Текст книги "Подкаблучник"
Автор книги: Марина Хлебникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Хлебникова Марина
Подкаблучник
Марина Хлебникова
Подкаблучник
Лида Малафеева, рыхлая блондинка с мутной пленкой бельма на левом глазу, презрительно поджала тонкие бескровные губы. Гримаса, выработанная годами сидения за кассой продуктового магазина, в данном случае предназначалась мужу Толику – юркому брюнету в фиолетовых трикотажных "трениках" с обвисшими коленями.
Если бы в голову супругам пришла фантазия совместно заниматься боксом, то им никогда не пришлось бы встретиться на ринге – так разнились их весовые категории. Лида – могучий полутяж. Толик – что-то среднее между весом пера и весом петуха.
Знакомые Толика считали его шустрым, но Лида говорила – вертлявый, поджимала губы и щурила глаза, один из которых смотрел с живым высокомерием, а второй бессмысленно туманился сквозь дохлую птичью пленку.
– Не мельтеши, – строго приказала Лида, потому что тощий Толик метался в скудном кухонном объеме со стремительностью мухи и отвлекал супругу от мирного колупания ногтей.
– Как же, Лидуша? – муж несколько сбавил темп. – Надо ж перехватить чего-нибудь перед сменой
– Тебя кормить, только тратиться, – фыркнула Лида, рассматривая его выпирающие ключицы и ребристую грудь.
Толик глянул на нее искоса – непонятно, но смолчал. Неразгаданность взгляда всегда раздражала. Как заграничные слова, которыми так любят бросаться очкастые задохлики из покупателей. Вежливо изругают, а не придерешься: сама дура – раз не поняла!
...Свято веря в популярную некогда воспитательную доктрину "Люди, будьте бдительны!", укрепленную примерами из будней продуктового магазина, Лида в каждом индивидууме изначально подозревала жулика, озабоченного единственной мыслью: "Чего бы хапнуть?" И для мужа Толика исключения не делала. Потому что, как всякая женщина, хотя бы раз в день подходила к зеркалу и с привычным раздражением убеждалась, что она, выражаясь языком советской торговли, товар недефицитный. Можно даже сказать, некондиционный. А потому покупатель, позарившийся на такой, либо сам не первого сорта, либо имеет тайную корысть. А поскольку явных физических недостатков, кроме худобы, у мужа обнаружить не удавалось, Лида подозревала корысть.
"Жилплощадь, – мрачно раздумывала она. – Вот его коварная цель! Поюлит, повертится, а потом – бац, и развод! И прощай, половина метража!"
Жилплощадь Лиде не с неба свалилась: почти три года ухаживала она за умирающей теткой, терпеливо сносила ее окрики, грубости, капризы – странную месть уходящего живому. В доме стояла невыводимая сырость от кипятящегося на плите бака с бельем, скверно пахло нечистотами – полупарализованная тетка каким-то чудом умудрялась выталкивать из-под себя "утку", чтоб ехидно нагадить в постель. У нее едва действовала одна рука, но этой рукой, которая была не в состоянии удержать даже чайную ложечку, она до синяков щипала Лидку, стоило той приблизиться. Теткины вопли "Люди, караул! Спасите!" слышала вся округа. Соседи судачили, обсуждали змею-племянницу, которой лишь бы уморить поскорее беспомощную старуху. А Лида – без году неделя в городе боялась их до тошноты и нервного заикания. Да если бы и не боялась, не объяснять же каждому, что ум у тетки давно заехал за разум, и потому чудится ей Бог знает что! То она в пещере замурованная. То квартира не ее. То просит остановить поезд, потому что станцию свою она уже проехала. И, как закон, раз в день требует, чтоб Лида поставила ее на ноги и подвела к окну, потому как колючий разлапистый столетник, конечно же, кроме нее полить некому! Лида таскала ее на горбу, лишь бы остановить этот истерический крик, кормила с ложечки, всовывала в немощную руку разные безделицы, как погремушку младенцу, и уговаривала:
– Теть Оль, не кричи! Ну, посмотри, это ж твоя салфеточка... Стал быть, ты дома! Ну, подумай сама, кто б стал твои салфеточки в пещеру носить?..
А как тетку похоронила, стало еще тяжелее. Что ни день – визиты! То из ЖЭКа заявятся, то из райисполкома. Уж очень им хотелось вытурить ее, временно прописанную, из теткиных отдельных однокомнатных хором. Ну, по крайности, переселить во вшивую коммуналку. Даже из комиссии по опекунству приволокли какую-то размалеванную фифу в серьгах, которая таскалась по соседям и выведывала подробности ее с теткой совместного бытия. Но тут уж дудки! Опекунство на тетку Лида оформила дотошно, не поскупилась. А что соседи болтают – на то они и соседи! Против их трепотни у Лиды была заготовлена целая папка бумажек из районной поликлиники: паралич, склероз, маразм и агрессия – все теткино богатство было задокументировано и пришлепнуто сверху круглыми печатями главврача. Так что, не вышло по-ихнему! Зря только нервы трепали!
"...А ну, как и правда, оттяпает площадь?!" Лидины щеки даже слегка зеленели от такого предположения. Она физически чувствовала боль утраты драгоценных квадратных метров, будто у нее отнимали руку или ногу. И потому, хоть и жили они с Толиком уже не первый год, прописывать его не спешила. А он – будто и не замечал! Работал водилой в троллейбусном парке, числился там в общежитии, зарабатывал (неплохо, кстати, зарабатывал), деньги приносил в дом до копеечки, да еще и вредных привычек не имел. А однажды и вовсе высказался: хорошо, мол, что не прописала.
– Чем это хорошо? – сразу насторожилась Лида
– Я ж очередник, – доверчиво объяснил он. – Может, комнату скоро дадут
– Комнату?! – ощетинилась супруга. – Так ты у меня, стал быть, пересидеть решил временно? В тепле, в достатке перебудешь, а потом тю-тю?!. Будешь в свою комнату девок таскать, а меня – по боку?!.
– Да ты чего? – опешил Анатолий. – Я ж к тому, что квартиру и комнату можно сменять на двухкомнатную отдельную! Свободно!
– А мне и так не тесно! Я эту квартиру потом и слезами заработала!..
– Это пока не тесно, – со значением произнес Толик, – а вдруг?..
– Что "вдруг"? – наступала Лида. – Может, мамашу свою решил из деревни выписать? Так учти, я – против!
– При чем тут мамаша? – он болезненно сморщился. – Я о детях...
– Ха! – Лида замедлила темп атаки, но не сдалась. – Дождешься от тебя детей, как же! Одно добро, что фамилия такая, а толку?..
Фамилия у Толика была самая обыкновенная – Пермин. Но чуткое до всякого похабства ухо легко добавляло впереди недостающую буковку и переносило ударение на первый слог. Получалось смешно и неприлично. Так неприлично, что Лида, уж было совсем собравшаяся замуж за Анатолия, неожиданно потребовала:
– Меняй к черту свою поганую фамилию! Переходи на мою!
– Зачем это? – не понял Толик
– Затем, что и произнести стыдно! Спросят, с кем была, что я скажу? С Перминым? Тьфу!
Но обычно покладистый Толик тут уперся каменно: не могу, говорит, менять фамилию. И дед мой... и прапрадед... Да и засмеют в деревне, скажут, Толька Пермин замуж вышел!..
И Лида, рассудив, что женихи за ней в очереди не давятся, нехотя сдалась. Но не забыла: нет– нет, да и кольнет мужика насмешкой.
– Ох, и вредная же ты, – вздыхал Толик. – Ну, что тебе до моей фамилии? Небось и у самой не княжеская! – Но до открытого скандала не поднимался, чем доводил супругу до тихого бешенства.
– Подкаблучник! – жаловалась она своей задушевной соседке Марусе Антонюк. – Будто и не мужик вовсе!
Разведенка – Маруся ее тревог не разделяла, посмеивалась:
– Черти тебя крутят, Лидка! Другая б на твоем месте Богу свечку поставила, что попался смирный, работящий, да еще и непьющий. – Она критически оглядывала подругу и безжалостно добавляла: – Да и вообще, что попался!
– Во-во, непьющий! – оживлялась Лида, не обращая внимания на ядовитый довесок. – А кто сейчас из мужиков не пьет? Ты таких видела?.. Только, если больные! – И вдруг оживлялась догадкой: – А вдруг он баптист какой?!
– А по-твоему, алкаш лучше? – не уступала Маруська. – Да еще, чтоб вожжи брал и бубну тебе выдавал раз в неделю?
– Напугала! – смеялась Лида. – Да я его двумя пальцами в поясе передавлю!
Но не понимала своей удачи. Не по – ни – ма – ла!..
Первое время, раздобрившись и размякнув в новой для себя роли супруги, она приносила из магазина какую-нибудь недорогую, но вкусную "Рябиновую на коньяке" и торжественно водружала на стол – к ужину. Но Толик смотрел незаинтересованно, равнодушно, без жадного блеска в глазах, который, по Лидиному прежнему опыту, обязательно появлялся у мужиков при виде бутылки. А этот вместо благодарного "Ну, мать, ты у меня молоток!" мягко отговаривался:
– Не хочу, Лидуша. Завтра в первую смену
– Так я ж не говорю, напиваться! По рюмочке, под закуску!
Но Толик в этом вопросе, как и в случае с фамилией, проявлял какую-то непонятную твердость.
– Что же мне одной, что ли, пить? – возмущалась Лида
– А и ты не пей, – он успокаивающе гладил ее по спине. – Давай лучше чаи гонять! Я такие чаи заваривать умею – закачаешься!
– Не оглаживай, не корова! – заводилась Лида и назло ему громко стучала поварешкой по радиатору. На стук являлась Маруська. Демонстративно не замечая Толика, Лида разливала. И незаметно, под разговоры, они с Маруськой ополовинивали бутылку, а когда Толик оставлял их вдвоем, приговаривали ее до конца.
– Вот что он там делает один, а? – не понижая голоса вопрошала Лида и сама отвечала, – Газетами шуршит, как мышь в норе или в телек пялится! Вить это ж с тоски подохнуть!.. А то, знаешь, что еще выдумал?.. Кораблики клеит из каких-то стружек! Прям полквартиры захламил своими изделиями!
– Ребеночка тебе надо, Лидка, – наставляла подруга, – и сама сердцем отмякнешь, и он в бирюльки играть перестанет. А что?.. То за молоком, то пеленки, то гулять – дохнуть некогда будет, не то что кораблики клеить!
(Собственную дочку Маруська прямо из роддома завезла к мамаше, и последующие восемь лет разводилась, судилась, искала работу и устраивала личную жизнь вольно, без ребячьего писка)
– Да куда ему дите сделать! – презрительно фыркала Лида. – У него ж только фамилия такая, а толку – чуть!..
Однако внутри знала, что Толика вины в том не было, и злилась по привычке, для завершенности панорамы. Тайком от мужа она давно уже сходила в женскую консультацию. Робея, как грешная школьница, переступила порог кабинета и даже ойкнула – так ей показалось неприлично и стыдно то, что она там узрела.
– Да вы что, мать моя? С каких гор спустились? – строго отчитала ее пожилая женщина – врач. – Как же можно так себя запускать? Это же дикость средневековая!
И еще строже – медленно, раздельно, как дефективной – выдала, что каждая уважающая себя женщина обязана раз в полгода посещать кабинет и досконально обследовать состояние своей требухи. А раз она этого не делает, то и не уважает себя, не заботится о будущем потомстве, не выполняет свой женский долг и... та-та-та, и тра-та-та!..
И Лида Малафеева, которая в торговой перебранке могла отбрить и остричь наголо любого – хоть врача, хоть академика, перед этой седой теткой оробела и трусливо смолчала. Она дрожала и дергалась, пока докторша совершала привычный осмотр, и так стыдилась своего толстого некрасивого тела и старушечьего белья, что почти ничего не слышала.
У нее оказалась частичная непроходимость чего-то, какие-то загибы и спайки. Но докторша бодро пообещала, что дело это непропащее, что курс лечения она уже назначила, и от сегодняшнего дня пациентка должна ходить сюда ежедневно на уколы и процедуры. От слова "процедуры" Лиду бросило в пот. Она с детства панически боялась "процедур", и даже с уродующим ее бельмом ни за что не соглашалась расстаться. Хотя школьная медсестра твердила, что операция эта простенькая и почти безболезненная.
Вышмыгнув из консультации с пачкой назначений и рецептов, Лида сунула их в ближайшую урну и решила, что в это поганое заведение она больше ни ногой. А если Лида Малафеева чего-то решила, то слово держала крепко.
И когда Толик издали заводил разговор – мол, зарабатывает хорошо, в случае чего и один семью прокормит – Лида отрезала:
– Это чтоб у моих детей такая фамилия была? Не дождешься!
– Зря ты так, Лидуша, – бормотал он по ночам, обласкивая ее большое теплое тело, – ведь годы-то уходят...
Она тогда стихала разнежено, тыкалась носом в его костлявое плечо и не огрызалась, но и признаться не решалась. А утром перед работой заходила в маленькую церковь святого Григория поставить свечечку Богородице. Молиться не молилась. Стеснялась. Да и не умела толком. Но справедливо полагала, что там, наверху, сами разберутся, кому чего надо.
Так прошел третий год их супружества, и четвертый, и пятый, а небесная регистратура не спешила с исцелением. Может, карточку пациентки Л. Малафеевой затеряли, а может, посчитали, что детишки ей – крикливой и некрасивой – ни к чему...
Анатолий по-прежнему крутил баранку (первая смена – вторая смена...), шуршал газетами и клеил кораблики. Он все реже заговаривал о потомстве, а Лида все реже ставила свечу Богородице. Зато ругалась она теперь постоянно, будто оттачивала на бессловесном Толике мастерство брани, доводя его до виртуозности.
– Подкаблучник! – выкрикивала она, дребезжа поварешкой по радиатору. С таким жить – лучше сразу в петлю! С такой-то фамилией!
– Тихо ты! – унимала ее Маруська. – Чего бесишься? Ой, смотри, Лидка! До беды доорешься!
– До беды?! – взвизгивала Лида. – Вон она, беда! В комнате сидит! Носом по буковкам водит! Видать, еще не все вычитал! – и неожиданно пьяно всхлипывала – Хоть бы он делся куда-то с глаз!.. Хоть бы на недельку!..
– Разведись, если невмоготу, – советовала опытная Антонючка, делов-то!
– Не-е-ет!.. – ожесточенно тянула Лида. – Его теперь с площади не выкуришь! Что ж он, совсем дурак? Думаешь, в общагу вернется? В комнату на восемь персон?..
Встречаясь с Анатолием на лестнице, Маруська, в полном соответствии с анекдотом о женской солидарности, нашептывала:
– Да что ты в ней нашел, в страхотине? Толстая, одноглазая, да еще и стерва!
Но Анатолий на разговоры не велся, обходил Антонючку молча, как вещь.
– Вот уж точно, не мужик! – плевала ему вслед Маруська. – Дал бы ей раз по башке, сразу бы в доме стало тихо!..
Тут Анатолий оборачивался и отвечал обстоятельно и спокойно:
– Ты, Мария, в своем дому разберись, а в нашем я как-нибудь без тебя справлюсь
– Как же, справишься! – ехидно хихикала соседка. – Так и будешь до скончания веков при Лидке подкаблучником!
Анатолий про эти разговоры Лиде не говорил, дружбу не рушил. Но только соседка возникала на пороге, молча уходил к своим корабликам и носу на кухню не высовывал. Это обстоятельство не укрылось от зоркого глаза супруги (того, что без бельма), и в симфонии появилась новая тема:
– Ишь ты! – громко вещала она. – Подруги ему мои не нравятся!.. Брезгует он моими подругами! А мне – плевать! Квартира моя, кого хочу, того и зову!..
– Может, мне уйти, Лид? – лицемерно – кротко спрашивала Маруська. – А то не ко двору...
– Сиди! – командовала та и мстительно добавляла, – Тут, может, кому другому пора освободить территорию!..
...В канун Нового года Анатолий Пермин работал во вторую. По графику, без подстав – просто так выпало. И сколь не доказывал разъяренной супруге, что сменщику еще хуже – с больной головой заступать с трех утра по праздничному расписанию – Лида и слушать не желала. (Сама она работала неделю через неделю и была, как раз, выходная).
"Только такому подкаблучнику!... У всех праздник, как праздник!.. Конечно, с такой-то фамилией!.."
Откричавшись и затворив за Анатолием двери, она привычно грохнула поварешкой по радиатору и сообщила, явившейся на зов Антонючке:
– Гуляем, подруга! Мой (тут она добавила весьма распространенное, но совершенно непечатное словечко) на смене, значит, раньше трех утра не явится!..
Маруська шустро перетаскала наверх свой новогодний припас и в четыре руки – весело, без раздражающего покашливания за стеной – они наготовили всяких вкусностей и украсили маленькую настольную елочку. Покончив с кухонными делами, сбросили замызганные халаты, сделали друг другу причесочки, приоделись и без четверти двенадцать хрустально чокнулись, провожая старый год "Рябиновой на коньяке", а с боем курантов опять чокнулись полусладким за то, чтоб "новый был лучше старого". Время за бабьей болтовней, едой, питьем и телевизором текло быстро, прямо-таки утекало, и без десяти три Лида привычно поджала губы и кое-как сдвинула тарелки на столе, освобождая место для чистого прибора.
– Сейчас явится, – сообщила неприязненно
– Так я пошла? – подхватилась Маруська
– Сиди, – скривилась Лида. – Он же как? Рюмки не потянет! Похватает всего наспех и в койку. А у нас, подруга, праздник долгий!..
Но Анатолий в три не пришел.
– Сменщик, видать, загулял, – не обеспокоилась супруга, – у всех жа праздник, как праздник! Только на моем дураке воду возят, кому не лень!
Передачи по телеку не кончались, но Лида уже устала обсуждать платья и прически телевизионных див и заскучала.
– Пошли по улице прошвырнемся? – предложила Маруська, гася сигарету в вазочке с оливье. – Сходим к торговому центру, там елку поставили здоровенную
Лида заколебалась: с одной стороны, вроде, не по человечески – не встретить мужа с работы в праздник, а с другой...
– А! – махнула рукой. – Сам виноват! Пусть поволнуется, а заодно и посуду приберет! – И хитренько подмигнула Маруське здоровым глазом.
На улице было свежо и морозно. Чистый снежок празднично поскрипывал под подошвами. Ярко горели фонари, смеялись люди, хлопали пробки шампанского, взлетали в небо разноцветные петарды, будто и не ночь вовсе.
– Гуляет народ, – завистливо вздохнула Лида. – Дружно, семейно, а мы... как две дурочки с переулочка!.. И все из-за этого Спермина! – мстительно исковеркала она мужнину фамилию.
– Да ну его в болото! – отмахнулась Маруська и взяла Лиду под руку. – И че ты к нему все вяжешься?.. Деньги домой несет? Несет! Бочок ночью греет? Греет! А больше с мужика взять нечего!
– "Бочок греет"! – передразнила Лидка подружку. – Скажешь еще! Да от него тепла, как от швабры!
Маруська захохотала и потянула Лиду к ярко освещенным, разрисованным витринам торгового центра, Туда, где было особенно весело и оживленно.
Они поахали у витрин, обошли вокруг громадной елки, поглазели на резвящуюся молодежь, лихо сдвинули набекрень ведро на голове снеговика и двинулись к дому, старательно обходя темные ледяные дорожки, по которым с визгом и гамом раскатывались подростки.
На воздухе хмель быстро улетучивался. Маруська все чаще потирала замерзшие щеки, да и Лида чувствовала, как заледенели ноги в тоненьких праздничных колготках.
– Что-то стало холодать, – со значением хихикнула Маруська. – Но ничего, подруга! У меня еще есть, чем погреться!
И Лида, которой уже до смерти хотелось чаю и под одеяло, неожиданно для себя согласилась.
Если бы кто спросил сейчас Лидку Малафееву, чего это она самостоятельно прется в гости в такой час, она бы честно ответить не сумела. Огрызнулась бы – мол, не ваше собачье дело – и вся любовь! Но ведь зачем-то прошла она мимо своей двери? Даже контрольно не звякнула!
Ведь не в "Рябиновой на коньяке" дело – у самой есть. И не в разговорах с задушевницей – за ночь всем кости перемололи, аж язык вспух. И не в том, что не хочется слышать, как сопит муж Толик – спящий, он, как раз, Лиде нравился. Потому что смешно подтягивал к носу острые коленки и складывал под щекой ладони, как ребенок.
Но Лиде Малафеевой, толстой одноглазой кассирше из продуктового, мечталось совсем о постороннем. Она хотела, чтоб вернувшийся с ночной смены муж крикнул, как кричат в фильмах все американские мужчины: "Дорогая! Я дома!" И не получив ответа, замотался бы по квартире, захлопал дверями, занервничал. И пусть бы не вдруг сообразил, что она у Маруськи, а помучился, погоревал, постоял в ожидании под входной дверью. И пусть бы рванулся на улицу к телефону – автомату обзванивать больницы и милиции. (Единственное, в чем городское начальство сумело-таки ущемить нахальную захватчицу жилплощади, так это лишить ее домашнего телефона – мол, тетке поставили как ветерану, а ей, Лиде, не положено).
– Ну, что, вздрогнули? – вывела ее из задумчивости Маруська. – Чтоб у нас все было, и чтоб нам за это ничего не было!
Лида нехотя улыбнулась и выпила.
К восьми утра, когда "Рябиновой" осталось на донышке, она уже привычно горлопанила:
– Вот где он шляется, паразит?! Под какими юбками шарит?!
– Да спит он давно! – урезонивала ее Антонючка. – Десятый сон досматривает!
– А жену с Новым годом поздравить не надо?! – ярилась Лида. – Вить знает же, гад, где искать!
– А че тебя искать? – усмешливо – невинно таращилась Маруська. Подумаешь, пропажа! Может, он еще не соскучился!
Даже сквозь затуманенные "Рябиновой" мозги, Лида почувствовала в словах соседки некоторую пакостность, но слезть с объезженного конька уже не могла. Таким обидным показалось ей невнимание супруга, в такие горькие дребезги разбилась тайная мечта об обезумевшем от страха и беспокойства Толике, что комок застрял в горле и противно – предслезно – защипало в носу.
– Ну, и черт с ним! – она так бухнула кулаком по столу, что подпрыгнули вилки, а Маруська недовольно переставила на буфет хрупкие бокалы. – Он не соскучился, а я – и подавно!
Лида допила свою рюмку и стала решительно раздеваться.
– Ты че, стриптизируешь? – не поняла Маруська.
– Сегодня буду спать у тебя, – Лида с деревенской бережностью стягивала дорогие колготки. – Пусть покрутится!
– А долго? – обеспокоилась Маруська. – Ко мне могут гости прийти
"Гости" как множество – была явная гипербола. Проще говоря, перебор. Гость у Маруськи был один – приемщик стеклотары Гриша. Захаживал он нечасто и задерживался ненадолго – до утра. Но Маруська не уставала расписывать Лиде его замечательные мужские и человеческие достоинства. И такой уж он вежливый – прям через слово говорит "извиняюсь"! И ласковый – не лезет, как пьяный кабан, а всегда с уговорами! И заботливый – в прошлый раз такую селедочку принес, что любо-дорого! О том, что "заботливый" Гриша сам же эту селедочку и стрескал под ее, личную, бутылку "Столичной", Антонючка политично умалчивала.
– Не боись! – ухмыльнулась Лида. – Успеешь бутылки сдать! Не помешаю!..
...Проснулись подруги, когда за окном синело. Лида даже сразу не разобрала – то ли спала совсем чуть, то ли уже вечер. Оказалось, вечер. Половина шестого. Маруська, бледная и лохматая, покашливая поплелась в ванную и застряла там надолго.
– Ты чего, потопла? – не выдержала Лида. – Дай мне хоть ополоснуться, а то такую лахудру дома не примут!..
Обида на Толика во сне начисто улетучилась, и Лида предвкушала, как после утомительной новогодней ночи, она мирно посидит у телевизора в чисто прибранной квартире, попьет чайку с тортом под знакомый шелест мужниных газеток и часов в девять уляжется в собственную постель, по которой успела соскучиться.
Маруська вышла из ванной прибранная, но не посвежевшая. Намазанные глаза и губы только подчеркивали нездоровую бледность кожи и мешочки отеков под глазами.
– Мамочки! – охнула Лида. – Что ж это, и я – такая красавица? – она рванулась к зеркалу.
– Не, – покривилась Маруська. – Ты еще лучше...
В Антонючкиных словах не было снисходительности, как не было деликатности в Лидином восклицании, а потому развивать эту тему не имело смысла – только полаешься. Лида быстро умылась холодной водой, вытерлась вафельным полотенцем и почувствовала, как к щекам прилила кровь. Волосы, жесткие от обилия лака, она разодрала щеткой и, поскольку они все равно топырились, как старая солома на крыше, затянула на затылке резиночкой. Не церемонясь (твое, мое – соседское!), намазала шелушащуюся после мыла и холодной воды кожу Маруськиным кремом, припудрила ее же пудрой и осталась довольна: не красавица, конечно, а будто и не гуляла всю ночь – такая, как и вчера. Да и платье, аккуратно развешенное на спинке стула, не замялось и выглядело по-прежнему празднично.
– Ну, я пошла? – она подхватила пальто и, ленясь надевать, неловко зашарила в кармане в поисках ключа.
– Ты че, думаешь не откроет? – кольнула напоследок подруга
– Может, спит еще, – рассеянно ответила Лида, но в душу ее внезапно закралась какая-то неуверенность и робость. Чтобы отогнать непривычные ощущения, она тряхнула куцым хвостиком на затылке и предложила, – Ты вот что... Если Гришка не явится, давай к нам. Чаи погоняем. Знаешь, какие чаи мой заваривает? Закачаешься!
– Сама качайся! – отмахнулась Антонючка. – А у меня по плану – медовый вечер! – и подмигнула Лиде Малафеевой вполне блудливо.
Возле обитой коричневым дерматином двери Лида помедлила, взвешивая, что лучше: позвонить нагло, сердито или открыть своим ключом и весело крикнуть, как в тех красивых фильмах – "Дорогой! Я дома!" Но решив, что "дорогой" это уж слишком, просто отрыла дверь и тихо просочилась в переднюю. В квартире было темно. Привычно найдя кухонный выключатель, Лида зажмурилась от явившегося ее взору безобразия: стол был завален грязной посудой, очистками и объедками. На блюде, среди завядшей петрушки и листиков салата, мерзла утка-инвалид без ножек, а в салате-оливье торчал разбухший окурок.
– Ну. гад! – прошипела Лида, тяжелым шагом командора отправляясь в комнату. – Даже убрать не удосужился! Ну. я тебе сейчас выдам!..
Но опробовать на Толике новое словосочетание не пришлось по причине того, что Толика в комнате не было. Супружеская кровать, о которой успела заскучать Лида, покрытая разноцветной капертой, пушащаяся подушками, была холодна, строга и несмята. Лида зачем-то понюхала подушку, будто старалась уловить запах измены, но ничего нового не унюхала, Наволочка чистая синька, крахмал – высушена на морозе, а потому пахнет особенно свежо и неиндивидуально.
В тесном коридоре на плечиках висела новая кожаная куртка с меховым воротником, стояли добротные зимние ботинки, и Лиде показалось на мгновение, что Толик просто решил спрятаться, разыграть ее, как маленькую. Но она тут же одернула себя – вот еще! Не в дорогой же куртке он был на смене, а значит... Значит!
Лида вспомнила, как кричала мужу, что дорогие вещи не для того, чтоб, значит, обтерхивать их на троллейбусном сидении. И не затем, значит, чтоб пускать пыль в глаза девчонкам – диспетчершам, а совсем для других целей . Чтоб, значит, выйти куда-нибудь по-людски, торжественно, под руку.
"Да куда мы с тобой выходим? – удивился тогда Толик. – Работа – дом, дом – работа! Так и жизнь пройдет, ни разу не наденешь!" "И не надо, запальчиво отвечала Лида, – целее будет!" Потом задумалась, а куда бы она, и правда, могла выйти с мужем? В театр? Привычки нет. В кино – несолидно. В ресторан – дорого. А подруг, кроме Антонючки, не нажила. Стал быть, и идти некуда. Разве что, на выборы. Но выборы – летом, там уж другие наряды...
Лида пошла на кухню, пристально пересчитала испачканные тарелки, укрепляясь в уверенности, что мужа Толика ни ночью, ни днем дома не было вовсе. Не являлся. Она выбросила коричневый вонючий окурок и стала есть прямо из салатницы большой ложкой, не замечая, что оливье подкисло. Пустую салатницу поставила в мойку и взялась за утку. Холодный жир неприятно лип к зубам, но Лида не замечала. Она пыталась думать, что за сюрприз преподнесла ей судьба, но и думать не получалось. Мысли расползались, как кролики по лужайке. Потому что предыдущего опыта не было – не на что опереться! Оставалось кушать и ждать.
Чтобы как-то занять себя, Лида решила прибраться. Мелькнула боковая мыслишка, что рано или поздно явится, голубчик, а она – в чистой квартире, оскорбленная, молчаливая – сядет перед телевизором с чашкой кофе в руках и на все его мольбы и оправдания даже бровью не поведет, будто нету. Запихнув в холодильник все, что еще годилось для употребления, смахнув в ведро утиные кости, она быстро перемыла посуду, закипятила чайник и приготовилась к гордому молчаливому отпору. Внутри, где-то под ложечкой росло нетерпение. Там, под этой самой ложечкой, пощипывало, ежилось и сдавливало в комок, как перед ревизией. Можно было, конечно прогнать мурашки "Рябиновой на коньяке", но Лида хотела быть строгой и непривычной, чтоб муж покрепче испугался.
В девятом часу она решила, что молчать, конечно, будет, но чайник на голову паразиту вывернет обязательно. А там поглядим, кто громче заорет! Она потрогала красный в белый горох бок чайника и снова зажгла газ. Попробовала посидеть в кресле перед телевизором, но от веселой новогодней комедии с любимыми артистами в главных ролях захотелось плакать. Чайник тоненько засвистел, Лида резко крутанула горелку и уставилась в кухонное окно. "Убью, – мрачно решила она, – пусть только явится! – и вдруг всхлипнула хрипло , горлом, – Господи! Пусть явится! Пусть только живой!.."
Будто отвечая ее молитве, затрезвонили, и Лида с перехваченным горлом и непросохшими еще глазами рванулась в коридор, распахнула двери и сникла. На пороге стояла улыбающаяся до ушей Антонючка. Сзади топтался красномордый Гриша, старательно изображая на топорной ряшке любезную праздничную улыбку.
– Тут кто-то на чаи приглашал? – игриво хихикнула Маруська. – Вот мы и зашли!
Лида, как стала неподвижно на пороге, тупо глядя на Гришу, так и не посторонилась.
– Извиняюсь, конечно, – забасил приемщик стеклотары, – но ты не подумай... Мы не на халяву. – Он выхватил из кармана куртки ополовиненную бутылку "Рябиновой на коньяке" и предъявил ее, как пригласительный билет в клубе.
– Ну, че ты? – Маруська теснила остолбеневшую Лиду вглубь коридора. Боишься, твой не одобрит? Поцапались, что ли?
В ответ Лида вся обмякла, как надувная игрушка, из которой выпустили воздух, опустилась на табурет и тоненько завыла:
– Не-ту!... Нету его!...
– Преставился, что ли? – осторожно предположил Гриша и замолк – таким огнем полоснул его Лидин яростный глаз. Тот, что без бельма.
– Толком говори! – допрашивала Лиду обстоятельная Антонючка. – Ушел, что ли?
– Да не приходил вовсе! – закричала Лида. – Совсем не приходил со вчера! Духу его тут не было, понимаешь?!. Ох, чуяло мое сердце!.. Ох, не надо было у тебя ночевать!..
– Нашла виноватую! – обиделась Маруська. – Сама же напросилась!
– Так, бабы, кончай голосить! – Гриша взял инициативу в свои руки. Давайте по порядку!
Перебивая друг друга, бестолково и длинно, подруги расписали знающему человеку новогоднюю ночь, прямо с того момента, как Анатолий Пермин ушел на смену, откуда до сей поры не вернулся.
– Та-а-ак... – протянул Гриша. – И из-за чего паника? Загулял мужик маленько, какая беда?
– Да не загуливал он никогда! – прорыдала Лида. – Не было такого за ним!..
– Ну, когда-то и я не загуливал. Потом загулял по первой, – Гриша изобразил на лице мечтательность, – а потом втянулся.
– Нашел время хихоньки строить, – дипломатично одернула его Маруська
