Текст книги "Кольцо странника"
Автор книги: Марина Александрова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
ГЛАВА 10
Тихо мерцают угольки в потухшем костре. В предрассветный час стало прохладнее, неведомо откуда задул свежий ветерок.
Олуэн во сне прижимается к Всеславу, он обнимает ее обеими руками, словно боится потерять свою милую. От этого объятия и просыпается женщина, первый раз в жизни просыпается рядом с любимым, со счастливой улыбкой на устах. Но лежит тихонько, гладит обнимающую ее руку. Рука большая, горячая, на среднем пальце вспыхивает огонек перстня...
... Удаляется, удаляется огонек, и вслед за ним Олуэн улетает мыслями все дальше и дальше. Дрогнула память, обожженная этой горячей искоркой, дрогнула и пробудилась. Точно такие же потухшие угли были тогда, но не в степи, а в очаге. Но тогда было также темно, и тепло, и тихо, и также она вглядывалась в огонек камушка, держа кого-то за руку. Кого?
– Всеслав! – шепнула тихонько, но не откликнулся любимый, не шелохнулся во сне. Только пришел из мрака памяти и стал рядом кудрявый, ясноглазый отрок. Братец, милый братец – и батюшкин перстень, данный перед смертью, искрой огненной горит на пальце.
Ледяной ужас ножом полоснул сердце, и спала пелена тайны.
Не веря еще страшному озарению, Олуэн замирает в страхе... Нет, не Олуэн – Анна, Нюта, девочка-кроха, захлебывается теперь в смертельной муке. Зачем такое выпало, за что?! Хотелось закричать, забиться – но словно камень могильный навалился на грудь. Не выдержит сердце, разорвется... Застонала тихонько, высвободилась – сил не было терпеть этих объятий. За что такое, Господи?!
Через силу поднялась на ноги. Боль росла, ширилась, огнем жгла сердце – и не будет спасения от нее во веки веков, не остудить ничем... Смотрела на спящего Всеслава, держась за виски – и увидела, как сверкнул в лучах восходящего солнца огонек перстня, и как перемигнулся с ним алый рубин на ножнах кинжала, ей же самой Всеславу подаренного...
Сразу стало легче, словно прохладный ветер освежил грудь. «Грех ведь...» – мелькнуло в голове, но сама себя оборвала, рассмеялась тихо, мелко. Продолжая беззвучно смеяться, высвободила кинжал из ножен. Вот оно, спасение!.. лунный луч среди наступающего кровавого рассвета, нежный холод в зной, капля росы в огненной бездне... Словно кто подсказал – встала на колени, держа по-женски неловко кинжал, потом прилегла. И была не боль, но счастье, радость свободы, вновь обретенной чистоты.
... Чья-то жесткая, холодная рука растревожила глубины сна, проникла, затрясла: «Вставай, да вставай же!» Просыпаться не хотелось, но вспомнил, что явь нынче лучше сна, и продрал глаза. Что беда – понял сразу. У Овлура было страшное лицо, глаза бешеные. Князь Игорь сидел как-то странно, боком, словно прятал что-то, и плечи вздрагивали.
– Вставай, витязь, – сухо и горько сказал Овлур. – Беда. Олуэн...
Игорь отступил, и взгляду открылось тело Олуэн – навзничь лежит прямо на земле, на привядшей траве. Белое покрывало на груди обагрено кровью, глаза закрыты.
– Кто? – хрипло закричал Всеслав, сжимая кулаки. – Кто убил?!
Но Олуэн была жива. Вот она открыла глаза.
– Сама... – сказала шепотом. – Я сама. Прости.
Всеслав встал на колени, наклонился над бледным прекрасным лицом.
– Зачем, ну зачем ты?.. – в горле стал ком, каждое слово давалось с болью.
– Вспомни, – тихий шепот был ответом. Олуэн уходила, в уголках рта закипала кровь. – Вспомни сестру свою, Анну...
И Всеслав закричал. К нему бросились князь и Овлур, но что они могли сделать? Он не плакал, не бился, он кричал, как воют волки, и вся человеческая боль была в этом крике. А когда нечем стало дышать, лицом приник к лицу Олуэн-Анны, губами к ее губам.
– Но как, как? – повторял, захлебываясь.
– Кольцо, – ответила она, поняв вопрос. – Кольцо...
Дыхание ее прервалось, она поднялась на локтях, устремив взгляд ввысь, словно хотела разглядеть что-то в небе...
Она умерла. Ее похоронили Овлур и Игорь, саблями вырыли могилу и воздвигли курган из камней – чтобы не раскопали, не растащили тело хищные звери. Всеслав не помнил себя, и его друзья боялись – не перенесет такого, лишится рассудка. Не понимали толком, что случилось. Только когда снова тронулись в путь, Всеслав осмелился рассказать им, кто была ему эта женщина...
Ехали молча. Вот уже рукой подать до родной земли, но радости не было в сердцах беглецов. Ехали, склонив головы, и каждый размышлял о своем, а все вместе – о страшной силе судьбы и о беззащитности души человеческой перед нею...
Подъехав к стенам новгородским, встретились с дозором. Пятеро гридней из Игоревой дружины остановили путников и обомлели – сам князь, по которому великий плач стоял на Руси, смотрел на них и усмехался. Не знали, что и делать – ликовать ли, открещиваться ли от наваждения? Но когда князь заговорил приветливо, стал расспрашивать – уверились, и долго в себя не могли прийти от радости. Посчастливилось первыми узнать об освобождении плененного князя – разговоров будет до конца жизни, а теперь с великим почетом провожают князя к новгородскому столу. С ним двое витязей – чужеземец, помогший Игорю бежать от половцев, и печальный, молчаливый богатырь...
Но недолго пришлось Игорю любоваться ликованием своих подданных. Приспела ему пора нести повинную голову в Киев – ближние бояре нашептали ему, что зело недоволен был Святослав Всеволодович, узнав, что братья тайком от него пошли войной на половцев. Правда, как только узнал о пленении Игоря, сменил досаду на жалость и стал воздыхать о брате своем, который не удержал задора молодости. Узнал Игорь и о том, что половцы, одержав над ним победу, возгордились без меры и собрали весь свой народ в поход на русскую землю.
Осажден был ими град Переяславль, но в нем сидел Владимир Глебович с доброй дружиной. Он выехал из града, кинулся на врага и бился крепко. Трижды раненного, принесли его в крепость, но города не отдали. Пришлось, однако, слать за помощью. Прослышав о том, половцы оставили город, но заместо него осадили Римов, взяли его, многих убили жителей, многих полонили...
Скорбная морщина набежала на чистый лоб Игоря, когда прослышал он о последствиях своего поступка. Тяжкий ему предстоял разговор со Святославом Киевским, да что делать? Надо уметь ответ держать. Одним словом, выехал князь в стольный град Киев, а с собой прихватил Всеслава – уж больно тот просился, говорил, дядю хочет повидать, и брата. Только видел Игорь – другое у него на уме. С тех пор, как наложила на себя руки Олуэн-Анна, начал Всеслав поговаривать о монастыре. Можно его было понять, конечно, – кто такое легко перенесет?..
По дороге в Киев не обошлось без происшествий – в лесной чащобе нарвались на лихих людей, собрались биться без жалости. Но Всеслав спешился, шепнул что-то здоровенному рыжему детине. Тот захохотал, заорал чего-то, долго хлопал витязя по спине. Ушли разбойнички в чащобу, дурного не сделали, ничего не взяли, никого не тронули. Всеслав снова сел на коня, не сказавши ни слова. Игорь время от времени косился на него, качал головой, фыркал в усы – тоже, монашек выискался, какие знакомства водит!
В Киеве расстались – Игорь поехал прямо к столу княжескому, Всеслав – к дядьке. Встретили их розно. Дядька Тихон по старости лет пост воеводы оставил, теперь был у Святослава вроде как главным советным человеком, первым из думающих бояр. Как беда какая – сразу к нему скачет гонец, с бережением провожает в княжий терем и там князь с ним говорит, и во многом его слушается. Тихо, почетно, но скучно. Старый воин совсем затосковал, приставал все к Михайле – женись да женись, внуков хоть увидеть успею. Но Михайла не хотел отца порадовать, разбаловался на волюшке. Удумал ехать торговать за море, да вскоре так и сделал. Так что Тихон едва ума не лишился, когда на его подворье въехал красавец-витязь на вороном коне.
– Я уж думал, пропал ты совсем, и косточки твои звери растащили, – в сотый раз повторял, глядя на племянника с великим любованием. – У всех спрашивал, в Новогород ездил. Все говорят в голос – не знаем и не знаем. А ты вон как! Ну, ешь, ешь. Поганые, небось, заморили голодом?
Впервые за много дней Всеслав улыбнулся.
– С почетом держали, как гостя дорогого. Да только их гостеприимство мне поперек горло встало, не говоря уж о князюшке.
– Утекли, значит? Ах, соколики ясные... – качал головой Тихон и тут только Всеслав заметил, как он постарел. – Вот и славно. Заживем теперь мирком да ладком. Михайла-то, чертов сын, никак не успокоится, понесло его в чужие земли, торговать. А ты мне всегда был утешеньем. Может, оженишься? – высказал давнюю свою мечту. – Женись, чего там! И дети бы пошли...
– Я б женился – девок нет! – отшутился Всеслав.
– Как так нет! – всполошился Тихон. – Хочешь, любую просватаю? Сходим вот о воскресенье в храм Божий, там любую приглядишь, а я сосватаю. За такого молодца любая пойдет! – и хитро прищурился. – А может, уж есть ладушка на сердце?
– Была, – резко ответил Всеслав, желая всей душой окончить этот разговор. Но от дядьки Тихона не так-то легко было отвязаться.
– А где ж она? Или не лежит у нее к тебе сердце? Так ведь...
– Она умерла, – спокойно сказал Всеслав, но голос выдал его, задрожал. – Половцы убили.
– Вот оно что...
Тихон замолчал. Конечно, коль такая беда прилучилась, на племянника наседать бесполезно. Пусть отдохнет, душой оттает, а там, авось, и позабудется неудачная привязанность. В такие годы многое легко забывается.
Но не забывал Всеслав Олуэн-Анну, к стыду своему и горю не забывал. И помнил не кончину ее мученическую, не детские их годы – вспоминал с бесконечной тоской и болью ту, единственную ночь, когда она отдалась ему всецело, самозабвенно...
Мысль о тихом монастырском приюте не оставляла Всеслава. В нем всколыхнулась прежняя ненависть к ратным играм, тяжко и стыдно было вспоминать славное боевое прошлое, от мыслей о кровопролитиях тошнота подступала к горлу. И в один из тех дивных осенних дней, когда воздух чист и прозрачен, а на душе так легко и пусто – Всеслав отправился навестить отца Иллариона.
Как ни жаждал он этой встречи – а все будто через силу шел, погонял себя. Что-то сопротивлялось внутри, словно чей-то чужой голос нашептывал на ухо обо всех тех, чьи жизни угасли без пользы в монастырском заточении. «Лукавый морочит меня», – думал Всеслав, но продолжал идти по направлению к храму.
Отец Илларион обрадовался несказанно – задрожало у него лицо в мелких лучиках морщин, засияли иконописные глаза. Сошел с крыльца, обнял, засмеялся от радости.
– Привел-таки Господь повидаться! – сказал проникновенно. – Рад, рад... Идем в мою келейку, поговорим до обедни.
В келье, которуюВсеслав помнил с детских лет, ничего не изменилось – даи чему там было меняться, при такой-то бедности? Нищая,но чистенькая каморка, тем не менее, казалась ему земным раем, блаженным приютом, где можно найти спасение от мирских тяготи забот. И такой покой обнял измученную душу – никуда бы отсюда не ушел!..
Отцу Иллариону исповедался Всеслав в своих грехах – и плакал отец Илларион... А под вечер, после долгой беседы, предложил ему пойти на поклон к известному иконописцу Порфирию Битому, что о ту пору как раз заново расписывал Кирилловскую церковь. Всеслав согласился с горячей-то головы и только простясь с Илларионом, по дороге домой вдруг забоялся чего-то. Что, если не примет его Порфирий и еще и погонит с позором? Говорили о нем, что крут нравом, и хоть сам мирской человек – нетерпим к грехам.
Всю ночь не спал, маялся, наутро все ж решил – идти. За утренней трапезой дядька Тихон смотрел испытующе. Прознал уже, видимо, куда ходил Всеслав вчера, и теперь боялся – не в монахи ли уж опять собрался податься племянник? Но ничего не спросил, не осмелился.
...Под высокими белыми стенами Кирилловской церкви было прохладно и тихо. Гулко раздавались шаги в тишине. Всеслав с детских лет помнил эту церковь, помнил, как пугался росписей и мозаик ее – потемневших, поблекших. Но в церкви не так давно случился большой пожар, пришлось ее почти что заново отстраивать. Погибла работа византийских старых мастеров, и вот теперь русскому мастеру предстоит расписывать эти своды.
Всеслав дрогнул и остановился. Прямо из стены на него смотрели глаза. Смотрели ласково, тепло, но в то же время с каким-то странным, беззлобным упреком. Еще некоторое время наваждение кружило юношу, но понял все ж таки, что вот она – работа Порфирия! Представляла она Евхаристию, то есть причащение апостолов. Робко переступая, Всеслав начал рассматривать роспись и с каждым мгновением поражался все более и более.
Он не подозревал, что на свете существуют такие краски.
Разве этот голубой плащ Спасителя – не сама небесная лазурь? А золото нимба? не грубое земное золото, ради которого проливается человеческая кровь, но золото солнечного света? Чистота, прозрачность, неземная легкость...
– Нравится? – прозвучал за спиной голос.
– Еще бы! – восторженно ответил Всеслав и обернулся.
Перед ним стоял маленький, сухонький старец, и что-то в его облике смутно удивило Всеслава. Только потом он понял, что – голос у старца был молодой совсем, звонкий.
– А что нравится? – продолжал допытываться старец. – Смотрел внимательно. Сразу понятно – не просто глазел, а душой впитывал. – Так что ж тебе так пришлось?
Всеслав замялся.
– Так... Краски вот дивные. Дорогие, верно? И свет надо всем особенный.
– Ах ты, отрок! – тихонько засмеялся старец. – Краски дорогие, говоришь? Краски-то везде одинаковые, это руки дорогие. Вот они, руки-то! – и сунул в лицо Всеславу свои сухие, словно пергаментные ладони. – Вот что дорого!
– Я слышал – знатный ты мастер. Мне про тебя отец Илларион сказывал.
– И мне про тебя сказывал, – прищурился старичок. – Значит, знал, к кому шел? Порфирий я, Битый по прозванию. А ты, поди, Всеслав, Тихонов племянник?
– Так и есть, – сказал Всеслав, и на душе у него посветлело разом – не сердится Порфирий, не прогоняет.
– Учиться у меня хочешь? Прямо говори!
Всеслав дрогнул. Не зная, как ответить, заметался глазами, и снова встретился со взором Спасителя – ласковым, печальным. И ответил, подняв голову:
– Хочу.
С тех пор, что ни день – приходил Всеслав в Кирилловскую церковь, к Порфирию, и с каждым днем убеждался – зря говорили люди, что, мол, крут нравом Порфирий Битый. Всеслав видел от него только ласку и поистине отеческое попечение. Видел не раз, как возил он за вихры нерадивых подмастерий, но со Всеславом всегда обращался бережно и говорил ласково.
Поначалу, правду молвить, докучно было – Порфирий говорил о том, как делать краски, мешая их на свежих, только что из-под курицы, яичках, на меду, на молоке, как готовить дощечки, ежели образ писать сподобится, как делать самому кисти – из беличьего, из собольего меха... Зачем все это надо, коли есть подмастерья?
Но потом уроки иные пошли – Порфирий открывал секреты своего мастерства. Малюя на стене Тайную Вечерю, рассказывал о том, как какого апостола писать.
– Петр с Андреем ликами схожи, потому что братья. Да только Андрей ликом светел, весел, а Петр смотрит грустно. Знает уж его бессмертная душенька, что придется от Господа нашего отречься в трудную минуту. Апостол Иоанн – самый юный, самый любимый апостол у Спасителя. Оттого и рисуют его красивей всех – глаза черные, кудри золотые. Только охры нельзя примешивать к краске. Рыжим одного Иуду рисуют. Обличьем Иуда на смрадного козла похож, ибо одну только живую тварь сотворил враг рода человеческого, и тварь эта – козел...
Всеслав трепетно внимал науке, и как же радостен для него был тот день, когда доверил ему Порфирий расписать часть малого придела! Страшный Суд должен быть изображен там, и Всеслав писал грешников, корчащихся в языках пламени, жутких обличьем бесов, что ликуют поодаль, и чистых душой праведников, с ужасом внимающих с облаков стонам погибших...
Порфирий пришел поглядеть – и головой покачал. Роспись-то церковная, да не прежняя. Нет в ней трепета темной души, нет тайной дрожи и страха... Поглядел Порфирий и затрясся смехом.
– А скажи ты мне, ангел мой, почто у тебя нечистые-то так на половцев смахивают?
Всеслав пригляделся – и обомлел. Рожи истинно половецкие, и балахоны на халаты смахивают, и зубы скалят также...
Схватил скребок и собрался было рушить роспись, да Порфирий помешал, ухватил за руку.
– Ты погоди, погоди, отрок. Я ведь не в упрек говорю, а просто примечаю. А это что за лик?
И вновь глянул Всеслав на работу свою другими глазами. С розового облачка смотрел на него печальный ангел – даже след от слезки на щеке виделся. А лик был знакомый, памятный – Анна-Олуэн смотрела с тоской и укоризной... И матушка была тут же. Все тут, все скорбят о грешниках.
Ноги у Всеслава подогнулись, и он сел на холодный пол, смеясь и плача. Порфирий стоял рядом, гладил по плечу сухонькой рукой.
– Настрадался, настрадался парень, – бормотал чуть слышно. – Да ты поплачь, поплачь, не стесняйся. Страдание-то слезками выльется, а слезы – та же вода: проглянет солнце и нет ее.
И странная же картина предстала бы взору того, кто вздумал бы в сей час заглянуть в церковь! Кудрявый, светлоликий богатырь стоял на коленях, заливаясь горючими слезами, и утешал его немощный старец. В окна яростно било закатное солнце, бросая кровавые блики на стены, на лица, на весь Божий дом...
К осенним холодам Кирилловская церковь расписана была до куполов. Люди ходили, дивились – скоро закончили работу, да и роспись диковинная, невиданная ... Вроде и чинно, и благолепно, но все по-простому, все понятно. Взоры, привычные к грозным и страдающим ликам византийских образов, останавливались на лицах святых великомучеников и ангелов. Ангел-то ангел, а вроде как сосед твой или родственник, и глядит приветливо.
Явился и Святослав, князь киевский. Молча ходил по храму, зажимал бороду в горсти. Порфирий и Всеслав молча стояли у стены, плечом к плечу, и Всеслав чуял, как мелко дрожит учитель. Не со страху, знать – чего ему, вольной птице бояться? С его талантом везде рады будут, никто обидеть не посмеет. Дрожал от гордости за свой труд, желал всей душой, чтоб оценили по справедливости. То же чувствовал и Всеслав, и чуть не засмеялся на радостях, когда князь шагнул к ним и сгреб обоих за плечи.
– Разутешили вы мне душу, богомазы! – загрохотал на весь храм. Оно и не стоило бы так в доме-то Божьем, сказал после Порфирий, да видно и правда разутешился Святослав.
– Быть пиру! – повелел князь.
И пир был, да что за пир! Всеслав, быть может, первый раз в жизни не заробел, попав в княжеские хоромы, под взгляд многих очей. Знал – на сей раз есть чем гордиться.
После четвертой перемены князь повел такой разговор:
– А послушайте-ка, мастера, мое слово! – Святослав был уже изрядно хмелен, но все ж говорил покамест разумно. – К тебе, Порфирий Битый, я обращаюсь, и к ученику твоему любимому. Сколько ты, Порфиша, по свету-то болтаешься?
– Не упомню, великий князь, не считал, – отвечал Порфирий весело. – Да почитай что с самой младости. Ни детей, ни плетей не завел, только рукомесло мое и есть у меня.
– И много ли нажил?
– Много ль надо старику? Домишко у меня есть в черниговской вотчине – да про то, князь, тебе самому ведомо. А добро-то зачем одному? Припомнят люди добрым словом – и то спасибо.
– Трудно ведь, поди-ка, – все за столом притихли, слушали, что скажет князь.
– Стар я уже, вот и трудно. Глаза плохо стали видеть, руки дрожат, как у пьяницы последнего... Вот ученика себе нашел, слава Господу.
– Ученика, – повторил князь и усмехнулся, – а не хотелось бы тебе, мил-человек, на одном месте осесть? Сказать, к примеру, в Киеве? А я бы помог, чем могу – домишко бы огоревали как-нибудь. Сиди себе, пиши святые образа. А уж продавать их, торговым делом заниматься – не твоя забота, то я на себя возьму.
За столом стало тихо, так тихо, что слышалось, как бьет в стены осенний ветер.
– Что ж, – начал Порфирий тихо. – Видать, и правда пора пришла осесть на одном месте. Нередко думалось мне – помру в пути, и схоронить-то меня некому будет. Спасибо тебе, князь, коли не шутишь, рад я твоему предложенью.
– А ты, ученик? – князь глянул на Всеслава. – Останешься со своим наставником, али какой другой путь себе выбрал?
Всеслав замялся. Сидевший неподалеку дядя Тихон вытянул шею, пристально смотрел на племянника, ждал его ответа. И Всеслав, потупившись, сказал:
– Останусь с ним. Только об этой доле я всю жизнь мечтал.
– Вот и добро, – заключил князь, и пир продолжался своим чередом.
А через несколько дней к Всеславу пришли княжеские люди и предложили ему пойти в дом, для них с Порфирием приготовленный. Дом сей стоял возле Кловского монастыря, и Всеслав, увидев его, обомлел – «огореванный» князем домишко показался ему хоромами. Конечно, не сравнить их было с дядюшкиным теремом, но для Всеслава, который сызмальства не имел своего угла, дом этот был лучше всех в белом свете.
С радостно трепещущим сердцем вошел он в свой терем. Большая, светлая горница – и для трапезы, и для молитвы, – две опочивальни, и еще горница – мастерская. Там-то он увидел Порфирия, который обессиленно сидел на скамье, держа в руках узелок с нехитрым своим скарбом, и при виде его у Всеслава почему-то больно защемило в груди...
