Текст книги "Небесные тихоходы"
Автор книги: Марина Москвина
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Глава 9. Гоша из Касар Дэви
И наступил новый день. Лёня взял свои крылья ангела, желтый шелковый флаг с даблоидом – я говорила уже, это существо, придуманное Лёней: огромная красная нога с маленькой головой, впоследствии, к Лёниному удивлению, оказавшаяся иероглифом Пути и Силы, – и мы отправились в глухую и отдаленую часть окрестностей Алморы – туда, где виднелись на холме одинокое дерево и далекий купол храма Касар Дэви.
На неровной каменистой дороге, по которой ходили жители деревни в город и обратно, нам встретился паренек лет четырех, весь перепачканный, с густо подведенными сурьмой глазами и черным пятнышком во лбу. На шее у него висели на веревочке два жутких когтя, видимо, тигриных, браслеты на ногах, браслеты на руках – малыш был крепко упакован от злых духов и завистливого глаза.
Защите от демонов гималайцы уделяют огромное внимание. Первые люди, которых видит новорожденный горец, – это повитуха и астролог. Гороскоп записывается на листах (на юге – на пальмовых) и свято хранится в семействе. Как правило, классический гороскоп заканчивается словами: «…следовательно, новорожденный будет счастлив и проживет весьма долго».
Говорят, в Индии это может служить документом, вроде нашего свидетельства о рождении, туда с величайшей точностью занесены число, день, час и минута твоего появления на свет. Причем особенно ценится подробный гороскоп с предсказанием происшествий каждого дня от рождения до самой смерти.
Если ж тебя угораздило родиться в неурочный час под каким-нибудь не слишком благоприятным созвездием, будь спокоен: в горах на севере Индии новорожденного не бросят на произвол судьбы. Тебе инсценируют второе рождение – на этот раз ты будешь «рожден» коровой.
Значит, малыша, завернутого в красную ткань, протаскивают под животом коровы сначала от хвоста к голове, потом обратно. А его отец должен обнюхать своего младенца, якобы рожденного теперь коровой, как обычно обнюхивает корова теленка.
В воду для первого купания добавляется коровья моча – корова, она ведь святая, и все, что от нее исходит, очищает тебя. Комнату, в которой ты родился, обмазывают коровьим навозом, обрызгивают топленым маслом, посыпают священной травой.
Первая стрижка проходит в храме. Иногда на голове трехлетнего человека оставляют только небольшой клочок волос – кудуми, – «священный чуб», за который, так сказано в священных писаниях, после кончины ангел смерти увлекает блаженного в назначенный ему богом Ямой рай. Состриженные волосы завязывают в тряпицу вместе с кусочком навоза, каплей молока и монетой. Этот узелок надо бросить в священную реку.
Где-то в глубине души я всегда знала, что стрижка – это религиозный обряд. Когда меня в детстве стригли в парикмахерской, я горько плакала, в юности – тяжело переживала, теперь, в зрелые годы, стригусь сама и мало кому доверю это серьезное мероприятие. А своих друзей и родных самолично подстригаю у себя на кухне, делая исключение лишь для моего дорогого Учителя, замечательного поэта Якова Акима – к нему я выезжаю обычно на дом. Неважно, какая выйдет стрижка. Главное, глубокое понимание парикмахера, что волосы – живые нити, связующие человека и небесные сферы.
Кстати, этим гораздо легче прославиться, чем, скажем, писательской деятельностью. Был такой случай. Сижу я в гостях у моей подруги, писателя Дины Рубиной. А к ней заехал московский театральный режиссер и прозаик Михаил Левитин. Когда дверь за мной закрылась (мне потом рассказывали), Левитин спрашивает у Дины про меня, насупив свои густые черные брови:
– Это кто?
Дина:
– Как??? Вы разве не знаете?! Это же Марина Москвина!..
– А-а, – говорит Левитин, – знаю-знаю. Это та самая женщина, которая стрижет Яшу Акима!..
Вообще, индусы с трепетом и почтением относятся к каждой серьезной вехе на жизненном пути. Когда тебе в Индии на одиннадцатый день жизни дают имя – все приносят подарки, собираются вокруг, распевают песенки. А приглашенный брахман в гороскоп занесет нареченное имя, но тебя никогда так никто не назовет. Потому что твое настоящее имя, вычисленное брахманом и записанное в гороскопе, будет навсегда ото всех скрыто.
Теперь до последнего часа тебя станут окликать посторонним именем, а ты будешь отзываться и все-таки твердо знать, что у тебя есть иная, звездная жизнь, где действуют не земные, а космические законы, только жрец и Бог знают – кто ты такой и как тебя зовут на самом деле.
В тот день тебя выносят на улицу и показывают солнце. Потом опускают к земле и дают коснуться ее стопами.
Ребенок на севере Горной Индии – это существо, по поводу которого, будьте уверены, проведено немало божественных и колдовских обрядов. Поэтому я с любопытством глядела, как тот малыш на дороге решительно шел мне навстречу с протянутой ладонью. В горах, в отличие от города Дели, никто не попрошайничает. Так что первый человек, который в Гималаях протянул нам руку, – протянул ее для рукопожатия.
Листва, омытая от пыли, стала густой и зеленой. Прямо перед нами с дерева на дерево перелетала стая скворцов. Большой коричневый орел описывал в небе широкие круги, плывя по ветру без малейших взмахов крыльев. На обочине дороги сидели на корточках – отдыхали – два индуса в одинаковых серых суконных пилотках, белых рубашках и жилетах. У одного, я заметила, жилет фабричный, а у второго – связанный вручную, с красивым рельефным узором на груди, наверное, жена связала или теща.
– Ну, вылитые уральцы! – сказал восхищенно Лёня, уселся между ними, и я сфотографировала их троих, сидящих на корточках, – двоих индийцев и уральца, действительно чем-то ужасно смахивающих друг на друга, как доказательство глубокой общности этих великих народов.
– Я тебе больше скажу, – признавался Лёня, шагая вверх по лесной дороге, оглушенный пением цикад, вдыхая запахи шалфея, сосновой смолы и влажной земли (это был краснозем, а краснозем издает более сильный запах, чем наша бурая почва). – После Урала Горная Индия, – говорил он, – это второе место, где мне понравилось.
Солнце окрашивало холмы красновато-коричневым цветом, и каждое дерево, каждый куст ярко зеленели, омытые дождем прошлой ночи. Мы отмахали много миль, все глубже проникая в горы. Пальцы ног у меня были стерты, на ступнях – водяные мозоли, мы шли по краю овечьего пастбища и глядели во все глаза на синие пропасти между горными щелями.
По нескончаемым громадным ступеням пришлось нам подняться к поросшим мхами круглым каменным вратам. В Горной Индии надо немало потрудиться, чтобы приблизиться к храму. Навстречу нам вышел его настоятель – усатый молодой человек в белых одеяниях жреца. Звали его Хем Чандра Гоши.
– А я – просто Лёня… – сказал Лёня, пожав настоятелю руку. – Хотя я не понимаю, – поспешно добавил он, – как можно взрослого солидного человека звать Лёня. Или Петя.
После чего Хема Чандру Гоши он начал звать просто Гошей.
Первое, что сделал Лёня у знаменитого горного храма Касар Дэви, – вытащил из рюкзака флаг с даблоидом и торжественно развернул его на святом пороге. Один край он попросил подержать Гошу, другой взял сам, а мне велел запечатлеть эту акцию на фотопленке.
Замечу вскользь, когда тот же самый флаг он развернул у Акрополя в Афинах, мигом примчался полицейский и чуть Лёню Тишкова не арестовал!
Зато жрец Хем Чандра Гоши – тот, наоборот, страшно заинтересовался флагом, даблоидом и такое принял живое участие в разворачивании! Просил из Москвы фотографию прислать и все такое.
Потом я сняла ботинки у входа и, босая, пошла поклоняться его святыням.
В сердце храма помещена была восковая фигура богини, закутанная в несколько слоев красного шелка с пышной золотой бахромой да еще сверху укрытая прозрачной сияющей кисеей. О, какие у нее были глаза, живые, немного страшноватые, глаза ее до такой степени приковали мое внимание, даже не помню, что меня окружало и украшены ли стены храма Касар Дэви барельефами и росписью…
Только таинственный полусвет, горящие лампады, медные вазы с цветами, запах благовоний, камфары, сандала, звон колокольчиков, подрагивающих от сквозняка, мерцание факела… Я опустилась перед богиней на коврик, а Хем Чандра Гоши стал мерно произносить священные мантры и гимны Вед.
Со статуями богов здесь обращаются, как с живыми: их будят на рассвете, омывают водой, одевают, кормят, развлекают религиозными песнями, а вечером укладывают спать.
И это не просто символ бога, которому посвящен храм, но некая форма, куда может вселиться призываемое божество, используя свое скульптурное изображение как временное тело. Если упросить, оно действительно там возникает и вполне ощутимо присутствует! А ты, в свою очередь, не можешь не почувствовать, если ты не совсем безнадежный чурбан, как божественная сила и благословение изливаются в мир, а заодно и на тебя.
Такая освященнная молитвами статуя называется мурти, зов, обращенный к божеству, – пуджа, а духовная встреча бога со своими преданными – даршан.
Теперь, когда мы все знаем, расскажу две поразившие меня истории, связанные с чудесами, которые приписывают статуе мурти.
Здесь, в Кумаонских горах, совсем недавно жил великий святой. Звали его Махараджи. Стоит мне назвать это имя, как хочется петь или плакать, или смеяться – одно из трех. И я иногда думаю, с опаской поглядывая на себя в эти минуты: почему я, Москвина из Москвы, родившись в Большом Гнездниковском переулке, львиную долю жизни проведя то в Новых Черемушках, то у конечной станции метро «Красногвардейская», смеюсь и плачу, думая о Махараджи с Кумаонских гор? Что в имени его мне? Мода на все индийское или – более глубокое, непонятное, давнее, мне самой неизвестное? Казалось бы, изучай фольклор, традиции, религию, культуру, интересуйся, марки собирай, что плакать-то?
А я купила о нем книжку «Чудо любви» – его ученика, известного американского психолога Рам Даса. После того как Махараджи покинул свое тело в 197З году, тот собрал о нем воспоминания учеников со всего Земного шара.
Хотя Махараджи говорил исключительно на хинди, у него было множество преданных в Америке и Европе. Вы будете смеяться, они даже, как правило, не понимали, что он говорит. В книге радостно представлен «хит-парад» английских фраз Махараджи: «Кокос, направо, быстро, марш! направо, налево, вперед! автобус прибыл, проклятый дурак, главнокомандующий, спасибо, встать! вода…»
Он не читал ни проповедей, ни лекций. Просто неожиданно голос его начинал звучать в тебе самом. Это могло случиться где угодно. Его прикосновение ощущали порою люди, никогда не видевшие и не встречавшие Махараджи.
К тому же он умел находиться в нескольких местах одновременно. Один его ученик как-то заметил, что Махараджи выходит разом из шести комнат!
Ты впервые видел его, а он подробно рассказывал твою личную историю, он знал твои мысли и чувства и этим здорово всех обескураживал.
Рам Дас (что значит Слуга Рамы, такое имя дал ему Махараджи) добыл около двух тысяч свидетельств, историй, анекдотов, афоризмов. Высокопоставленные чиновники в своих кабинетах и подметальщики на улицах, простые женщины из горных гималайских деревень, которые, рассказывая, грели руки над угольной жаровней, индуистские священнослужители, профессора, полицейские, крестьяне, промышленники, дети и их матери, помешивающие пищу в своих бурлящих горшках над огнем под звездами, – каждый, кто видел хоть раз Махараджи, сохранил о нем драгоценное воспоминание.
И там много фотографий Махараджи: красивый, толстоватый старикан, обритый налысо, сидит на высоком деревянном тукете, босой, в одеяле, и крупным планом, например, его стопа или благословляющая ладонь. Особенно я почему-то обычно любуюсь ушами Махараджи.
Вы скажете: ну, при чем тут уши? А в таком человеке все прекрасно.
Говорят, иногда его тело было настолько лучезарным, что у людей просто-напросто захватывало дух. Его тело с необычайно длинными руками могло менять свою форму и размер, становясь то крошечным, то огромным. Его пальцы были очень гибкими и наполненными силой. Он казался беспредельно текучим, плоть его светилась и обладала необычайной мягкостью подобно телу ребенка.
Индия – страна риши – мудрецов и святых существ, большинство семей здесь имеют собственного Учителя, гуру. Он им, во-первых, как дедушка родной, потом – мирской и духовный наставник, а в-третьих, они считают его отражением или проявлением Бога.
Никто так и не понял, кем был Махараджи – богом или волшебником. Махараджи – значит Великий Царь, но это обращение настолько распространено, что зачастую подобным образом окликают уличного торговца чаем…
Он был все время в пути, странствовал от деревни к деревне, его видели то в горах, то в долине, в храмах, простых домах или пещерах в джунглях. Он мог безо всякого предупреждения подняться в полночь и уйти в неизвестном направлении. Или, закутавшись в клетчатое одеяло, торжественно сесть на поезд, вроде бы направляясь в какой-то город. И вдруг сойти на первой попавшейся станции, иной раз не дождавшись остановки поезда. Так что его ученики никак не могли его догнать или встретить.
Тогда он становился всем и был везде.
Он был ужасно веселый, все время шутил, смеялся.
– Они пытаются одурачить меня! – Он страшно удивлялся. – Они разве не знают, что это я дурачу весь мир?
Он был не против религиозных ритуалов и церемоний, но никому не позволял на этом сосредотачиваться.
– Все ваши действия – это молитва, – он говорил. – Все деревья готовы исполнить ваши желания. Вся вода – это Ганга. И вся земля – это святая земля Варанаси…
В нем была любовь, которую невозможно описать никакими словами. Одна сплошная любовь, вот и вся религия.
– Любовь, – говорил он, – обладает большей мощью, чем электричество.
И добавлял:
– Смотрите, не выбрасывайте никого из своего сердца. Это самое худшее наказание. Еще его никто не заслужил.
Так вот, Махараджи очень любил поэму «Рамаяна», особенно главу, в которой повествуется о подвигах Ханумана – мудрого обаятельного существа в облике обезьяны, чья преданность Раме до такой степени приблизила его к Богу, что Ханумана звали «дыхание самого Рамы».
Говорят, у Махараджи с этим Хануманом была странная, таинственная связь. Храмы, которые открывал Махараджи, он посвящал Хануману. И время от времени рассказывал историю, в которой, все подозревали, речь идет о самом Махараджи.
В одной деревеньке был храм Ханумана. Туда местные жители приносили сладости, доверяя старому жрецу предложить их подношения Хануману. Тот входил в комнату, где стояла статуя, задергивал за собой занавеску, произносил магические мантры и протягивал угощение мурти. Потом немного сладостей откладывал в блюдечко, чтобы угостить местных ребятишек, а остальное возвращал преданным как благословение Ханумана.
Однажды старику пришлось отлучиться, и прихожан с их сладостями встретил юноша, который присматривал за храмом. Он предложил Хануману гостинцы. Тот ни гугу. Молодой человек расстроился, рассердился, схватил палку и стал колотить священную статую, требуя принять подношение. Вдруг – раз! – и блюдо опустело.
Могу себе представить, как, радостный, он вылетел из-под занавески и сообщил, что Хануман принял их дары до последней крошки. Конечно, те решили, что он сам все съел, и задали ему хорошую трепку.
Великолепен финал этой истории.
– Всю жизнь я мечтал, чтобы Хануман принял мои подношения! Но так и не дождался, – воскликнул священник, когда вернулся. – А этот парень так чист, что Хануман уважил его!
Вторая история произошла в храме Ханумана в Каинчи, недалеко от Алморы. Во время освящения мурти Махараджи сказал:
– Давайте получим благословение Ханумана. Принесите ведро молока, мы его угостим. Только вы отвернитесь и закройте глаза.
Все послушались. А один человек подумал: «Всегда хотел увидеть, как кормят мурти. Открою глаза и посмотрю».
– Откроешь глаза – ослепнешь, – громко сказал Махараджи.
И тут они почувствовали, что атмосфера в комнате изменилась. Даже сквозь зажмуренные глаза пробивался яркий свет, и послышался звук, будто кто-то пьет. Потом все увидели опустевшее ведро и лужицу молока на полу, а несколько капель молока стекало с губ Ханумана. Махараджи велел им собрать с пола оставшееся молоко и раздать его преданным – как благословение.
…В общем, когда мой Лёня деловито зашел к нам с Гошей сфотографировать даблоида на фоне мурти богини, он увидел, что палочки благовоний догорают, я сижу с блаженной улыбкой в религиозном трансе, а Хем Чандра Гоши собирает с грязного пола белые сладкие плитки и сует их мне в рот.
– Что тут происходит?! – строго сказал Лёня. – Ну-ка, Гоша, не надо совать ей в рот ничего!!!
И теперь всегда, стоит мне призвать мою семью к чистоте и гигиене, Лёня вспоминает об этом вопиющем эпизоде:
– А помнишь, – говорит он, – помнишь, как тебя в индийском храме угощали сладкими плитками? С пола собирали и совали тебе в рот. А ты их уплетала, будучи в экстазе! И мы всё думали потом – не случится ли чего? Хорошо, что дальше у нас было столько разных неприятностей, что мы быстро об этом забыли.
Глава 10. «Снежный ангел»
Еще до поездки в Индию зимой на Урале в городке Нижние Серги Лёня снял видеофильм «Снежный ангел» с самим собой в главной роли. Я ему сшила крылья из белого синтепона, усыпала их бисером и блестками. Сюжет был такой: человек в черной шапке цигейковой, в валенках, в телогрейке привязал себе крылья и буквально по пояс в снегу поднимается на гору Кукан. Метель, пурга, он падает, встает, пробирается сквозь снежные заносы, карабкается, тяжело дыша, все это происходит под Лёнино горловое пение и его любительский аккомпанемент на фисгармонии моей мамы… Он взбирается на вершину, стоит, обозревая бескрайний уральский простор с закатным солнцем в дымке за горой, потом начинает топтаться, примериваться, раскачивать крыльями из стороны в сторону, готовится полететь. И, наконец, отрывается от земли… Дальше с высоты мы видим, что он идет внизу под горой. Впереди у него – неоглядная снежная ширь, дым очагов стелется за спиной, а он шагает в валенках и с крыльями – непонятно куда, пока не превращается в точку и не исчезает из виду.
Этот фильм показался мне таинственным и неясным. Я спросила у Лёни, какая у него была сверхзадача.
– Сверхзадача этого фильма? – радостно отзывается Лёня. – Тут нет сверхзадачи. Есть просто задача: забраться на гору и прыгнуть с матерчатыми крыльями. И полететь. Вот и все. Больше ничего. Попробовал прыгнуть с горы Кукан на Урале, думал, полечу, а у меня ничего не вышло. Кубарем скатился и дальше пошел. Ладно, подумал я, надо забраться повыше. Может быть, в этом дело? А где повыше? В Гималаях.
– Поэтому, – говорил мне Лёня еще в Москве, – если я рискну, поеду с тобой в Индию, то лишь затем, чтобы снять «Снежный ангел – два», как я прыгаю с гималайских гор.
– Понимаешь, – он бормотал возбужденно уже осенью, поднимаясь от высокогорного индусского храма Касар Дэви, вверх по скалистой тропе среди сосен и окаменевших деревьев, на ходу нацепляя ангельские крылья, – на Урале все это казалось каким-то безумием. А в Гималаях получается целая философия. В общем, не знаю, скажи сама, зачем я это делаю, – подвел он итог. – Надо же как-то оправдать мое присутствие в этом регионе.
Так он шагал, не ведая усталости, пока не кончился лес и мы не оказались на вершине высокого перевала. Вдаль за горизонт уходили выжженные солнцем холмы. А прямо перед нами в немереных и бездонных глубинах все же открывалась изумрудная долина.
Лёня стал внимательно обследовать натуру, подыскивать подходящий пейзаж и внушительный отрог, откуда он мог бы живописно сорваться и полететь над горами, но под этим самым отрогом виделась ему незаметная для стороннего глаза приступочка. Мало ли, вдруг опять что-нибудь не получится?..
А я легла на камень животом, на раскаленный каменный валунище над обрывом, подползла к его краю и свесила голову в пропасть. Неописуемая картина предстала мне: в белой дымке – умопомрачительных размеров – раскинулся подо мной громадный кусок Земного шара – поистине планетарного масштаба, и я вспомнила стих одного китайца эпохи Тан:
Вершина Дунсюань
Чужда человеческим заботам…
Зеленые горы переполняют наши глаза.
У меня вдруг возникло такое чувство, будто бы я осталась единственным человеком на Земле – вне времени, вне опоры, полностью одиноким, бездомным, безымянным. Вот Вселенная, вот безбрежный космос, вот великая Земля, и я – черточка на камне. Я с ужасом представила себе, что могла бы умереть, не увидев этой бездны, равной любви, так и не поняв, каким поразительным даром была эта жизнь.
Свет был слишком ярок, один только свет, не отбрасывающий тени. Я переживала пространство, лишенное знакомых границ. И ощущала дикое замешательство. Меня так трясло, прямо аж подбрасывало. Но если кроме бешеного моего трепетания еще оставалось в этом мире движение, то разве что, как говорили древние, – движение безмолвия в беспредельное, ибо мир под моими простертыми дланями остановился.
Это было редкое для меня состояние абсолютного внимания. Поэтому краем глаза я определила, что Лёня облюбовал-таки отрог с приступочкой. И тоже застыл на нем с крыльями за спиной, сумрачно обозревая землю, как делал обычно Демон из поэмы Лермонтова про царицу Тамару.
Вдруг на безлюдном перевале, куда, казалось, до нас никогда не ступала нога человека, раздался незнакомый голос:
– Сэр! Вы не разменяете тысячу рупий?
Мы вздрогнули и обернулись.
Из лесу к нам приближался высокий плотный индус в темном пиджаке, в плисовых штанах и в ботинках, что удивительно: мало кто из туземных жителей в Гималаях среди бела дня расхаживает в ботинках. И такая хмурая у него физиономия! Глазки маленькие, колючие, рожа черная и лихие разбойничьи усы.
А мы с Лёней как раз побаивались разбойников. Нас предупредили, что под небом Индии на севере в горах существуют племена, целиком состоящие из жуликов и аферистов. Их называют дайкотами. Одни практикуют мелкие кражи, другие – серьезные грабежи. Но, говорят, и те, и те, в принципе, стараются не прибегать к насилию, предпочитая чистой воды мошенничество, секретам которого старики за определенную долю награбленного учат молодежь, как это водится во всех уважаемых трудовых династиях нашей планеты.
Есть даже такая притча. Сын старого вора попросил отца научить его ремеслу. Темной ночью пробрались они в дом, обчистили его до нитки, а когда стали сматывать удочки, старик неожиданно запер своего сына в платяном шкафу. Сам же, убегая, нарочно поднял шум, гам и тарарам.
Наутро сын, взмыленный, оборванный, с горящими глазами, примчался домой, видит: папа сидит, завтракает, пьет чай и спокойно читает газету.
– Ах, ты, старый, совсем выжил из ума??? – закричал бедный парень.
А отец ему с мудрой улыбкой:
– Поздравляю, сынок, отныне ты стал настоящим вором!..
Но именно в Индии, собираясь ограбить кого-нибудь или, не дай бог, убить, разбойник мог невзначай напороться на просветленного садху, который не боялся смерти и не имел ничего такого, чтобы, к примеру, страшно огорчиться, если у него это отобрать. Каждая такая встреча оставалась притчей жить в веках.
Вот Будда однажды услышал, что есть-де такой разбойник, Ангулимал, который поклялся убить сто человек, убил уже девяносто девять и грозно засел в чаще леса, поджидая сотого.
Конечно, Будда подумал: «Если не я, то кто же?» И отправился в лес.
А просветленного-то за версту видно: он спокоен, блажен, бесстрашен, красив, гармоничен, абсолютно дружелюбен… Ангулимал, издалека почуяв неладное, предупредил:
– Остановись и не приближайся ко мне, а то я тебя убью.
Но тот продолжал идти навстречу.
«Глухой или сумасшедший», – подумал Ангулимал.
– Еще шаг, и ты мертвец! – крикнул он. И показал путнику зловещее ожерелье из девяноста девяти пальцев: имя «Ангулимал» означает «отсекающий пальцы».
– Я готов, – ответил Будда. – Но перед тем, как ты убьешь меня, сделай одну простую вещь. Срежь ветку этого дерева.
Ангулимал ударил мечом, упала большая ветка.
– А теперь присоедини ее обратно.
– Ты сбрендил! – воскликнул разбойник.
– Да, брат, – сказал Будда. – Сломать ветку может каждый, но чтобы вернуть ее на место – нужен мастер. Если ты не в состоянии отломленную ветку прирастить к дереву, как ты можешь отрубать головы? Думал ты когда-нибудь об этом или нет?
И Ангулимал понял.
– Все, – произнес он, полностью преображенный. – Веди меня, я следую за тобой.
Кроме остальных семидесяти семи смыслов, речь в этих историях идет об одном: как важно и полезно сохранять осознанность каждую минуту, особенно если в ситуации присутствует вызов. Вот на пустынном перевале, где лишь высятся голые скалы и проплывают облака, ты встретил сумрачного типа, сующего тебе банкноту в тысячу рупий с просьбой разменять ее на более мелкие купюры, и мы с Лёней понимаем, что дело тут нечисто.
Лёня говорит:
– У нас нет таких денег.
А он:
– Да вы посмотрите, может, найдется.
Лёня говорит:
– Ничего у меня не найдется.
Стали препираться. Тут Лёня присмотрелся повнимательней, и вдруг эта тысяча ему показалась поддельной.
– Побойтесь Шиву! – сказал Лёня. – Кто ж так рисует рупии? Тяп-ляп! Я на вас удивляюсь. Деньги надо рисовать тщательно, тонкой кисточкой на специальной бумаге с водяными знаками.
Тот аж весь вспыхнул от этих слов. Ну, думаю, привет, сейчас он нам задаст. Уж больно с туземцами невыгодно конфликтовать на их территории. Как здесь говорят: в воде не ссорься с крокодилом.
Но он только надулся и смотрел на нас исподлобья, очень обиженно.
А Лёня повернулся и пошел. В шапочке соломенной, с крыльями. Тот видит, что крылья у него на ветру развеваются.
– Хай-май! – воскликнул он.
Что означает три вещи: «Ах!», «Увы!» и «Ой». С этими словами он незаметно исчез, будто растворился.
Мы установили камеру на штатив и приступили к съемкам. Лёня выстроил кадр. Моя задача была этот кадр удержать, не отхватив у снежного ангела ни головы, ни ног, чтоб он целиком поместился на экране. Немного неба над головой, рельеф скалы под сандалиями, метелки пожелтевших трав, колышащихся на ветру; дальние гряды гор, тяжелые облака, ползущие по горизонту…
– Мотор! – скомандовал Лёня.
Я нажала на кнопку.
Лёня начал раскачиваться, медленно склоняясь вперед, весь собрался, сосредоточился и очертя голову кинулся с отрога. Как гордый аэроплан полетел он, раскинув руки, взмахнув крылами, прямо на заблаговременно облюбованную приступочку и совершил там удачную посадку. Но этого в фильме, разумеется, не видно. Наоборот, создано полное ощущение, что ангел ухнулся в жуткую пропасть.
(Спустя два года, в Непале, мы досняли и подмонтировали, как он с этими крыльями в той же соломенной шапке, дыша разреженным воздухом заоблачных гималайских высот, неторопливо шагает по снегам Аннапурны. Короче, вышло так, будто Лёня, прыгнув с предгорий, приземлился не на какой-то «приступочке», а на четвертой по вышине горе Земного шара.)
Я сделала бы еще один дубль полета, но за ближними холмами прямо среди бела дня – со дна пропасти и выше неба – сгустилась странная черная стена, которая стремительно двигалась в нашу сторону. То ли это был смерч, то ли ураган – непонятно. Там, в Индии, действуют такие природные силы, которые практически незнакомы жителю среднерусской полосы.
Мы не стали ждать, пока нас «накроет», схватили камеру и быстро-быстро скалистой тропой спустились на дорогу. Думали, град начнется, буря, полетят деревья многовековые, вывороченные с корнями… Там все время испытываешь какие-то первобытные страхи с могучей амплитудой колебания – от отчаяния к надежде, от пришибленности – к эйфории…
Лёня резко рванул вперед. А у меня шнурок развязался. Наклонилась я завязать шнурок и вдруг между собственными коленками увидела… снежные вершины.
Я обернулась – и не верю своим глазам: черная стена развеялась, тучи уплыли, и вот они —…о, горы и горные снега!.. Остановись, перо, я не в силах подыскать слова, способные хотя бы легким контуром очертить этот умопомрачительный пейзаж. В бурной зелени гималайских трав, густой фиолетовой сини гор и небес нарисовались – величественные? Исполинские? Неправдоподобные? Таинственные? Вздымающиеся? Зовущие гималайские вершины!
Вот именно зовущие!!!
Я закричала:
– Лёня! Лёня!..
И мы с ним кинулись к этим вечным снегам. Хотя они были далеки от нас, как никогда, но мы чуть ли не бегом к ним бежали, главное, такое впечатление, что и горы наплывают на нас, движутся навстречу.
Выше всех вершина Нанда Дэви. Справа Нанда Кот – белоснежная подушка богини Парвати, жены Шивы и дочери Гималаев. Больше я никого из них не знала по имени. Только гордость распирала меня, радость в чистом виде оттого, что и мне позволили, пусть раз в жизни, своими глазами увидеть такое чудо.
Садилось солнце. Небо стало окрашиваться лиловым, сиреневым, золотым, оранжевым, пурпурным – такими художник Николай Рерих писал свои гималай-ские картины. И горы у него так же пламенели, и горные снега. А я ходила в Москве в Музей Востока и думала: ой, космические уже виды, не земные!.. Но оказались еще ярче, еще сильнее эти бешеные краски. Рерих преуменьшил!
А Лёня и тут бежит впереди, ангельские крылья на спину набрасывает.
– Нам, может быть, – он кричит, – далеко до этих гор, а этим горам до нас только мизинец протянуть!
– Снимай, – кричит, – меня скорее! Дубль первый: снежный ангел-два стремится к увенчанным снежными шапками Гималаям искать освобождения от иллюзий. На фоне Нанда Дэви получится «планчик» неплохой!..
Одним словом, понятно, когда мы остановились. Мы остановились, когда погасли последние лучи солнца и наступила кромешная темнота. Только снежные пики светились среди звезд. Но нам было вообще-то совсем в другую сторону.
В лунном свете деревья отбрасывали черные тени на траву и затихшие кусты. После великой суматохи и щебетанья птицы наконец расселись на ночь среди темной листвы. Дорога шла лесом. Нам и днем по ней было идти страшновато, все чудились какие-то звери за деревьями. Огромная цикада сидела неподвижно на стволе, мы долго думали, кто это такая, и только когда она «запела» – догадались, уж больно у нее диковинный и крылатый вид.
Теперь нам предстояла дорога длиною в ночь. Мы с Лёней оробели, примолкли, идем, а сами озираемся испуганно. Цикады громче взялись, дружней! Из леса уханье доносится, рычанье, ворчанье – ну, как всегда… Откуда ни возьмись, харчевня, огонь в глиняной печке на обочине дороги. Опять обжигающий чай в железных стаканчиках. Ночные люди пьют чай с молоком, тихо разговаривают, глядя на горы, на звезды, сохраняя безмолвие в разговоре.
Я даже хотела проситься пустить нас переночевать в ту харчевню – в углу на топчанчике. Но, к счастью, из-за поворота вынырнул маленький разболтанный джип. Желтые фары медленно прорезали тьму, мы помахали, он остановился. Единственная за весь вечер машина, которая ехала в город, битком набитая молчаливыми индусами.