Текст книги "Риск антифобии"

Автор книги: Марина Саввиных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Саввиных Марина
Риск антифобии

Марина САВВИНЫХ

РИСК АНТИФОБИИ

(О прозе Романа Солнцева последних лет.)

Творческая индивидуальность Романа Солнцева в представлении читателей, открывших для себя его прозу в начале-середине семидесятых годов, раскрывается прежде всего в связи с темой столкновения живого человеческого разумения с ложью и фальшью окружающего социального мира. Бунтарь-интеллигент, отстаивающий не только собственное достоинство, но и просто прерогативы разума и здравого смысла, чаще всего терпит крах в своей борьбе, но оставляет, как и положено трагическому герою, щемящую катарсическую ноту в наших сердцах. Он бывает жалок, но он всегда – высок. Как бы мучительно больно ни приходилось иной раз, но герой – оправдан хотя бы самим фактом существования его – такого! – среди абсурда, именуемого "бытием, определяющим сознание", ибо правота современного "донкихотства" в его уже готовой оправданности, узнаваемой через века. Но, допустим, для Сервантеса – в его 17-м веке – этой заранее готовой оправданности не существовало. И он СМЕЯЛСЯ над своим героем, совершенно искренне смеялся. Тем самым побеждая ХИМЕР собственного сознания, сформированного уходящим веком.

Химеры, владеющие сознанием героя ранней прозы Романа Солнцева, подверглись испытанию на прочность эпохой наших страстных надежд и горьких разочарований.

Одна из них – химера коммунистического романтизма. ( Я очень хорошо помню, как в 1980-м году один мой знакомый , двадцатичетырехлетний скептик и даже циник, возмущался, что на юбилейных металлических рублях – профиль Ленина. "Как можно! – говорил он, – Чтобы ЕГО хватали чьи-то липкие пошлые пальцы!").

Коммунистический романтизм – вовсе не потому коммунистический, что связывался с верой в руководящую роль КПСС. Думаю, что в семидесятые у самого Солнцева , как и у его героя, уже не было иллюзий на этот счет. Но вершины отдаленного завтра, неколебимо задающие некую оценочную шкалу...

Коммунизм – это уверенность в том, что ЦЕННОСТИ тебе кем-то "сверху спущены". Богом, партией, царем, вождем – все равно. Коммунальность коммунизма – в том, что ЗА САМ ЗАКОН, за нравственную норму как таковую ЧЕЛОВЕК НЕ НЕСЕТ ОТВЕТСТВЕННОСТИ. Он нравственно вменяем постольку, поскольку этой норме сознательно следует или не следует. Законы – писаные ли, неписаные – зреют в недрах общества и регламентируют твое поведение, так или иначе. Коммунизм – думать, будто нравственный закон может быть установлен для тебя, крохотной клеточки социума, помимо тебя , помимо твоей воли, твоего умственного усилия, твоего несовершенного – не только "из пламя и света", но и из "плоти и крови" рожденного – "Я". Герой прозы Солнцева последних лет терзается именно этой, нежданно разверзшейся в его жизни проблемой, – проблемой отсутствия ценностей: ценности, которые прежде определяли его устойчивость и давали возможность под определенным углом зрения рассматривать мир, в одночасье рухнули. А новые ценности могут явиться только в жесточайших терзаниях – душевных и телесных. Их надо, грубо говоря, самому родить. Не имея иного ориентира, кроме собственного самоощущения. Последнее же – самое хрупкое, самое уязвимое, самое невоспитанное и неразвитое у человека, выросшего под красными знаменами победившего социализма.

Повесть "Дважды по одному следу" чрезвычайно показательна в этом смысле. Профессор Плетнев, ее герой, – человек небесталанный во всех отношениях. Волею судьбы он занимает заметное место среди немаленьких людей одного из промышленных центров Сибири. А может развернуться и дальше – к тому идет. Однако читатель застает его в минуты крайнего душевного смятения. Плетнев безмерно устал от жизни, от всяческой деятельности, от угрожающих телефонных звонков, сокрушивших его квартиру. Это даже не муки совести хотя, разумеется, как и все смертные, Плетнев – не идеален. Пытаясь найти точку опоры в мире, все более напоминающем ему детектив, написанный шизофреником, Плетнев предпринимает рискованное путешествие в глубины собственной души. Он отправляется за собой – туда, где его ждет ... ужас. Ибо Плетнев идет по следам своего самоубийства.

На самом деле он прекрасно знает и трепетно любит того себя, который Божьей милостью явился на свет пятьдесят лет тому назад, того себя, которому было врождено нежное и чуткое ухо музыканта, гениальная отзывчивость поэта и детское, интуитивное понимание доброты и радости. Профессор Плетнев прекрасно помнит себя такого – такому себе он готов и может доверять. Но... Словно нарочно – на фоне нарастающих в жизни профессора житейских проблем рядом со светлым образом мальчика Аркаши немедленно вырастает и юношеский КОШМАР Плетнева – Фара, почти ровесник, когда-то вселивший в Аркадия непобедимую заразу СТРАХА. Аркаша и Фара – неразлучны. Первого невозможно воскресить, не вызывая из небытия другого. И чем ярче и прозрачнее воспоминания Плетнева о детстве, чем отчетливее ему звучат гениальные строчки почти забытых юношеских стихов, – тем реальнее приближение кошмара. И вот он буквально реализуется. А Плетнев, как и тогда, много лет назад, КАК ВСЕГДА, не в силах ему противостоять. Словно мальчик судит, а Фара карает. Судья и палач, равно близкие Плетневу, неразлучные в своей прямо-таки библейской! – справедливости.

Апокалиптические ассоциации напрашиваются еще и потому, что сама омерзительная фигура Фары возникает в повести как некое сгущение атмосферы. Юный Плетнев и его сверстники дышали воздухом, пропитанным ложью и страхом. Мы уже привычно называем ТЕ времена – мрачной эпохой сталинизма и духовного убожества. Но – и тут ощущается глубинная связь Солнцева-лирика и автора остросоциальной и психологической прозы – именно ТЕ времена для героя повести – волшебная пора юности. Которую невозможно ни забыть, ни разлюбить. Как неразлучны Аркаша Плетнев и его пожизненный враг Фара, так невозможно провести границу между красотой и прелестью юной жизни и мерзостями, надломившими и исковеркавшими ее.

С ужасом оглядываясь вокруг, пятидесятилетний Плетнев обнаруживает, что по сути-то дела, по большому счету – ведь НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ. Фара непотопляем. Даже если его убить. Он слишком органичен времени, текущему моменту – причем, видимо, ЛЮБОМУ. Как, видимо, неорганичен любому времени музыкант, артист, художник, поэт, как неорганично любому времени стремящееся к любви и жизни человеческое сердце. Катастрофический вывод. Профессор Плетнев, пережив "донкихотское" искушение, возмутившись и восстав, едва не потеряв голову – буквально! – в этом восстании, не хочет жить. Он отпустил себя на волю, чтобы посмотреть в лицо собственной погибели – и увидел СТРАХ, дно и причину своих терзаний. Он пережил судьбу как медленное самоубийство, пережил роковую встречу с олицетворением СТРАХА и дерзнул вступить с ним в единоборство. Прошел по одному следу. Не победил, но выжил.

И вот – под ласковым небом родной планеты – профессор Плетнев НЕ ХОЧЕТ ЖИТЬ. ОН УЖЕ НИЧЕГО НЕ БОИТСЯ. Лекарство от страха – глубочайшее отвращение к жизни, в которой тебя никто и ничто уже больше не держит. Такой ценой оплачена "антифобия".

Совершенно не хочется соглашаться с П. Басинским ( "Новый мир", 1998, №4), который утверждает : – Несчастье Романа Солнцева заключается в том, что он не может ( или не желает?) оторвать свой взгляд от метаний и кривляний современного человечества , особенно в нынешних российских формах его бытия ...не может ... хотя бы слегка изменить свой угол зрения, поднять его градусов на тридцать повыше, как это сделал Булгаков в финале "Белой гвардии", переведя глаза от крови и смрада на полночный крест и звезды.". Несчастье Романа Солнцева, на мой взгляд, заключается как раз в том, что он, может быть, подобно Сервантесу ( если уж и дальше позволять себе аналогии с величайшими ), обнаружил для себя НЕСНИМАЕМОСТЬ проблемы, но не смог превратить ЭТО в гениальную шутку. Он , как ни горько, СВЯТО ВЕРИТ в свое открытие. И здесь – возвышается до понимания и прощения каждого, кто прошел где-то , может быть, поблизости, тем же путем. ТАК БЫЛО. ТАК ЕСТЬ. ТАК БУДЕТ. И с этим ничего не поделаешь. Страх – удел живых и любящих. Не боятся – только мертвые и тупые.

"... если существуем мы, ничтожные, тысячи раз предавшие себя и тысячи, тысячи раз ближнего своего ... если существуем мы, такие, почему бы ( для равновесия или справедливости ) не существовать в космосе милосердному Высшему началу, которое, в отличие от нас, сияет вечно и во веки веков животворяще ... и кто знает, не пожалеет ли оно хоть кого-то из нас, из самых, может быть, наивных и измученных ... и не даст ли прожить еще раз не получившуюся в прошлом жизнь? И я тогда увижу свет в семье чисто русской или в чисто татарской и встречусь с той, что была мне еще в первый раз суждена, и пройду с ней до конца по нашей звездной дороге ...".

Риску "антифобии" Солнцев подвергает и анонимного писателя из рассказа "Дворец радости", и художника в маленькой повести "Сладкий ветер Франции", и фермерскую семью в "Иностранцах". Всякий раз цена "бесстрашия" и "бескорыстия" – на неуловимой грани между жизнью и смертью. – Знаменитый местный писатель" открыл в себе человека, когда во время пышного приема в одной из южных республик, с ним случился сердечный приступ, и он ... – не мог заорать на весь дворец: выпустите русского писателя! Ну что, убили бы? Был бы шум? Наверняка с ослепительными улыбками замяли бы шум ... Чего боялся? Что отныне не станут печатать?.. Больше не пригласят на всесоюзные попойки?.. ты перед запертыми дверями умирал! И даже стекло выбить не решился... Лыбился, терпел, на колени падал. Стишки им читал. Во имя чего? Что за страшная сила стояла перед тобой? Если ты даже понимая, что вот-вот умрешь, не можешь взбунтоваться ... как же ты взбунтуешься при ясном сознании, за письменным столом?" ( "Дворец радости"). Быть человеком значит отказаться от существования. – Нашему поколению, наверное, нужно уйти, смиренно умереть".

Талантливый художник Иван Шубин ( "Сладкий ветер Франции" ) совершает выбор еще более жесткий. На одной чаше весов – возможность быть свободным, выставляться за границей, видеть мир – у своих ног". На другой – нормальная человеческая порядочность, привязанность к семье, душевная чистота, органическое отвращение ко лжи. В роли беса-искусителя на сей раз выступает "роковая" женщина с "говорящим" именем Сталина. Связь с этой женщиной невыносима для Шубина – но он терпит ее, втягивается, пока природная здравость не заставляет его вырваться из унизительного союза с ней. Но ему приходится снова и снова к ней возвращаться – всякий раз, когда возникает необходимость продать картины за границу, дорога неумолимо приводит его к Сталине (правда, потом она становится уже Аленой).

Как и анонимного писателя из "Дворца радости", Шубина мучат сердечные приступы – расплата за самопредательство? Он ненавидит Сталину-Алену, ненавидит и презирает себя за связь с нею. Он уже готов расстаться с ней навсегда, проклиная и обвиняя ее, но ... поезд, в котором они возвращаются с курорта, терпит крушение. "Перед Иваном предстала страшная картина: поезд, искореженный, перекрученный, как гармошка, лежал на боку, а там , в голове поезда, где он стукнулся с чем-то или мина взорвалась, гудело пламя пожара...". В суматохе и хаосе Иван теряет Сталину, ищет ее, находит в конце концов – и вдруг понимает всю безграничность собственной вины не только перед семьей, но и перед этой НЕСЧАСТНОЙ женщиной!

"Прости меня, – сказал Иван. Почему-то ему захотелось испросить у нее прощения, он и сам не знал.

– И ты прости, – закрыв лицо руками, прошептала Сталина-Алена".

Чем-то запредельным веет от этого взаимного прощения. Словно черный и белый ангелы встретились у врат чистилища и молча обнялись. А впереди у Ивана дальнейшее существование. Он возвращается к семье ... "серый от бессонницы и усталости"... что ждет его?

Николаевы-Коннели ("Иностранцы") пытаются спрятаться от зависти соотечественников под маской любящих экзотику англичан. Они пытались обосноваться фермерским хозяйством уже в нескольких деревнях, и всякий раз добрые соседи их немилосердно жгли – может, хоть чужих по гостеприимству природному пожалеют? Фрэнсис, глава семейства, всеми силами старается поддерживать с местными "отпетыми" самые приятельские отношения. Задабривая угощениями и разговорами допоздна на кухне. Все зря! Как только тайна – по чистой случайности – открывается, новую ферму Коннелей постигает участь всех предыдущих. Страх и подозрительность воплощаются в реальность с мистической неизбежностью.

И так – почти постоянно в этой книге. "Фобии" материализуются и мстят своим жертвам, выносившим их в глубинах своего ИССТРАДАВШЕГОСЯ мозга и ИСТОМИВШЕЙСЯ души.

Рискнувший дотерпеть до состояния "антифобии", видимо, обречен на непреодолимое влечение к смерти.

Автор не оставляет надежды. Кроме гипотетической возможности – все когда-нибудь начать сначала.

В этом – трагический реализм последней прозы Романа Солнцева.