Текст книги "Две"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Елена

Лежу на диване, укрывшись томиком Бродского, как избушка крышей.

 
«Октябрь. Море поутру
лежит щекой на волнорезе.
Стручки акаций на ветру,
как дождь на кровельном железе,
чечетку выбивают. Луч
светила, вставшего из моря,
скорей пронзителен, чем жгуч…»
 

Я умею только брать. Только требовать понимания, любви, еще чего-то. Только лежать на диване и читать книги. Да еще смотреть в окно.

В окне виден лоскуток синего неба.

Небесный краешек.

Смотрю на него, не отрываясь.

Лена

Культурно развлекаемся. Летаем на вертолете.

Дымок, весь опутанный ремнями, совершает беспарашютный прыжок вниз головой. Весь смысл и удовольствие этого дела в том, чтобы, пролетев пятьдесят метров, повиснуть на веревочке и подлететь снова, как игрушка йо-йо.

Я сижу в вертолете, опасливо поглядывая вниз, а мой друг вываливается из двери с ликующим воплем. Мое сердце подпрыгивает к горлу и сразу падает в желудок; мне кажется, что канат (или как он у них называется?) порвался, и Дымок продолжает полет уже безо всяких пут, свободно…

Потом я вижу, что он уже не падает, а просто болтается между небом и землей, как на паутинке, и от радости вопит так, что слышно сквозь шум ветра…

Небо синее. И зеленая земля.

…Выбираюсь из вертолета, пошатываясь. Специальные люди помогают Виктору освободиться от сбруи; он что-то говорит, но я не слышу. В ушах моих до сих пор ревут мотор и ветер.

Он берет меня за плечи:

– Ты чего такая бледная?

Трясу головой.

– Лен… Ты что, перетрухала?

– Иди ты, – отталкиваю его руки.

Он меня обнимает. А из таких-то объятий не очень-то вырвешься.

* * *

Рассказывает мне о предстоящем бое. Взахлеб.

Разумеется, я полечу с ним. Почему бы мне не выкроить свободную неделю и не подержать друга на ринге? Я соглашаюсь. В самом деле, почему?

На экране телевизора постоянно крутятся поединки его будущего противника. С повторами; здоровенный мулат с руками до земли, с блестящей голой головой, похожей на пасхальное яйцо нежно-кофейного цвета. У мулата три десятка побед нокаутом. Разговаривая со мной, Дымок нет-нет да и отвлечется, чтобы полюбоваться очередным ударом с разлетающимися брызгами, с рассечениями и кровью, с гематомами в полголовы, с валяющимися на полу телами…

Кто это мне рассказывал, как один предприимчивый боксер поместил рекламу на подошвах и на том немало заработал, провалявшись некоторое время в нокауте?

– Ты в него влюбился, – говорю, кивая на экран.

– Да, – кивает с энтузиазмом. Ты себе не представляешь, как это интересно… Его разгадать. Раскрыть. Это круче, чем шахматы. Предугадать ход… Цепочку ходов, комбинацию… Чтобы в конце этой цепочки был твой победный удар. Ждать, выжидать, водить его… Сперва дебют, потом миттеншпиль…

Хмыкаю с сомнением:

– А я думала, что бокс – это когда бьют.

– Бокс – это когда думают!

Мне нравится его горячность. Он прыгает по комнате, как по рингу, а я наскакиваю на него, изображая бритоголового мулата. Его чудовищные кулаки носятся в воздухе, будто мухи, и, не рассчитай он движение хоть на волосок, мой нос окажется сломаным навеки.

Но он точен.

Я лицом ощущаю ветер, поднятый его кулаками.

Потом на столе пищит телефон, пищит и трясется, как припадочный, съезжает со столешницы, Дымок ловит его уже в падении и, извинившись, идет разговаривать в соседнюю комнату.

Выждав минуту, иду слушать, с кем и о чем он говорит. Нет, это не женщина. Это по делу.

Возвращаюсь в комнату. Скучая, обхожу ее кругом.

Дверца шкафа приоткрыта; сюда я еще не заглядывала. Трогаю дверцу мизинцем; она приоткрывается сама, и я вижу, что шкаф, оказывается, книжный.

Мешанина. Каша. Все вперемешку.

Пятый том собраний сочинений Пушкина, старенький, горчичный такой, я его отлично помню, там «Маленькие трагедии»… Гессе из новых изданий. Толкин на английском. Франкорусский словарь. Фолкнер. Груда первоклассной беллетристики, среди которой попадается и нонфикшн – стоят, блин, воспоминания Черчилля в оригинале…

Увлекаюсь. Вздрагиваю, когда он кладет мне руку на плечо.

Смеюсь, чтобы спрятать некоторую неловкость:

– Пардон… Я тут слегка влезла в чужое приваси…

– Вообще-то у меня библиотека на старой квартире хранится, говорит, будто извиняясь. Здесь только так… Всякое такое…

– Ты что, читаешь?

– Ну, школу-то я закончил, – пожимает плечами. – Буквы складывать умею…

– Я не о том…

– Ласточка, когда же мне читать? У меня времени нет совершенно… Так, разве что на ночь… Когда тебя нет рядом…

Жарко дышит в ухо:

– Но теперь-то ты есть…

* * *

 
«Ты, что бабочкой черной и белой,
Не по-нашему дико и смело,
И в мое залетела жилье…»
 

Мне кажется, что он говорит, не разжимая губ.

На паркете стоит длинная зажженная свечка, но она не кажется мне пошлой.

 
«…Не колдуй надо мною, не делай
Горше горького сердце мое…»
 

– Витя! Молчи…

Пламя свечки колеблется.

* * *

Свечка почти догорела.

– Знаешь, я сперва думал, что у тебя в доме больной муж… или ребенок-инвалид… какая-то такая… тайна…

– Не смеши мои тапочки.

– А теперь я думаю, что… Слушай, может, ты мне скажешь?

– Иди ты… Тоже мне, придумал себе развлечение – тайну Мадридского двора.

– Ленка… Мне кажется, что у тебя есть счет… какой-то счет к этому миру. Что ты могла бы начать Троянскую войну… Поджечь что-нибудь…

– Да?

– Помолчи… Мне кажется, что я играю с тобой в шахматы… и ты все время меняешь правила.

Елена

Мою зеркало в ванной.

На половине работы бросаю, иду в прихожую и берусь за веник.

Оставив веник, переступаю через мусор и вытаскиваю швабру. В комнате весь паркет в меловых кругах, хватило бы на двадцать олимпийских символов, на тридцать машин «Ауди»…

Смываю мел. Тру и тру.

На комоде оплывшие свечки.

Лена

Бредем через лесок, взявшись за руки.

Дорогу нам пересекает стадо коз во главе со старушкой. Старушка не узнает Дымка. У нее дома нет телевизора, и я сразу испытываю к ней неподдельную симпатию.

Просим разрешения сфотографироваться с козами. Вернее, с козлятами. В стаде их трое – один совсем маленький, чуть больше недели. Ничто не предвещает, что через несколько месяцев это ангельски милое существо превратиться в натурального козла со всеми атрибутами.

Дымок щелкает и посверкивает вспышкой. Я прижимаю к груди не очень легкое, не очень чистое, зато мягкое, трогательное, снежно-белое создание.

Потом мы оставляем коз в покое и идем, взявшись за руки, все дальше и дальше, и никто нам не встречается, кроме дятлов…

– Ленка… А о чем ты мечтала, когда была маленькой?

– Быть богатой и знаменитой, – смеюсь. – А ты?

– А я мечтал сделать открытие, – говорит вдруг.

– Что?

– У меня была такая книжка… в детстве… Об изобретателях и изобретениях… Да, у меня родители инженеры оба, ты не знаешь? Я сам политех закончил… Собирался диссер даже писать, но потом бросил…

– Не жалеешь?

– Иногда жалею…

– А у меня была книжка «Юный кибернетик», – говорю, подумав.

И мы идем дальше.

…Господи, какая красота! Какие мы счастливые, что живы, что идем, взявшись за руки, что все это видим…

Белка винтом вьется по стволу.

Впереди открывается озеро; от берега к берегу плывет ужик, мы наблюдаем за ним, пихаясь локтями:

– Тихо! Не спугни…

– Сам ты тихо…

– Я его тебе поймаю…

– Не трогай! Его инфаркт хватит, бедное животное… Не подходи к нему вообще!

У самого берега ужик замечает нас и разворачивается на сто восемьдесят градусов.

– Ну вот, – говорю. – Спугнули змея…

Отражения деревьев всплывают, кажется, со дна. При нашем приближении плюхаются в воду лягушки – как-то особенно красиво, по-балетному.

– Я мечтала быть лесничим, – говорю. – Мне было лет семь…

– Да?

– Жить в лесу… Знаешь, лес…

Сцарапываю со ствола комочек сосновой смолы. Подношу к носу, как флакончик духов:

– Да… Белок кормить с руки. Чтобы птицы были разные, сойки там, удоды, а не просто воробьи. Хотя воробьи тоже хорошо… Зимой чтобы был снег, днем гонять на лыжах и кормить птиц, лосей там всяких… А вечером греться у камина.

– В одиночестве?

Я молчу.

Дымок берет меня за плечи:

– Ленка… а что важнее: быть успешным или быть счастливым?

– Это треп или школьное сочинение?

– Скажи…

– Откуда я знаю? Лучше быть богатым и здоровым… По-моему, так…

(«Ты, несомненно, простишь мне этот

гаерский тон. Это лучший метод

сильные чувства спасти от массы

слабых. Греческий принцип маски

снова в ходу. Ибо в наше время

сильные гибнут. Тогда как племя

слабых плодится и врозь и оптом»…)

Трясу головой. Как будто слова можно вытряхнуть из ушей, как воду.

– Ты же доволен жизнью, Витя, – говорю поспешно. – И это правильно. Потому что человек должен быть богатым и здоровым.

Не выпускает меня. Держит взглядом. Как будто пытается что-то разглядеть сквозь запотевшее стекло.

– Давай посмотрим, – говорит наконец и освобождает мои плечи. – Просто посмотрим вокруг…

Опускается солнце.

Посреди полянки сидит удод, большая, несравненной красоты птица, и не смотрит на нас.

Когда удод улетает сам по себе, по своим делам, мы его не спугнули, садимся на какое-то бревно возле самой воды.

 
«На Трафальгарской площади ночной
Крылатый мусор реет за спиной.
Обнимемся на каменной скамейке,
Ты больше здесь не встретишься со мной.
Кровь от любви становится лазурной»…
 

Смотрю на узор своих вен на запястье. Синие вены.

– А давай съездим как-нибудь в Лондон, – говорит мой друг.

– Почему? – ежусь. – Почему ты о Лондоне именно сейчас?

– Подумалось просто, – усмехается. – Почему бы нам…

Резко оборачивается.

За нашими спинами шагах в двадцати собирается небольшая толпа бледных бритых парней лет по шестнадцать-семнадцать. Их шестеро. Нет, семеро. А может быть, за деревьями есть кто-то еще. Все они смотрят на нас, не сводя глаз, и глаза их как-то странно поблескивают.

Я тянусь к телефону. Хотя…

Виктор поднимается.

Он встает с бревна – два с лишним метра ростом, сотня боевых килограммов. Загораживает меня широкой спиной; лица не вижу. Вижу только затылок.

Мальчишки невольно отступают на шаг.

 
На Трафальгарской площади ночной…
 

Виктор не двигается с места. Неторопливо тянется правой рукой к внутреннему карману куртки.

Неужели у него пистолет?..

В кронах сосен перекликиваются синицы.

После длинной паузы центральный мальчишка – главарь их, что ли? – шагает вперед. Лицо его растягивается, как резиновое, в заискивающей улыбке:

– Пожалуйста… Подпишите плакатик…

Из-за спин бритоголовых возникают, как по волшебству, блокноты, постеры и просто огрызки бумаги.

Виктор вытаскивает руку из-за пазухи. В руке у него ручка «Паркер».

– Да ради Бога, – говорит он радушно и немного устало.

* * *

На автоответчике единственная запись.

– Ты знаешь, чем это кончится, – звучит ее голос, и слышно, что она почти плачет. – Тебе же будет хуже, если он найдет. Нельзя! Не подпускай!

Короткие гудки.

* * *

…По дороге на ринг он похож на арабского шейха: потрясающей красоты халат с шелковым поясом и надписью «Dymko» на спине ниспадает до самого пола, матово отсвечивает, ловя огни тысячи прожекторов. Вокруг роятся, освобождая дорогу, давая советы, вспыхивая камерами, помогая снять халат, смазывая, сбрызгивая чем-то блестящую белую кожу.

В противоположном углу ринга суетятятся, как муравьи вокруг матки, представители соперника кофейного мулата. И тоже сбрызгивают, смазывают, вытирают, обмахивают, суют в рот капу…

Я начинаю нервничать, и с каждой минутой волнуюсь все сильнее.

Я сижу на трибуне, справа и слева от меня несколько спортивных чиновников в дорогих костюмах, дальше многоголосый англоязычный звон, и надо всем этим запах духов и пота. Мельком оглядываю возбужденные разноцветные лица; почти машинально примеряю на них программу «Щели». «А теперь в нашей студии неожиданный поворот событий… Встречайте Бабушка из Дома Напротив с ее Большим Биноклем!»…

Что-то жуют. Потирают ладошки. Интересно, хоть кто-то из них, кроме чиновников, болеет за моего Дымка?..

Моего. Как лихо я его присвоила.

В ужасе смотрю на мулата – он выходит на середину ринга, оставляя за канатами споро ретировавшуюся команду. Он блестит под электрическим светом, как циклопическая елочная игрушка.

Виктор выходит ему навстречу. Маленький белый человечек (на самом деле не такой уж маленький, все дело в пропорциях) говорит, что полагается в таких случаях (не могу разобрать слов) и при звуке гонга отпрыгивает назад…

Закусываю губу.

У Виктора гипнотизирующие, цепкие, совершенно безжалостные глаза. Глаза его соперника тонут под массивными надбровными дугами, и они тоже безжалостные – так смотрит волк на агонизирующую добычу.

Шахматы. Дебют, миттеншпиль.

Елена

Не могу лежать на диване. Не могу есть яблоко. Сижу, нервно почесывая щеку. Начинаю грызть ногти. Опомнившись, отдергиваю руку.

Семь утра.

Прямая трансляция.

Дымко вдруг бросается в атаку. Раз, два, три; вот сейчас полетят из-под кулака брызги, и все закончится уже во втором раунде…

Публика там, в телевизоре, орет и вскакивает с мест.

Показывают повтор; мулат ухитрился уйти от удара, уклониться в последний момент, и кулак Дымко только слегка съездил его по скуле. Комментатор говорит, что Виктор как никогда близок к успеху, но не стоит расслабляться, соперник себя еще…

Лена

…Атакует. Дымко едва успевает поймать чудовищной силы удар.

Взволнованно бубнит где-то английский комментатор.

– Нельзя так его подпускать! – резко говорит спортивный чиновник, сидящий справа от меня. – Он допрыгается!

Обнимаю себя за плечи.

Не подпускай его близко! Не подпускай!

– Тут достаточно пропустить один удар, – рассудительно говорит чиновник. – Один удар пропустить и все, спускай воду…

Я не люблю чиновников.

Конец раунда. Виктор плюхается на стул в своем углу ринга, и его закрывают от меня чужие спины. Поднимаю глаза, смотрю на монитор; большой электронный Дымко кажется спокойным. Ему что-то говорят, он не отвечает, только кивает в ответ…

Сигнал к продолжению боя. Все начинается снова.

Пытаюсь слушать, что говорит мой спортивный чиновник. Если верить ему – Дымко все делает не так. Он расслабился. Он недооценивает противника. Он слишком низко держит руки. Он ждет непонятно чего. Он уже десять раз мог провести атаку…

И Виктор проводит атаку, но кофейный человек отражает удары, уклоняется, переходит в контрнаступление. Чиновники справа и слева от меня кричат и даже как-то поскуливают от напряжения; Виктор с кофейным стоят обнявшись, как лучшие друзья, и не могут выпустить друг друга, тогда белый человечек небрезгливо берет их за плечи и растаскивает, расцепляет, как вагоны расформированного состава…

Наконец-то гонг.

Елена

Комментатор говорит, что после второго раунда бойцы перестали оправдывать ожидания. Что нету яркого, зрелищного бокса. Что слишком много проволочек, связываний и попыток измотать друг друга. И что неизвестно, между прочим, как проявит себя Дымко в поздних раундах, а ведь все дело идет к тому, что будет борьба на измор…

Зачем я вообще включила телевизор?!

 
– «Зачем я ушла из дому? —
плачет улитка. Я верю
в вечную жизнь, конечно,
вы правы…»
 

Лена

…Закладывает уши от крика и свиста. Шахматы?!

Уже девятый раунд, оба измотаны, у Виктора на скуле наливается краской кровоподтек.

Мой спортивный чиновник и другие спортивные чиновники, справа и сверху от меня, матерятся. Их ругательства тонут в общем шуме.

Виктор атакует. И атакует снова.

Я ненавижу его противника. Я ненавижу блестящего мулата с руками до земли. Я готова выскочить на ринг и перегрызть ему горло.

– Дай ему! Дай ему, Витька! Врежь ему!

На трибуне напротив тоже прыгают и орут.

– Убей его! Врежь ему! Давай!

Не знаю, слышит ли он мой голос в этом реве. Куда там…

Елена

Мельком вижу трибуны.

Успеваю заметить грузную чернокожую даму, потрясающую кулаками, мужчину в расстегнутом – нет, расползающемся под напором темперамента пиджаке, и еще одного толстяка, и еще одну пожилую бабищу в вечернем платье, азартно молотящую воздух… И вдруг – ее, с яростными глазами, с разинутым в свирепом крике ртом.

Секунда. Мгновение. Могло и показаться…

Лена

Десятый раунд.

У Виктора рассечена бровь. У мулата наливается на лбу гематома.

Я охрипла.

Мой спортивный чиновник сидит, закрыв руками лицо. Нервишки шалят.

Когда Виктор вдруг подается вперед, я не успеваю ничего понять. Над рингом взлетает фонтан чужого пота; голова кофейного мулата мотается назад и вбок. Он отступает на шаг; Виктор бьет еще раз. Рефери бросается, как белая чайка на помощь птенцам…

Мулат отступает еще и осторожно, будто боясь ушибиться, ложится на пол.

Виктор вскидывает руки над головой и оборачивается ко мне лицом.

Он смотрит мне в глаза или это только кажется?

От сполохов бело. Как будто над головой моего победителя бушует ненормальная беззвучная гроза.

Елена

Выключаю телевизор.

Вижу себя в темном пустом экране. Свое отражение, слегка искривленное неровным стеклом.

Вытаскиваю из бара початую бутылку коньяка.

 
«Душа к губам прикладывает палец
Молчи! Молчи! И все, чем смерть жива
И жизнь сложна, приобретает новый,
Прозрачный, очевидный, как стекло,
Внезапный смысл»…
 

Подхожу к окну.

Там, снаружи, утро. Солнечный столбик едва просачивается через цветную ночь моих витражей.

Осторожно берусь за лепесток большого цветка. Тяну; витраж пленочкой отходит от стекла, и в образовавшуюся щель тычется лучик света, ложится мне на щеку.

Прижимаюсь к стеклу лицом.

Лена

Я обладаю сокровищем.

А сокровище время от времени обладает мной.

Мы отдыхаем на чьей-то вилле. Не помню уже, чьей. Здесь павлины и водопад, и в кроне дерева над нами сидит, наверное, снайпер. Отстреливает папарацци.

Теперь готова поверить во все, что угодно.

Павлины выпрашивают что-то, как голуби на улице. Мы бросаем им арахисовые орешки, и еще изюминки, выловленные из мороженого. Мы бросаем камни в ручей. Мы купаемся в водопаде, как герои какой-нибудь мелодрамы.

Время от времени мы по очереди подползаем к стоящему на траве ноутбуку и просматриваем последние новости.

Новость одна. «Защитил чемпионский титул… победа нокаутом».

– Ты когда-нибудь был в нокауте?

Молчит. Улыбается.

– На что это похоже?

– Говорят, – он потирает скулу, – что это, как выключенный свет… Как будто становится темно, и ты уже лежишь на полу… Вот и все.

Глажу его по коротко стриженым волосам:

– А ты звереешь?

– Что?

– Ты звереешь на ринге? Ты хочешь его убить?

– Нет… Зачем? Я же рассказывал тебе это просто комбинация ходов… Это шахматная партия.

Недоверчиво мотаю головой:

– Непохоже…

Улыбается.

– Ты знал, что завалишь его в одиннадцатом раунде?

– Предполагал… Его надо было вымотать. Удержать десять раундов подряд…

– Ты лучший, – говорю без улыбки. – Ты.

Елена

Идет дождь.

Не весенний. Серый холодный дождь, я смотрю на него сквозь дыру в своих витражах.

Я спросила бы у него: а зачем все это?

Ярость, сила, бойцовские качества во всей их красе… Зачем? Если бы ты стоял на крепостной стене, а за спиной у тебя были твой город, люди, женщины и дети… Если бы ты вышел, на худой конец, биться на дуэли за чью-то там эфемерную честь… Тогда бы я поняла тебя. А так…

А так за спиной у тебя деньги, слава… одним словом, успех. Что лучше – быть успешным или быть счастливым? Не твой ли это вопрос?

Я, как кислота, прогрызла бы каверну в твоей победе. Ты деятельный, сильный, яркий. Я сижу здесь, за рваными витражами, и предчувствую… что предчувствую? Твое поражение?

Но ты всегда будешь победителем. Выйдешь на покой, откроешь боксерскую школу под сенью славного имени… Станешь заниматься благотворительностью, дарить боксерские перчатки сиротам из детдома…

Здесь, внутри моего мелового круга, неприлично не сомневаться. А там, на твоем ринге, с сомневающимися поступают просто – размещают рекламу на подошвах… Чем больше ступни, тем шире рекламная площадь…

Внутри моего мелового круга неприлично быть победителем. И страшно быть побежденным. Остается только уклониться от схватки, но тот, кто уклонился – жалок…

Из моего круга нет выхода. И день ото дня он становится все уже.

Лена

– Что с тобой? – спрашивает он.

Я пялюсь остановившимися глазами мимо него туда, где прыгает на ветке какая-то желтая птичка.

– Ленка… Ты чего?

Трясу головой:

– Ничего…

– Вообще я не люблю, когда так смотрят мне за спину, – говорит он после паузы. – Ты как будто привидение увидела.

– Я никогда не думала, что останусь с тобой надолго, – говорю, едва шевеля губами.

– Что?

– Витенька, а я ведь тебя старше…

– Здрассьте, – он осторожно ставит на траву поднос с орешками. – С чего бы это ты?..

 
«И в этой зыбкости, в болтанке штормовой,
ведя за ручку сонного ребенка,
ты задеваешь звезды головой,
чтоб знал, как хорошо с тобой,
как звонко,
как ничего не страшно, как светло,
как нежно, как таинственно, как свято!..»
 

Он улыбается и проводит рукой перед моим лицом:

– Ленка…

– Чего ты?

– Ты останешься со мной? Надолго?

– Навсег… – начинаю я, но самое мелодраматическое из всех слов не желает ложиться ко мне на язык.

Он кивает.