Текст книги "Уроки украинского. От Майдана до Востока"
Автор книги: Марина Ахмедова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
На смерть генерала Кульчицкого
Почему автор «РР» не рада успеху своей публикации
На прошлой неделе ополченцы Донбасса сбили вертолет вооруженных сил. Среди 12 погибших оказался генерал-майор МВД Украины Сергей Кульчицкий. За два месяца до этого события «РР» опубликовал репортаж «Трезубцы небесной тысячи». Один из его героев – анонимный высокопоставленный офицер – угрожает России терактами и обещает нас хладнокровно убивать. Когда стало известно, что этот офицер и есть Кульчицкий, в Рунете поднялась настоящая буря, а цитаты из текста разобрали на пули для войны. Автор репортажа Марина Ахмедова попросила эту полосу для того, чтобы объяснить, почему ей это совсем не нравится.
– Кульчицкий только что погиб, – проговорил в телефонную трубку боец самообороны Майдана, который позже вместе со своей сотней вошел в состав Национальной гвардии и в настоящее время находится в Славянске. – Тот генерал, которого вы знали. Сепаратисты сбили вертолет, в котором летел он и еще четырнадцать человек. Они сгорели заживо. Пожалуйста, напишите об этом. О том, что… ой…
– Стреляют? – спросила я.
– Да, по нам стреляют. Ой… Напишите о том, что он был все равно что русским. Все его друзья – в России. Он всегда говорил по-русски. Он очень любил Россию. Он никогда никого не предавал.
В это время я находилась в Иордании и ждала машину, которая должна была отвезти меня в пустыню к бедуинам. Я сделала запись в Facebook, прикрепив к ней ссылку на свое интервью с генералом, которое вышло в марте и в котором я скрыла имя главного героя. «Сегодня погиб генерал Кульчицкий. Был советским офицером. Говорил по-русски», – написала я.
С самого начала я знала, как зовут генерала, дававшего мне интервью. Оно могло и не быть анонимным, если бы я сама не спросила в конце: «Вы точно хотите, чтобы я опубликовала ваши слова под вашим именем?».
– Н‑нет… – неуверенно ответил он. – Давайте вы лучше скроете мое имя. Напишите, что я – офицер. А то я вам наболтал, а потом – что? На пенсию?
Кульчицкий сам захотел дать мне это интервью. Мне позвонили и попросили приехать в поликлинику, где бойцы самообороны, два дня назад вошедшие в Нацгвардию, проходили медосмотр. В поликлинике я встретила людей, изможденных месяцами стояния на Майдане. Среди них были двое бойцов, сильно друг на друга похожих.
– Вы отец и сын? – спросила я.
– Да, – ответил старший, а младший гордо и напоказ натянул на лицо леопардовую балаклаву. Пояс его камуфляжной куртки был перетянут белым ремнем. – Ему восемнадцать лет, – кивнул на сына отец.
К сыну все обращались, окликая его – «Варвар…». Тот довольно улыбался под балаклавой.
Среди проходивших медосмотр так и было – одна половина могла стать другой сыновьями. Там были либо взрослые мужчины, либо совсем молодые ребята. На базе «Барс», сразу войдя в столовую, они оказались среди обедавших срочников. «Самооборона» поспешила в конец столовой, где расселась по шестеро за столы, рассчитанные на четверых, лишь бы не смешиваться со срочниками. А срочники, поскорее проглотив оставшееся в тарелках, поспешили покинуть столовую. Еще две недели назад они стояли друг против друга на Майдане, занимая разные стороны баррикад. На той же стороне – против Майдана – был и генерал Кульчицкий.
Наш разговор он начал с угроз – в адрес России. А я хотела поговорить с ним о бойцах самообороны, которые, как мне казалось, находились не в той физической форме, чтобы принимать участие в боевых действиях. То есть мы хотели поговорить о разном. Тогда мне казалось, и кажется до сих пор, что новая киевская власть хотела избавиться от боевого крыла Майдана, хотела, чтобы то переехало из Киева на восток и там бы и осталось, войдя в состав «небесных тысяч». Тогда к власти не было бы никаких претензий, и она законно и безболезненно для себя освободила бы главную площадь страны. А генерал говорил о том, что, да, бойцы профессионально не готовы, но их патриотический дух восполнит все остальные недостатки, и их не надо готовить к тому, чтобы совершить подвиг. Они уже готовы его совершить. А недостатки он видел сам, но, в конце концов, не он посылал их на эту войну. Его задача – сделать все, что он может в сложившихся обстоятельствах.
– Я не хочу быть начальником похоронной команды, – говорил генерал. – Я не хочу рисовать на их крестах трезубцы. И я считаю, что не имею права забирать у людей жизнь. Я просто воспринимаю все так, как оно есть. Я – военный человек, и если надо будет воевать, я буду воевать. А если я буду не нужен, я уйду на пенсию.
В разговоре он постоянно возвращался к угрозам в адрес России – говорил, что украинские бойцы будут взрывать наши вокзалы, что они насыплют нам отраву в водопровод и в колодцы, что они будут нас убивать. Он так часто повторял эти слова, что мне казалось – до нашей встречи он готовился их сказать.
– Я понимаю, зачем вы меня позвали – чтобы передать эти слова в Россию через меня, – сказала я. – Но проблема в том, что вы не внушаете страха.
– Как вы догадались? – спросил меня Кульчицкий и улыбнулся.
Догадаться было несложно. У Кульчицкого оставалось много друзей в России – из военных, бывших сослуживцев, и если бы я встретила его в таком же кабинете где-нибудь в России, я бы воспринимала его как российского военного. Он ничем от того не отличался. Как не отличались и ветераны Афганистана, в палатке которых на Майдане я провела полдня, когда стало известно о том, что в Крыму пройдет референдум, от тех ветеранов, которые живут в России. То есть, встреть я всех этих людей в России, у меня бы и мысли не возникло о том, что они – не свои, а чужие. Впрочем, и у них при встрече со мной таких мыслей не возникало. Все они начинали с угроз в адрес страны, которую в этот момент считали вражеской, но потом не на словесном, а на другом уровне, который можно было, скорее, почувствовать, а не услышать, они давали понять – страну, в которой прошли их детство и молодость, они до сих пор любят.
– Почему вы постоянно смотрите в мой блокнот? – спросил Кульчицкий. – Что вы там видите? Вы так внимательно за мной следите… Что вы записываете в свой?
– Вы уже минут пять рисуете на листе перевернутую восьмерку, – ответила я. – Вы ее уже зарисовали до дыр.
– Вам это о чем-то говорит? – спросил он.
– Да. Вы сказали, что один ваш дед при Советском Союзе отсидел восемь лет. Мне это говорит о том, что для вас это имело большое значение.
– Это правда, – согласился он. – А вы мне звоните, когда будете в Киеве. Я уверен, мы с вами еще встретимся, и я вам чем-нибудь помогу. А пока не уходите так быстро, поговорите со мной еще.
– А вы думаете сердце офицера – твердое или мягкое? – спросила я.
– Твердое, – вздохнув, ответил он.
Когда я уходила, генерал оставался сидеть за столом. Он казался мне очень крепким и широким в плечах. Но когда он, в конце концов, вышел на крыльцо и позвал водителя, чтобы тот вернул меня в Киев, оказалось, что широкой была его черная куртка.
– Обязательно позвоните мне, – сказал он, когда я садилась в машину. – Я надеюсь, мои слова помогут России хоть что-то понять. Я не прошу вас никому не отдавать диктофонную запись, я и так вам верю.
Два дня назад я вернулась из пустыни, где была без связи. Вернувшись, я обнаружила в почте сообщения, в которых коллеги-журналисты просят меня либо прокомментировать смерть генерала, либо передать им исходники моего интервью. Я обнаружила, что коллеги-журналисты, информируя о смерти генерал-майора Сергея Кульчицкого, использовали мое интервью. Для того чтобы создать образ вражеского генерала, были взяты те цитаты, в которых генерал угрожал России. Но, кроме этих, там было еще много цитат. Например, тех, в которых он рассказывал, как созванивается с российскими военными и те называют его братом. Как во время распада Советского Союза и инфляции, он хотел купить жене летнюю одежду и потратил все деньги, а она, возвращаясь с рынка, заплакала. Мой текст можно было воспринимать только целиком, а не разбирая его на части, которые удачно могут встроиться в стену пропаганды. Целиком он показывал, что у погибшего сердце все-таки было мягким. Что генерал – человек, не имевший выбора в сложившихся обстоятельствах. Кульчицкий – генерал страны Украина. Страна отдала ему приказ. Он его выполнял так же, как выполняли российские военные когда-то в Чечне. Он мог уйти на пенсию, но и тогда его обвинили бы в том, что он предал страну в трудный час.
Уехав в тот день от генерала, я вернулась на базу «Барс». Вошла в палатку к бойцам самообороны. Посередине стояла железная печка. Варвар, положив под щеку балаклаву, спал с открытым ртом на деревянном лежаке. Рядом сидел его отец, обхватив голову руками.
– Варвар! А Варвар… – один из бойцов подергал спящего за ногу, тот не проснулся, только закрыл рот и засипел через нос.
– Картошечки хотите? – спросили меня из темноты.
Мы расселись вокруг печки. Здесь земля просохла, а за палаткой – кисла от дождя. Ели картошку в мундире.
– Я в Жуковке работал, – заговорил один. – Строителем. Получал большие деньги – от сорока до шестидесяти тысяч.
– А я полтинник, – сказал другой. – Я же по элитному ремонту в основном. В Москве одному богатому дяденьке двор в порядок приводил. Он трошки непонятный был. Говорит: «Вот все, сегодня бросаю пить!». Два дня не пьет, а всем рассказывает, что два месяца. Ну, балбес… Зато у него четырехэтажный дом был и восемь машин.
– Сейчас пройдем обучение, – заговорил третий, – а потом вернемся на Майдан и будем ждать решения нашего правительства – может, они нормально как-нибудь все с Путиным решат, чтоб без войны. А так опыта же у меня воевать нет. А где его взять, если я – пять лет в шахте?
Отец, сидевший на лежаке рядом с сыном, встал, позвал того по имени.
– А? Чё, пап? – проснулся Варвар.
Последняя Вера
Как живет Киево‑Печерская лавра во время событий на Майдане
– Пещеры, пещеры, – ворчит полноватый человек лет пятидесяти. – Все рвутся в эти пещеры. А пещеры – это вам не шоу!
Он прохаживается по скользкой брусчатке между аркой центрального входа в Киево‑Печерскую лавру и Успенским собором. Дождь мелкими бусинками садится на его серую кепку.
– А вот эта колокольня, между прочим, сама по себе чудо, – придерживая кепку, он задирает голову на высокие, украшенные колоннами ярусы белой колокольни, ухватывая глазами ее золотой купол. – Когда в сорок первом Успенский собор взорвали, в кварталах по соседству ни одного стекла не уцелело, а она даже не поколебалась. Она – чудо. Ой, вы хотите в колокольню зайти? – останавливает он меня вопросом. – Напрасно. Это музейная собственность. Там сейчас никого нет… Самая величественная, сама высокая… – бормочет он. – Но принадлежит не духовенству, а нашим властям. Власти у нас теперь новые, захотят, прогонят отсюда Московский патриархат. Хотя власть эта… она растает как вешний снег. – Он снимает кепку и стряхивает холодный дождь, который теперь идет вперемешку со снегом. – Всеволод, – представляется он.
В Успенском соборе женщины подают записки за здравие и упокой. Покупают свечи и постный шоколад. Сегодня – первый день великого поста. Помещение – тесное, в нем умещаются только прилавок, несколько икон и подсвечников.
– В Лавре все тихо, спокойно, – говорит пожилая женщина, подавая прихожанками то свечи, то иконки. – А у Господа всегда безопасно. Як вы будете молиться и просить, так он вам и поможет. А если будете на себя надеяться, не поможет. Не хочете мира, будет вам война. Вот и воюйте тогда.
– Майдановцы тут несколько дней назад под Лаврой стояли – там, у стеночки. Хотели прогнать Московский патриархат, – шепотом говорит мне на ухо Всеволод. – Надеялись, что монахи испугаются и разбегутся. Но монахи не разбежались, вовремя заперли ворота и стояли молились… А что вы так на меня смотрите? Я сам, как узнал, сразу сюда прибежал с другой парой тысяч киевлян – монахов защищать. А вы теперь уж меня потерпите, – виновато говорит он. – Дело в том, что я очень люблю поговорить. А вы – моя жертва. – Всеволод ведет меня к массивной железной двери. Толкает ее. Та приоткрывается немного – так, чтобы Всеволод мог протиснуться внутрь. В темном помещении необъятной высоты мерцают свежей позолотой иконостасы и алтарные врата, украшенные витыми узорами. Сверкают рисованные троны, на которых восседают святые. Пахнет краской. Белеет балюстрада под арочным окном в верхней части стены. Стекло пропускает тяжелую дымку света, который не рассеивается, а так и стоит на одном месте – у окна. День – туманный. С утра такая же морось встала над Майданом, и, глядя на показывающиеся из нее бока сгоревшего Дома профсоюзов, можно было подумать – в самой его сердцевине дымно горит большой костер.
– Собор был построен в одиннадцатом веке, – произносит Всеволод. Он говорит через нос, что, наверное, должно сойти за шепот в пустом храме, где еще не закончены живописные работы. – Он многое претерпел, но выстоял, а в сорок первом был взорван.
– Кто его взорвал?
– А вот это зависит от конъюнктуры. – Всеволод мнет в руках кепку. – При советской власти говорили, что взорвали фашисты. А когда началась перестройка, стали говорить, что взорвали советские партизаны. Но, конечно же, его взорвали русские.
– Почему русские?
– Потому что сейчас принято во всем обвинять русских. Хотя Крещатик они действительно взрывали – зная, что там в добротных зданиях разместится оккупационный режим.
За дверью худой сутулый монах с горящими глазами и седой бородой счищает воск с подсвечников.
– Люди грешат, грешат, – приговаривает он. – А Бог попускает нам за наши грехи. А ведь все согрешают, никто не свят. Помыслы блудные, пьянство беспробудное. Грешат, друг друга убивают. А что это? Не святость, по крайней мере.
– Вы не видели человека? – подходит ко мне женщина.
Она стояла у подсвечника, прислушиваясь к монаху. На ней круглый берет и черное пальто, меховой ворот которого обернут клетчатым шарфом. Она показывает лист бумаги, одетый в файл, на котором вверху написано – «Допоможiть знайти людину». В центре листа черно-белая фотография крепкого старика с широкими бровями, и под ней подпись – «Царенко Володимир Йосипович».
– Отец мой, – говорит она. – Девятнадцатого февраля ушел из дома. Мы его мертвым в моргах искали, не нашли. В больницах – не нашли. Я хожу по церквям, ищу там, где можно найти живым.
– Вы думаете, он пропал на Майдане?
– Не знаю. Но он Майдану сочувствовал.
Сейчас на Майдане, который в эти дни чтит погибших, названных «Небесной сотней», ежевечерним шествием колонн, говорят о том, что их все же не сотня, а в четыре раза больше. О без вести пропавших объявляют со сцены, выкрикивая по фамилии, имени и отчеству. Был пущен слух о том, что в крематориях использованным оказалось больше газа для сжигания тел, чем официально было учтено. Значит, делают вывод стоящие на территории баррикад и костров, большинство пропавших никогда не найдется. Их тела исчезли бесследно, уйдя с дымом крематорских труб.
– Я не знаю, в чем грех моей семьи, – продолжает женщина, оглядываясь на старика монаха. – Ну, может, он с какой-то стороны и прав, этот монах, говоря, что все нам дается по грехам… Только я не знаю, за что это моему отцу – человеку, который в своей жизни никому не делал плохого. Одному Богу известно. Но с другой стороны, обидно такие разговоры слышать. – Ее лоб под редкой челкой сильнее углубляется вертикальной морщиной. – И простите меня, конечно, но не тут ли Янукович, расстрелявший людей, припадал к кресту?
Тем временем Всеволод, выйдя из собора, уверенным шагом направляется к другому церковному строению. На территории Лавры тихо и малолюдно. Прохожие показываются редко. Кажется, что на Лавру накинут невидимый звукоизоляционный колпак, который не пропускает городские шумы. А еще кажется невероятным, что в двадцати минутах ходьбы от нее расположен Майдан, который днем бурлит людьми, а ночью дымит сырыми дровами в кострах, запаленных от коктейля Молотова. Сцена которого почти не спит – лишь на ночь желающих произнести речь сменяют музыканты, поющие грустные или патриотические песни, потом и их сменяют святые отцы, поющие тихие псалмы, а когда и они на пару-тройку часов смолкают, Майдан все равно оживляется тихими разговорами нарядов самообороны, дежурящих у баррикад. Майдан круглосуточно в движении и в звуках. А здесь в Лавре так тихо, что даже слова, произнесенные на открытом пространстве, удлиняются эхом.
Стоит Всеволоду открыть очередную дверь, как он оказывается посреди строительных шумов. В помещении от пола до потолка растут леса, гудят рабочие инструменты.
– Это – трапезная, – сообщает Всеволод. – До революции в Лавре жили полторы тысячи монахов, им нужна была просторная трапезная. Кстати, когда Успенский собор взорвали, с этой трапезной снесло крышу.
– А у чудо-колокольни, которая к собору ближе, почему ничего не снесло?
– Ее строил гениальный архитектор Готфрид Шедель. На взрыв он, конечно, не рассчитывал, но строил колокольню с большим запасом прочности.
Толстый реставратор в заляпанной желтой футболке накладывает широкие мазки кисточкой на золотистые цветочки, лепестки которых грубой волной проходят по стене. К их стеблю подцеплена то ли гроздь винограда, то ли ягода, а лепестки их – то круглые, то острые. Реставратор сопит, выпуклым животом почти касаясь расписываемой стены.
– Какие грубые цветочки, – замечаю я, стоя за его спиной.
– Вы просто неправильно смотрите, – отвечает он, продолжая круговыми мазками водить кисточкой по стене. – Я с вами категорически не согласен. Вся роспись трапезной основана на украинской природе.
– Она уникальна, – поддакивает Всеволод. – Здесь в одном цветочке собраны и виноград, и калина. А какие каштаны, – он показывает на противоположную стену, по которой бежит коричнево‑золотой узор.
– А какие мальвы! – вставляет реставратор.
На соседней стене Иисус раздает хлеба, стоя босыми ногами на бледно-зеленом пригорке.
– Видите, природа – украинская, – говорит Всеволод. – Вокруг Иисуса – холмы, тополя, вербы.
– Наверное, это такой церковный психологический прием – изображать Иисуса там, где он никогда не был, – замечаю я.
– Ну, перестаньте, – почти обижается Всеволод. – Художники не были клерикальными деятелями, а с точки зрения христианского богословия Христос и так присутствует в людях, которые в него веруют… Каштаны, вербы, Украина, – глядя в потолок, он расставляет пальцы поднятых рук так, словно сверху в них свешиваются тяжелые гроздья винограда. – А слухи на Майдане слышали о том, что тут, в Лавре, священники якобы отказались отпевать погибших? – спрашивает он. – Так я вам скажу, что это – совершенная журналистская утка. Никто бы и не предложил Московскому патриархату отпевать жертв. У них там двадцать пять священников греко-католической церкви ежедневно дежурили. Да никому бы и в голову не пришло за этим сюда обращаться. Там наших – православных верующих – было на Майдане мало. Основной контингент – западная Украина, а они – греко-католики. Православных погибших все-таки родственники увозили по домам и там отпевали.
– Откуда вы так хорошо все знаете? – спрашиваю я.
– А я врач «скорой помощи». Я на Майдане и так много времени провел – ходил посмотреть, а в дни боев мы туда за ранеными выезжали. И, знаете, что меня потрясло? Там погибло несколько моих близких знакомых. А я со всей ответственностью могу заявить, что это были очень хорошие люди. Но когда мы приезжали за ранеными беркутовцами, майдановцы не давали машинам «скорой» выехать, прокалывали шины. Я не могу поверить, что те мои знакомые тоже могли так поступать. – Он прикладывает руку к сердцу и моргает круглыми голубыми глазам. Потом уверенным шагом отправляется дальше – в глубь Лавры, ближе к Днепру, над которым сейчас стоит туман, заступающий и на церковную территорию. Видно, что Всеволод привык тут ходить и знает Лавру, как свои пять пальцев. Мелкая изморось украшает ворсинки его серого пальто. Одной рукой он придерживает сумку, висящую на плече.
– Вы же знаете, как украинский церковный раскол произошел? – спрашивает он, верный своему желанию поговорить. – В России такая же ситуация после восемнадцатого года была. Новый советский режим был уверен в том, что церковь – его классовый враг, хотя, к сожалению, церковники самыми первыми отреклись от царя и признали временное правительство. У советской власти была цель – уничтожить церковь, и она создала из либерально настроенной части духовенства обновленцев, и этой созданной церкви была передана львиная доля храмов, даже храм Христа Спасителя. Но в конце концов, когда церковь окончательно утвердилась, власть и их разогнала. Так же было и здесь. Когда Кравчук Леонид Макарович… А вы знаете, что сейчас этот человек пишет?! – всплескивает руками Всеволод. – Что он будто бы в детстве носил подпольщикам-бандеровцам в лес еду и медикаменты. Только странно, что при такой биографии он сумел сделать карьеру первого коммуниста Украины, а потом – стать ее первым президентом. Ну а потом, когда распался Союз, он думал – куда же деньги девать? А митрополит Киевский Филарет был его кумом, и Кравчук умудрился на счетах церкви спрятать деньги – золото коммунистической партии. Но тут получилось так, что в страну пришли гласность и свобода, некоторые эпизоды из личной жизни митрополита Филарета разоблачились, а именно то, что он сожительствовал с некоей Евгенией Петровной. Архиерейский Собор в Москве отправил его в отставку. А деньги-то? Кто ж теперь гарантирует Кравчуку возврат миллионов? – вдохновенно тараторит Всеволод. – И он сказал Филарету, – Всеволод приостанавливается, на его пухлое лицо снисходит строгое выражение, – «Не знаю, что ты обещал патриарху в Москве, – строго произносит он, – но ты никуда не уйдешь. Потому что я тогда… не знаю, что с тобой сделаю!».
– Вы так говорите, словно вы были свидетелем этого всего, прямо начиная с восемнадцатого года, – говорю я. – Откуда вы можете знать, что Кравчук сказал Филарету?
– Ну, знаете ли, – поджимает губы Всеволод, – церковь – такое место, здесь трудно что-то утаить. А Филарет нарушил монашеский обет, а нет несчастней человека на свете, чем тот, кто дал обет и нарушил его… Но вот так появился Киевский патриарх – политическая структура, которая под церковь гримируется. У них три тысячи приходов по всей Украине, у нас – четырнадцать. А это – большая разница.
Когда мы поворачиваем вправо и ступаем на мокрые плиты, за которыми начинаются неровные, бегущие вниз дорожки, выложенные большими скользкими булыжниками, меня окликает женщина, одетая в камуфляжные штаны и обутая в черные ботинки на шнуровке. На ней защитного цвета куртка и такого же цвета платок на голове. Она протягивает мне мобильный телефон, чтобы я ее сфотографировала.
– Так шобы купола тоже попали, – просит она.
– Вы с Майдана? – спрашиваю ее.
– Да, я зараз туда иду, – отвечает она. – Тильки пришла. Специально до Майдану я из Греции приехала.
– А одежду такую вы где взяли?
– Там же в Греции пошла в магазин и купила.
– А вы слышали, что в Лавру несколько дней назад приходили бойцы самообороны с Майдана?
– Слыхала. Но шо ж мы теперь церкву будем делить? Лавра для меня – гарна, архитектурой шикарна. Це история наша, культура наша, коренье наше. Я сюда пришла за Майдан молиться, шоб мы все перемогли, свет – на нашей стороне. Но перемога нам треба без крови. Я сама родилася на Франкивщине, закончила университет и в Грецию уехала.
– К вам в Греции хорошо относились?
– Як к другому сорту, – скривившись, говорит она. – Но то была для меня добра школа. И знаете, шо я вам хочу сказати? Украинцы такусенькие националисты, – сощурив правый глаз, она показывает большим и указательным пальцем расстояние с наперсток, – по сравнению с такенными греками, – показывает расстояние с локоть двумя руками. – У них там партия дуже популярная – национал-фашистская. Так шо, поверьте мне, фашизма еще Украина не бачила. По сравнению с Европой.
С воплем нам под ноги выбрасывается серая кошка. Стелется под ногами и не дает шагу ступить.
– Кажись, рожает, – говорит женщина.
Я беру кошку на руки. Увидев ее, Всеволод снова всплескивает руками.
– Надо отнести ее в теплое место, – говорит он, и начинает спуск по булыжникам вниз.
Нам навстречу поднимается монах в рясе и в теплой жилетке. Я останавливаю его и объясняю, что кошка собирается родить. Он разворачивается и идет в сторону действующей трапезной. Дергает дверь, но та оказывается закрытой. Задумчиво почесав бороду, он идет дальше и по дороге останавливает еще одного брата.
– Живое все-таки существо, – тихо говорит ему в ухо он.
С кошкой на руках длинной процессией мы движемся в сторону Днепра, по дороге дергая разнообразные двери. Тяжело отдуваясь, процессию замыкает Всеволод. Наконец, монахи открывают дверь одной из церковных лавок. Там работает печка, и с самого порога обдает теплом.
– Тут живое существо родит, – объясняет он продавщице. – Хорошо бы в теплое место ее определить.
– Так давайте ее сюда, – отвечает та.
Я торжественно опускаю кошку на пол, но та с громким воплем вырывается наружу. За ней бегут благообразные продавщицы магазина в платках и длинных юбках. У одной на запястье болтаются ниточные четки. Монахи, улыбаясь в бороды, наблюдают за женскими попытками изловить кошку, которая прячется за одной из торговых палаток и истошно кричит.
– А вы не боялись, когда под Лаврой стояли бойцы самообороны? – спрашиваю монаха.
– Бог не выдаст, свинья не съест, – отвечает он. – Это – дом Богородицы. А Божья Матерь своих слуг не даст в обиду.
– Много раз давала, – напоминаю я.
– Давала. По нашим грехам. Значит, мы того были достойны.
– Какие же грехи могут быть у монаха?
– А есть такой грех… называется «привычка к святыни». Когда живешь, а вокруг много святынь, теряется в ним благоговение. А его надо в себе возгревать. Но там, где нет благоговения, и веры нет.
– То есть вы стоите перед иконой и ничего не чувствуете?
– Это говорит о том, что сердце становится каменным, а ты стоишь и не можешь молиться. Такое у каждого человека бывает. Вы не найдете на земле ни одного, кто бы не падал. Но потом человек поднимается и снова начинает ходить.
– А если бы самооборона зашла и начала вас, например, бить? Вы бы отвечали?
– Упаси Боже! Как можно отвечать?! Христос сказал – как меня гнали, распинали и предавали, так и вас будут гнать, распинать и предавать. А мы не будем сопротивляться.
– Почему?
– Потому что счастье – умереть за Христа в доме Божьей Матери. Но мы просто этого недостойны, и Господь не дает нам пока. Кровью омываются грехи, а за много веков можно и пострадать.
С Всеволодом мы держим путь к ближним пещерам. Туда же стекаются одиночные прихожане.
– Никто никого бы не бил, – говорит он. – Это была война нервов. Майдановцы кричали: «Геть московского попа!», а монахи – молились. Они все к воротам сбежались, узнав, что сейчас будут штурмовать.
– Почему же бойцы сотен не выломали ворота? Мне кажется, это было бы несложно.
– А потому что ситуацию спас Порошенко. Он пришел и сказал: «Не трогайте их. Они сами испугаются, сдадутся и перейдут в Киевский патриархат».
– Спаси Господи! – произносит обгоняющая нас богомолка, услышав слова Всеволода.
– Ага, – соглашается тот. – Спаси от такого Господи. Ну, в общем, эта сотня ему поверила и ушла. Но потом Лавру забирать пришел протоиерей филаретовский, а с ним – несколько священников и семинаристов. Говорит: «Сдавайтесь, переходите в Киевский патриархат». Филарет даже хотел тут служить полную литургию в Успенском соборе. Он же сказал: «Наша стратегическая ошибка в том, что в девяносто первом году мы Лавру не захватили. А если б мы тогда еще ее взяли под контроль, то не было бы сейчас на Украине четырнадцати тысяч приходов Московского патриархата. Лавра была бы наша, весь народ шел бы к нам, и мы бы имели влияние».
– А это действительно так?
– Отчасти так. Лавра имеет большое влияние. И сейчас Филарет не хотел совершить ту же ошибку. Но Бог его до Лавры не допустил.
– Каким образом?
– Таким, что монахи не разбежались. Хотя разные сплетни ходят… – Всеволод делает паузу, видимо, раздумывая, посвящать меня в эти сплетни или нет. – Короче, говорили, что были монахи, которые сильно испугались, – все же решается он. – Но глаза-то у них боялись, а ноги – стояли. Молиться начали. Молодцы они, молодцы. Сами увидели, кто чего стоит.
– Но с другой стороны, – говорю я, – разве нельзя понять украинцев, которые хотят своего, а не Московского патриарха?
– Чего?! – даже подпрыгивает Всеволод. – Пускай Бельгия, Франция, Италия и Испания откажутся тогда от Рима! – обрушивается он на меня. – А татар в крымских мечетях мы, давайте, заставим молиться на украинской мове! И в синагогах пусть с иврита перейдут на украинский! Кришнаитов тоже на мове заставим мантры читать – «Харя Кришны – шире рамы!». Подумаешь, какая разница! Один акцент смещен, но все ж понятно! И кому какое дело – шире или у́же рамы харя у Кришны?! – окончательно выходит он из себя.
– Давайте зайдем в пещеры, – предлагаю я.
– А вот уж нет, – отвечает Всеволод. – Там я не смогу разглагольствовать, а я еще не высказался. Украина – это лоскутное одеяло, к которому самые большие куски пришил Сталин.
– А вы – русский или украинец?
– А почему вы спрашиваете?
– Потому что вы произносите антиукраинские речи.
– Я ничего против своей страны не сказал. Только то, что я эту новую власть не поддерживаю. А кто ее поддерживает? Это люди, которым удалось обмануть всех. Но я надеюсь, что и Майдан прозрел после того, как они раздали губернаторства олигархам. Скоро майдановцы возьмут вилы и пойдут этого Яценюка вышибать. Да, там действительно погибла эта сотня. Эти люди действительно верили, что они борются против коррупционеров и олигархов, но вот эти все сейчас антироссийские настроения…
– Не забывайте, что Россия ввела войска в Крым…
– Да Россия еще может подарить Крым Украине, если та будет хорошо себя вести!
– Да как можно дарить то, что тебе не принадлежит?!
– Ах, вот как! – задыхается Всеволод. – А что ж Россия имела такую наглость – подарить Украине в свое время Донецкую и Луганскую области?! А Иван Грозный имел наглость подарить Запорожскую и Сумскую! И если вы, как журналист, хотите быть объективной, – он притопывает ногой, – то вы должны понимать, что при Богдане Хмельницком Украина была между татарским и турецким молотом и польской католической наковальней, и тогда она сделала единственный правильный выбор – в пользу того народа, с которым была связана и генетикой и верой. Того народа, который ей всегда помогал!
