Текст книги "Эпитафия"

Автор книги: Марина Саввиных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Саввиных Марина
Эпитафия

Марина Саввиных

ГЛИНЯНЫЙ ПЯТИГРАННИК

(этюды о женской непоследовательности)

ЭПИТАФИЯ

Мы зависим от знаков больше, чем они от нас. Эта плита сплошь покрыта черными значками. Говорят, под ней покоятся останки большого человека. Его глаза смотрели. Его губы целовали. Пальцы ласкали чужую плоть и сжимали перо Разве может впитать живое холодный галечник механической машинки?! Пальцы, сжимавшие перо, молчаливым усилием призвали небесные силы, чтобы потом запечатлелось на камне Нечто неуничтожимое...

Но кто это прочтет? Что кроется за черными значками? Они здесь – значит, ничто не исчезло. Они полны неведомого смысла – значит, тот, чью жизнь они впитали, никогда не явится на сцену. Он был. Он есть. Он – не откроется. Пока не пожелает приблизиться Читатель, равновеликий тайне.

1.

Он сочинил роман. Без начала и конца.

Когда он спал на неудобном ложе, сквозь потолок хохотала Ночь. Тридцатью двумя холодными сухими звездами.

Наверное, звезды не светились. Или светились слишком ярко. Потому что по комнате – туда и сюда – ходили взрослые люди и говорили взрослые речи. Самому себе странный Кант произносил извилистые фразы. Сардонический Борхес то и дело извлекал из жилетного кармана тикающую старинную безделушку и назойливо лез в глаза. Прямо в сон, под сомкнутые веки. Кто – то лопотал по-английски. Кто – то панибратски " тыкал " обезглавленной шотландской королеве...

Это было утомительно. Не помещалось в роман. Который был камерным, как camera obscura.

Когда он спал, из тараканьих щелочек в полу просачивался отдаленный детский смех. Похожий на облетающий стеклянный одуванчик. Пучок пушистого звона, расточающегося во все стороны тонюсенькими мелодичными прядками. При смехе несуществующего младенца тени стушевывались, начинали неразборчиво бубнить и, наконец, исчезали. Наступало утро. На маргинальные пустоты романа падал розовый свет.

Однажды он понял, что мечтает родить ребенка. И сразу же что-то мягко, но упорно, зашевелилось, затрепыхалось в области сердца. Он удивленно прижал к груди руки и услышал: там бьется что-то постороннее – новое и живое. Какой-то дополнительный к собственному сердцебиению источник пульса. Так он узнал, что мужчины родят детей из сердца. И это, надо сказать,не менее опасный и болезненный путь, чем все прочие. Опасность была так очевидна, что он устрашился. Но было поздно. Дитя настойчиво просилось на свет.

И тогда, зажмурившись, чтобы нечаянно не умереть от предполагаемой боли, он отделил от себя крохотную девочку. Именем – Ариадна. Иначе – Аля.

За неимением других продуктов детского питания он стал

кормить ее своей кровью.

А кроватку поставил в самой середине романа, предварительно прикрыв ее таким шатерчиком из непромокаемой ткани, вроде туристской палатки... Все-таки этот ночной оскал. Звезды небезопасны для ребенка. Особенно при таком вскармливании.

Теперь в романе появилась Героиня.

2.

Горин гордился ею. В ней чувствовалась порода. Дремлющая девочка улыбалась неведомым Горину снам, а ее ручка на синем атласе одеяльца напоминала кисть балерины Улановой в последнем па "Умирающего лебедя". Все в ней было так беспричинно мило... так странно...

3.

Он предполагал, что такое может случиться. Но не ожидал, что столь скоро и радикально. Взрослые, прежде бесцельно слонявшиеся по квартире, вдруг стали проявлять к роману повышенный интерес. Первым отважился Еврипид. Он устроил в правом нижнем углу замечательную детскую в ложноклассическом стиле. Самым забавным ее украшением в конце концов оказалась копия знаменитой Артемиды Эфесской – со множеством полных меда и млека сосцов, расположенных длинными рядами по всей передней части торса... Потом уже все стали баловать девчонку без разбору – кто чем мог.

Аля росла не по дням, а по часам. Все умнела. Все хорошела. Это было гениальное дитя. Кровь от крови гениального Горина.

4.

Как это всегда бывает, когда в игру вмешиваются взрослые, пространство романа с неимоверной быстротой заполнилось множеством ненужных и даже вредных вещей. Изящная детская, в которой обитала Аля, превратилась в комнату обычной квартиры в банальнейшей девятиэтажке стандартного микрорайона большого сибирского города. У Али – откуда ни возьмись! объявились родители. Нормальные родители. Родные. Папа и мама. У родителей было прошлое, из которого каким-то очень обычным способом вытекало существование обычной школьницы. Один только Горин знал, что – к чему. Но он не хотел входить в роман, а незаметно похаживал вокруг да около и время от времени незначительным движением указательного пальца поправлял что-нибудь, слишком явно нарушавшее установленный порядок. Так, очень многие второстепенные персонажи вдруг воображали себя центральными фигурами, загораживая Горину обзор уголка, отведенного Героине.

Горин " отщелкивал " их с неумолимым постоянством, расчищая жизненное пространство для своего детеныша, вокруг которого бегали, прыгали, дрались и дразнились точно такие же существа.

Горин испытывал по отношению к ним сложное чувство любопытства, умиления и жалости. Умненькие мордашки с круглыми от вечного удивления глазами, неутихающая болтовня, в которой, как солнечные искры в дождевых каплях, нет-нет да вспыхивают перлы словесности!

Дети – дети... Горин ничего не имел против детей. В этих еще не привыкших к сопротивлению душах трепетало вожделение глины к руке скульптора – и скульптор, живущий внутри горинского Я, не мог не радоваться и не устремляться навстречу. Горину пришло в голову сосредоточить вокруг Али нечто непреходяще детское, во всем подобное ей, может быть, даже равноценное... Да взрастет от корней моих древо в саду, а не в степи голой! Горин с азартом приступил к возделыванию сада!

И появился Класс. Удивительный Класс. Детская Вселенная, поглощавшая авторскую энергию, как электростанция горючее сырье.

Алины одноклассники казались одержимыми демиургической мощью чуть ли не подстать самому Горину. С ними можно было говорить! Монолит горинского одиночества дал ощутимые трещины. Солнечные лучи засквозили над головой.

Доверить такое обычному персонажу Горин не рискнул. Он осторожно отфильтровал свою назидательную ипостась, нарек получившееся – Аркадием Гагариным. И поставил Учителя у доски.

Поначалу все было просто здорово! Пространство и время бурлили вокруг Класса с методической законосообразностью, как воздушные вихри в аэродинамической трубе. Бормочущие тени, прежде так досаждавшие Горину, благополучно перекочевали в Класс, где и разместились со всеми мыслимыми удобствами. Речи их приобрели приличное ситуации благопристойное равновесие, так что Горин со спокойной душой допустил их к педагогическому процессу. Он с удовольствием отмечал, сколь сложные и прелестные очертания приобретает внутренний мир Героини. Существование уже не казалось пустым, напротив – оно переполнилось до самых краев. Горину оставалось лишь придерживать слишком буйное ветвление сюжета. Он трудился, не смыкая глаз и не покладая рук. Роман разрастался, в его обширной кроне стали заметны пухлые цветочные почки.

5.

Иногда Аля приходила к Учителю в гости. Преисполненная чувства собственного достоинства, она весьма смело разглядывала его лицо и одежду. Подсознательная память будила в ней смутное желание, смысла которого она до поры до времени не понимала. Но однажды, когда Учитель наклонился, чтобы поднять с ковра упавшие листочки ее сочинения, Аля увидела у него на шее необычный красноватый шрам... будто бы совсем свежий... следы маленьких зубов вокруг бледно-лилового пятнышка, подобного тому, что оставляет на нежной коже страстный поцелуй.

О! Какое воспоминание! Какое яркое, сильное и родное! Какая отчаянная жажда!

Бедная девочка, сколько могла, противилась наваждению, но много ли сил у ребенка?!

В один прекрасный вечер Аля забралась к Учителю на колени и, обняв его за шею, положила шелковистую головку ему на плечо. Гагарин растаял. Он стал тихонько качать Алю, как несмышленыша-грудничка, шептать в перламутровое ушко глуповатые учительские стишки, гладить широкой ладонью хрупкие плечики. Он даже не заметил сначала, как девочка вонзила в него остренькие, почти кошачьи, зубки. А когда заметил... Господи прости! несуществующей кровью несуществующего человека

восстановилось – таки вполне реальное триединство: Горин, Гагарин и Аля. Такая вот диалектика!

Между Гагариным и Алей возникла странная мистическая общность, о которой никому нельзя было рассказывать и в которой оба черпали утоление необъяснимой человеческим языком нужды.

" Ну что ж... – говорил себе Горин, наблюдая,– видимо, так надо! В этом есть лирическое напряжение, без которого произведение было бы слишком пресным".

Аля меж тем росла. Кровь Учителя явно шла ей на пользу. Это было гордое сильное существо, с разумом, трезвым и ярким. Ей уже исполнилось тринадцать, и мир собственных желаний представлялся ей предметом, достойным изображения. Правда, Гагарин временами бывал ошеломлен трагическими отсветами, скользившими по причудливым деталям ее сочинений. Але как будто доставляло удовольствие прикасаться к ранам, повторявшим своими рваными краями незаживающую язву на его собственном теле.

Но тревога уходила, уплывала горечь, когда в минуты взаимного упоения Аля лежала в его объятиях, постепенно насыщаясь и урча при этом, как котенок. Гагарин впадал тогда в экстаз, грезил наяву – кормление прекрасно тренированного зверенка приобретало вид сладостного запретного соития, длящегося целую вечность и никогда не достигающего кульминационной точки... Гагарин даже слегка стискивал руки вокруг теплого гибкого тельца. Но, сытая и счастливая, Аля соскальзывала с его колен и начинала болтать и резвиться, словно бескрылая эльфа на ветке цветущей яблони.

К окнам быстро и неумолимо подкатывала зимняя Ночь. Гагарин оставался один, и Ночь хохотала ему в лицо тридцатью двумя холодными сухими звездами. Зубки тринадцатилетней девочки были влажными и горячими. Зубы декабрьской Ночи цепляли сердце, как ржавые шестерни башенных часов. Голова Учителя седела.

Аля возвращалась в свою ложноклассическую детскую. И не могла уснуть. Зимняя Ночь колыхалась в форточке круглой грудью Полнолуния. Белые деревья готическими аркадами подталкивали низкое небо к острому, как дамасский клинок, зениту. Острие клинка было нацелено прямо в пушистую девчоночью макушку. Аля это чувствовала и готовилась к прыжку. Она знала, что клинок не коснется ее головы. Клинок убивает тяжелых и косных. А она – легкая и свободная. Вон там, среди белых деревьев,– юноша Антиной, не имеющий на себе даже набедренной повязки, – упругое, гибкое, злобное тело. Такое же, как у нее, маленькой беспощадной хищницы...

Погоди, Антиной, я попробую и твое сердце!

6.

Горин встревожился. Ее душа формировалась неуловимо противоположно замыслу. Все чаще он чувствовал – в собственном романе! – присутствие чуждой, даже враждебной воли. Это была мощная воля, насмешливый, но пока невнятный лик иной судьбы, которою он не умел управлять.

Горин видел, как подергиваются желтоватой пленкой, такие ясные и проницательные, глаза Гагарина, как дрожат его пальцы, когда он ласково касается Алиных волос, как вспыхивают и темнеют, становясь все глубже и недостижимее, Алины зрачки. Гумбертовские поползновения Гагарина были теперь совершенно очевидны. В первую очередь, конечно, Але... Ну и Горину, разумеется.

Ему казалось, Аля просто дерзит дремучей силе, увлекающей ее в душные облака фантасмагории. Она была слишком живая, Аля, слишком настоящая для того, чтобы играть по чужим неинтересным правилам... Какой уж тут, к черту, Горин!

Ах, что за брильянты стекают после купания по спине, между лопаток, по виолончельному бедру, вдоль выпуклых загорелых икр!

Что за слова мерцают в уме, сладко покалывая небо! Я уведу свою судьбу туда, где меня никто не достанет. Я, зато достану любого, кого захочу!

Гениальное дитя!

Горин с тоскою наблюдал, как она выбирает жертву, начинает мягко кружить вокруг нее пружинящими легкими шажками. Он просто физически ощущал алчный трепет ее позвоночника, до оторопи знакомый по себе. Осторожное прицеливание, точно выверенный ракурс, бросок – и жертва задыхается в агонии.

Идиллия, запрограммированная Гориным, разрушалась на глазах.

Рядом с Алей ничего не произрастало, кроме жалкого чахоточного подлеска. Спаленные Алей страницы безнадежно съеживались. Пепел же она стряхивала за ненадобностью.

А Горину-то было жаль! Ведь это не чужие были письмена, а его же собственные. Неотъемлемые грани развивающегося романа. Впервые он ощутил настоящий родительский гнев. И приказал Гагарину немедленно отшлепать девчонку. Куда там! Отшлепать-то он ее отшлепал. Но потом в раскаянии дошел до того, что стал делать ученице пошлые намеки.

Это было уже слишком! Терпению Горина пришел конец! Грубо и живописно он убил Гагарина. И, мужественно стиснув челюсти, вошел в роман.

Теперь в романе появился Герой.

7.

Героиня недовольно поджала губки. От нее чего-то ждут? Вот еще!

Горин приблизился на расстояние вытянутой руки. Аля на мгновение приняла его за Гагарина, вздрогнула – ведь и слезки были, как Учителя не стало, были! Но ее гениальный глаз – алмаз тут же уловил разницу– Тем более, что Горин только внешне на свою " идеологему " походил. Он был сам по себе гораздо крупнее, тверже, ироничнее. Только знакомый шрам на шее напоминал о непрерывности сюжета.

– Поди-ка сюда, Ариадна! – начал было Горин.

– Почему Вы решили, что я соглашусь беседовать с вами в таком тоне? возразила Аля.

Металлические нотки в ее голосе показались Горину шрапнелью, не покалечившей его только по чистой случайности.

– Потому что я – твой создатель.

Аля искренне рассмеялась. Она явно была уверена в обратном. Эта самоуверенная отстраненность вызвала в Горине нечто вроде спортивного азарта. Как? Она пытается им играть? Посмотрим – посмотрим... Ему уже виделось, как он запускает жадную ладонь в ее темную душу и что-то неведомое вытягивает со дна...

Что там такое? Что? Может быть, всего только сгусток твоей же,– однажды усвоенной!– крови– Что там такое сформировалось-то, раз ты, ты сам! разобраться не можешь? Чем же это ТАКИМ она ТАК смотрит на тебя?!

– Иди сюда, Дитя!

Но губки младенца лукаво кривились. Аля говорила "цып-цып" – и отбегала в сторонку. Два птичьих шажка – и она недоступна. Кому?! Ему, придумавшему ее вместе со всем этим претенциозным антуражем!

– Пей мою кровь! – наконец не выдержал Горин, – только не уходи! Представляешь, что я еще расскажу тебе!

– Зачем мне твоя кровь... Я уже попробовала свежей. Теперь я питаюсь сердцами юнцов. Да и что ты еще можешь рассказать? У меня своего довольно. Ко всем сундучкам, ларчикам и укладочкам, которыми ты так гордишься, я уже давно подобрала собственные ключи. Мне не нужен проводник. Может быть, разве партнер для игры...

– Приходи!– вопил Горин, вне себя от изумления и боли,– Будем играть! Во что ты захочешь! В Пушкина! В Гоголя! В черта лысого! В логику трансцендентальную! Приходи!

И Аля иногда приходила. Снисходила до его боязливого нетерпения. У нее была прохладная проворная лапка. Рыжий глазок – как морская впадина под прожектором субмарины. И не то плывущий, не то танцующий шаг. Как у гейши. Глубокая невинная порочность беззащитного зверька.

8.

Детская преобразилась. Исчезла Артемида Эфесская со своими нелепыми сосцами. Исчезли красивые книжки с картинками и толстые словари. Зато над изголовьем постели появилось католическое распятие, а в противоположном углу – японская видеодвойка.

Теперь в этой комнате распоряжалась Ночь, Великая Праматерь, Нюкта, Бездна, порождающая и поглощающая свет. Звезды, блуждающие в Алиной комнате, исходили из недосягаемой взором глубины. Их было несметное множество. Они пронизывали растущую плоть, вытягивались в ней горячими жужжащими нитями, понемногу вытесняя загустевшую горинскую субстанцию и образуя в сильном азартном теле пульсирующую хорду, тонкую и пластичную.

– Я и ты – одно,– думала Аля,– Ты мною дышишь, мною говоришь и движешься... Что существует до Тебя, единственный источник? Всякий свет – от Тебя. Всякая мысль – от Тебя. Разве не Ты исторгла из недр того, кто самонадеянно мнит себя моим создателем? Разве не растворишь Ты его, в конце концов, не размыкаешь бесследно в своем непроницаемом лоне? Праматерь, Великая Женская Богиня... Горе, горе тому, кто оскорбит Тебя!

Не тридцать две хищные точки – мириады звезд... Она была то обольстительной страстной дьяволицей, обратная сторона Текста, связавшего Алю с будто бы существующим потусторонним миром, то кротко и ласково улыбалась загадочно непорочным ртом Мадонны... (Ах, как Сикстинская Мадонна все-таки похожа на бедняжку Форнарину!). Она была вся – теплый дышащий алтарь... необъятные женские колени, приемлющие любую греховную голову, умиротворяющие любой ад...

– Наследница моя,– говорила Ночь, шурша тяжелым шелком по шершавому ковру,я научу тебя таинствам власти!

– Дашь ли Ты мне радость? – робко вопрошала Аля, глядя в ее раскосые очи, Дашь ли счастье?

– Я дам тебе жизни и жизни. Немножко тонкого яда. И секрет затаенного слова... Ты научишься творить миры по своему образу и подобию. Творить и уничтожать.

– А что взамен? Чем я заплачу за это?

– Освободись от Горина! Он – враг! Он оплел тебя мерзостной паутиной.

– Я его люблю! Он кормил меня собственной кровью...

– Я освобождаю тебя от долгов по крови. У тебя нет никаких долгов. Пойми, Горин – всего лишь эгоист и растлитель. Он собою любуется в твоем самоценном лике. Освободись от него. Выпей его сердце до дна – и улетим!

– Разве есть такое место, где мне было бы так же безопасно и интересно?

– Здесь безопасно? Рядом с вампиром, который разрушает твою душу, черпает из нее силы для преступного творчества?! Наивный! Ему кажется, что он хитер и ловок... Впрочем... смотри – он уже распугал всю твою добычу!

– Мою добычу?! Ну нет! Добычей я не поступлюсь!

9.

Горин, наконец, решился.

– Я покидаю тебя,– сказал он своему созданию,– мы теперь никто друг для друга.

– Ну-ну...– сказала Аля,– как бы тебе не пожалеть!

– Как бы ТЕБЕ не пожалеть! Отдаешь ли ты себе отчет в том, что значит БЕЗ меня?!

– Чего ты хочешь?

– Оставь в покое мальчишек... пусть себе живут!

– Я привыкла к разнообразию...

– Со мною тебе никогда не было скучно...

– Допустим... А что будет, если я скажу – не уходи?!

– ...

Благословенная, едва переносимая, пугающая жадность!

Горина поразило малокровие.

10.

Настал момент, когда он почувствовал, что дитя вот-вот не оставит в нем ни капли.

Он молча рванулся. Но его не пустили.

Горина охватило удушье. Широко открыв глаза, он шарил ими по потолку большая фосфорическая капля сползала по стене, оставляя зеленоватый след. Ночь больше не скалилась. Форнарина, Мадонна, старая вопленица, она оплакивала его профессионально-сценическими слезами...

– Помогите,– неуверенно выдохнул Горин. И рванулся из последних сил, отшвырнув от себя что-то жаркое, цепкое, больно стиснувшее грудь и отодравшееся вместе с влажно хлюпнувшей кожей...

Аля отлетела в угол, как пушинка. И он услышал дикий, захлебывающийся, неистовый визг.

Откуда-то вдруг сбежались люди. Много людей. Толпа.

Горин поднялся, зажимая правой рукой рану на растерзанной шее, а левой вытирая испачканный кровью подбородок.

Кровь капала из-под пальцев на рубашку, на пол. Ее было уже не остановить.

– Он! – кричала Аля.– Он надругался надо мной! Смотрите, смотрите...

И показывала всем царапины на груди и разорванное платье.

Она была такая маленькая, жалкая, несчастная. Такая искренняя в своем страдании. Что собравшиеся люди стали Горина бить. Его повалили снова на пол и долго били ногами... Сначала он кричал. Потом перестал кричать. Попытался вывернуться из романа, как-нибудь так – в свою полупустую уютную комнату, где на свет появилась Ариадна... в удобную метасферу, где Горин был просто Гориным, а не Героем дурацкой – конечно, дурацкой! – драмы... На мгновение ему это удалось. Но Аля так визжала. Ему было так ее жалко. Что он не удержался и рухнул обратно.

И вскоре умер.

Господь нигде не обнаружил его души. Ведь что такое роман? Это же не Господне творение. Человеческое.