Калинин и, тяжело осев в кресло, налил себе еще водки. – Я сам бы пошел, да что-то... гнусно, в общем. Договоришь с ней сам. Наше дело я тебе одному поручаю.

– Наше дело... «Коза ностра» на итальянский манер, – выговорила я. То есть нет, не выговорила, а только собиралась выговорить. И правильно, что не стала трепать языком попусту. Чего бы я добилась? Нет, нужно повести себя более умно. Повести себя так, как вела бы себя сейчас настоящая Алина Эллер, если бы почувствовала близость смерти. Что сделала бы она?

Правильно: закатила бы истерику и стала умолять о пощаде. Цеплялась бы за жизнь, а отнюдь не стала бы щеголять хладнокровием a la Зоя Космодемьянская, мол, презираю вас, мерзавцы.

Я спрятала лицо в сложенные лодочкой ладони, почувствовала прохладу дрогнувших пальцев, а потом подняла уже мокрое от выдавленных слез лицо и выговорила прерывисто:

– Мальчики... но это правда не я! Маль... мальчики! Не убивайте! Не... не надо!

– Поздно пить боржоми, когда почки отвалились, – процедил сквозь зубы Тугрик. – Когда мне по морде прислала, так руки не дрожали, а теперь – гляди, как они заплясали. Я с тобой еще на пустыре договорю.

– Шубу тут оставь, – приказал Ген Геныч.

– Подаришь телке какой-нибудь?

– Дурак! «Телке»! В камин ее! Улика все-таки...

– Так она ж, поди, – пробормотал от дверей Антоша-актер, – стоит немерено. Как же ее палить, а?

Калинин выпил еще водки, закусил и прохрипел:

– Жадность, Антоша, не только в поговорке фраера сгубила, она и многих других подводила – кого просто под монастырь, а кого и под статью пожизняковую. Понял меня?

В финале сей замечательной фразы Геннадий подавился, и в его пропитой глотке захлюпали скомканные звуки. Антоше пришлось хлопать босса ладонью по спине, чтобы спасти босса от удушья.

Но я взглянула на эту сцену, не стала дожидаться ее окончания, а закатив глаза, упала на ковер.

* * *

– Вырубилась, шмара.

– Может, ее прямо здесь кончить, Геныч?

– Да ты че, сдурел, Тугрик? Совсем ума нет, баран? А кровищу ты потом отмывать будешь? А труп ныкать – тоже ты? Ну, что смотришь? Снимай с нее сережки, перстеньки и цепуру. И этот... браслетик не забудь.

– И куда мы все ее «рыжье» денем? Барыгам спустим?

– Идиот ты, Антоша. Тебя же первого с этим «рыжьем» и склеют менты. Сбагрим, конечно, но похитрее. Ведь по драгоценностям опознать могут. Снимай!

Я слушала все это, искусно изображая обморок. Наклевывалось несколько выводов: убивать меня в доме не будут, поволокут на какой-то пустырь. Значит, спустя некоторое время сознание нужно «обрести», но половинчатое, паллиативное, как у сонной рыбы. А уж на пустыре я с ними разберусь. В доме бороться чревато неприятностями – слишком их тут много, отморозков этих. Вот, судя по звукам, в дверях появился еще один тип, тот, что тоже сидел в машине. А у него есть «ствол». Рыпнусь – пристрелит на месте, тогда не помогут вам, Евгения Максимовна, никакие знания и умения, усвоенные в спецгруппе «Сигма».

Значит, нужно выждать. Не тот победил, кто уже считает себя победителем, а тот, кто умеет ждать.

– Ну, че там с ней? – раздался уже ну никакусенький, мычащий голос Гены Калинина. – Гриша, Актер, берите ее и тащите. Тугрик с вами пойдет – проконтролирует.

Вот только Гриши мне до полного счастия и не хватало! Я пошевелилась и попыталась приподняться.

– Геныч, она барахтается уже.

– А, ну тогда Антоша с Равилем и вдвоем справятся. Берите ее.

Для правдоподобия я не открывала глаз в течение всего того времени, пока меня вели по дому. Спотыкалась, заплетала ноги, мычала что-то жалкое и раздавленное, цеплялась за чьи-то шеи и руки, за что пару раз получила хлесткие удары по спине. Потом меня охватил резкий холод. И он неожиданно успокоил, вселил решительность и гнев.

Я приоткрыла один глаз.

Меня выводили из дома через заднюю дверь на большой, занесенный снегом пустырь. По снегу гуляли, вились белые змейки поземки. Пустырь пылил ледяным холодом. С одной его стороны была ограда заднего двора дачи Гены Калинина, с другой – пустырь круто обрывался в овраг, на дне которого протекал мутный незамерзающий ручей, уходящий в бетонную подземную трубу. Пахло оттуда отнюдь не мимозами. Труба, судя по всему, относилась к подземным ассенизационным коммуникациям дачного кооператива или близлежащей деревни. Хотя насчет последней – вряд ли. Да, впрочем, до того ли мне сейчас?

Я неотрывно смотрела, как приближался край обрыва, как чернел на его дне поток журчащей воды. Ручей был так быстр и так грязен, что его не могло ни затянуть льдом, ни занести снегом. А пушистый щедрый снег, который так долго ждал своего часа и вот наконец дождался, шел стеной.

По бокам пустырь окаймляли разлапистые старые деревья с осевшими под тяжестью снега ветвями. Ели, елочки... Скоро Новый год. Все-таки хотелось бы его встретить.

– М – мальчики, – выговорила я, – мне холодно. Я простужусь.

– Чего? – недоуменно выговорил Антоша, а Тугрик подвел черту под моим высказыванием:

– Не успеешь простудиться-то. Да не журись ты, дура. Мы тебя не больно... А мне тебя даже жалко немножко. Такую девку в расход пускать безо всякого... Подержи-ка ее, Антоша. Да крепче держи! Увертливая, стерва...

Антошка-актер как-то неуверенно приобнял меня за плечи, чтобы я не упала. Я чувствовала, что его руки ходят ходуном – то ли от мороза и ветра, то ли от страха. А скорее всего – от того и от другого сразу.

Тугрик меж тем проверил обойму и, найдя, что она почти пустая, стал перезаряжать пистолет, говоря:

– Ну что ты торкаешься, баран? Ну что ты, актеришка, торкаешься? Думал, что мы ее берем позабавиться? Так успокойся, если бы мы ее трахнули, а потом поймали – срок бы нам не меньший впаяли, чем если бы нас поймали после того... как мы вот сейчас ее остудим. Ничего. Она, падла, любит снег, крутые спуски. И мы ее по снежку да крутым спускам направим сейчас в овраг Вонючку. Ты, Антоша, ее не жалей. Она, конечно, тварь смазливая, да только если что – тебя бы не пожалела вовсе. Ирку-то они с хахалем ее Грицыным не пожалели.

– А может, это не она? – раздалось над моим ухом.

Я приоткрыла один глаз и ослабла на руках Антоши-актера, координируясь и готовясь к одному-единственному выпаду, которого должно хватить.

– Не она? Да ты че, сомневаешься? Так ты, ублюдок, вместе с ней у меня ляжешь здесь, понятно тебе?

– Понятно, Туг-рик... – заикаясь, промямлил Антоша-актер.

– Кому Тугрик, а кому Равиль Ахнефович! – зло откликнулся Тугарин. Клацнув обоймой, он вставил ее в пистолет, потрогал пальцем курок и, подняв дуло на уровень своих глаз, заглянул туда, как будто мог увидеть, да еще в темноте при метели, что-то интересное.

Я легко выскользнула из рук Антошки, оттолкнув его локтем так, что он полетел в сугроб, и с силой нанесла удар правой по пистолету в руке Равиля.

Грянул выстрел. Тугрик вздрогнул всем телом и стал заваливаться назад, рыхло оседая в молодой снег. Через несколько секунд по мертвому окровавленному лицу его уже танцевали, как веселые чертики, белые бурунчики метели.

– Никогда не поворачивай пистолет дулом к себе! – пробормотала я назидательно, а потом повернулась к Антоше-актеру, барахтающемуся в сугробе, и выговорила, напрягая голос: – Ну что, дорогой? Не поискать ли тебе очки в местных сугробах, а? Не хочешь? Ну и зря! Я бы теперь их точно нашла – со второй-то попытки. В общем, так, урод. Шубу мне, конечно, жалко, но жизнь дороже. Давай-ка мне сюда свое пальтишко и шапку. Да, кстати, и телефон.