Текст книги "Месс-менд (сб.) ил. Е.Ведерникова"

Автор книги: Мариэтта Шагинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)

Мариэтта Шагинян. Месс-менд. – Лори Лэн, металлист

84 Р 7

Ш 15

Послесловие Л. И. Скорино

Иллюстрации

Е. А. Ведерникова

© Издательство «Правда». 1988.

Послесловие. Иллюстрации.

Часть I. Янки в Петрограде

Доллар, его жизнь и творчество

Вступительный очерк

В мартовское утро 1888 года на одном из вокзалов Нью-Йорка к носильщику бляха № 701 подбежал прилично одетый человек с новорожденным ребенком на руках.

– Носильщик, ваш номер? Отлично, возьмите ребенка, да осторожней, черт возьми, если хотите заработать доллар... Ждите меня вон там у остановки омнибусов – я бегу разыскивать даму...

Проговорив это, незнакомец кинулся в толпу. Бляха № 701 осторожно понес ребенка на площадку, ждал десять минут, потом полчаса, потом час. Ребенок заплакал. Носильщик струсил – уж не подкинут ли ему ребенок. Когда спустя два часа никто не появился, а на вокзале незнакомца не оказалось, носильщик сказал себе с горечью: «Вот так доллар», – и понес ребенка в участок.

По дороге на него нашло раздумье. Дитя прекрасно одето, пеленки с метками. Что, если с незнакомцем что-нибудь случилось, а потом он хватится ребенка, разыщет носильщика по номеру и будет взбешен, узнав, что дитя в полиции. Не подержать ли его у себя дома, а тем временем поискать незнакомца?

Он понес его домой и сдал жене. Дитя оказалось прехорошеньким мальчиком. Белье было помечено Д. Д. Так как носильщика звали Джемсом, он в шутку назвал мальчика раза два – «Джим Доллар», – и этому имени суждено было навеки укрепиться за потерянным существом, заслужив ему впоследствии широкую известность.

Родители ребенка не появились. Носильщик усыновил его. Он рос обыкновенным городским мальчишкой, проводил все свое время на улице, покуда бляха № 701 не скончался. Вслед за ним умерла и жена, оставив Джиму Доллару бляху приемного отца и краткую историю его усыновления.

Года полтора Джим ведет бродячую жизнь. Он ночует под мостом и на крышах, питается вместе с собаками городскими отбросами. «В эти годы усовершенствовалось мое обоняние, – рассказывает он в краткой автобиографии, – я узнал, что у каждого города, у каждой улицы, у каждого двора есть свой запах».

Однажды он увидел перед пивной воз с большими дорожными картонками, забрался в одну из них, прикрыл себя крышкой и заснул. Он проснулся от толчков. Вслед за тем на него полился яркий электрический свет. Высокая девица в папильотках стояла над картонкой и разглядывала его, поджав губы. Он выскочил из картонки, собираясь улизнуть.

– Я полагаю, что заплатила за картонку настоящими деньгами, – сказала девица.

– Не думаете ли вы, мэм, что купили меня вместе с картонкой? – в ужасе воскликнул Джим.

– Да, я думаю, – ответила неумолимая девица, – ведь я беру вещи не иначе, как на вес.

Несчастный Джим не знал законов. Он искренно поверил девице и остался у нее в услужении добрых двенадцать лет.

Это были самые мрачные годы его жизни. Девица эксплуатировала мальчика, заставляя его работать даже по воскресеньям. Урывками он выучился читать и писать. Когда ему стукнуло девятнадцать лет, она внезапно подарила ему велосипед. Спустя некоторое время она снова сделала ему подарок – дюжину галстуков. Странное предчувствие овладело Джимом: не задумала ли девица женить его на себе? Как только он оформил в мозгу это предчувствие, природная любовь к свободе вспыхнула в нем, он вскочил на велосипед – и был таков.

Джим свободен. Он снова на улицах Нью-Йорка. Но тут ему пришлось на собственной шкуре испытать всю тяжесть социального бесправия: что нужды в свободе, когда нет куска хлеба. Пространствовав по фабричным окраинам Нью-Йорка, он кое-как устраивается на спичечной фабрике и становится рабочим. Резкое влияние оказывают на него два обстоятельства: первая стачка и первое знакомство с кинематографом.

Стачка, как он впоследствии писал, научила его «умению защищаться, становясь спиной к врагу», а кинематограф привел его к той теории «городского романа», которая насчитывает в настоящее время многочисленных последователей.

Вернувшись из кинематографа, где он смотрел примитивную драму из парижской жизни, с благородным апашем и кокоткой, Джим Доллар, как безумный, начинает имитировать кинематограф для своих товарищей по работе. Он собирает вокруг себя кучку молодежи, сочиняет пьесы, разыгрывает их в обеденный перерыв тут же на фабрике, используя для своих акробатических фокусов станки машины. К этому времени относятся первые эскизы двух его излюбленных героев, металлиста Лори и «укротителя вещей», Микаэля Тингсмастера, Мик-Мага его позднейших романов. По ночам он лихорадочно поглощает учебники, стараясь «поймать ту связь установленных представлений, которую принято называть образованием» [1]1
  «Нью-Йорк Джеральд», № 381, автобиография Доллара.


[Закрыть]. Не отказываясь ни от какой работы, он перебирается из одного промышленного центра Америки в другой, периодически возвращаясь, однако же, на старую спичечную фабрику, где у него остались друзья и знакомцы.

Та же фабрика, точнее – кружок сгруппировавшихся вокруг него спичечников, знакомится с первым литературным опытом Джима Доллара, сценарием большого киноромана, который он задумал и набросал в течение двенадцати часов. Тут, между прочим, обнаружилась роковая особенность Доллара, долгое время препятствовавшая его карьере романиста. Впервые постигший значение фабулы через зрительный образ (не в книге, а на экране кино), Доллар непременно зарисовывал своих героев на полях рукописи и вставлял там и сям в текст рисунки, служившие иллюстрациями. Как большинство одаренных людей, Джим видел свой талант совсем не в том, что у него действительно было талантливо, а в наиболее слабой своей области. Так он в глубине души считал себя прирожденным рисовальщиком. Между тем рисунки Джима Доллара были более чем худы – они были безграмотны и беспомощны.

Первый его кинороман (впоследствии уничтоженный автором) встречен был в спичечном кружке взрывом восторга. Доллар, поощренный друзьями, отправляется в крупное нью-йоркское издательство «При-фикс-Бук» и показывает свою рукопись. Редактор, едва увидев его рисунки, сворачивает рукопись трубкой и немедленно возвращает ее молодому автору, не говоря ни слова.

– В чем дело? – спросил вспыхнувший Джим.

– Обратитесь в обойный магазин, молодой человек, – ответил безжалостный редактор.

Джим пожал плечами и два последующих года лихорадочно работал над новыми сценариями, обильно уснащая их рисунками. Но, несмотря на все его страдания, их ожидала та же участь. Неизвестно, что сталось бы с нашим романистом, если б однажды он не услышал безумного стука в свою дверь.

– Джим! – заорал спичечник Ролльс, влетая в каморку с газетой в руках. – Гляди, дурья башка!

В отделе объявлений жирным шрифтом стояло:

СРОЧНО, УБЕДИТЕЛЬНО, НАСТОЯТЕЛЬНО

РАЗЫСКИВАЕТСЯ БЫВШИЙ НОСИЛЫЦИК

БЛЯХА №701

Для благосостояния своего собственного

и вверенного ему

МЛАДЕНЦА

Ольстрит №92

С газетой в руках Доллар побежал по указанному адресу. Он мечтал уже о найденных родителях, братьях и сестрах. Жирный нотариус вышел к нему навстречу и, по проверке документов, после тщательного допроса Джима, ввел его во владение довольно-таки солидным наследством, ни единым словом не подняв завесы над тайной его происхождения.

Доллар был угрюм; он не радовался неожиданному богатству. Как это ни странно, но он не ушел даже со спичечной фабрики и первые полгода не прикасался к деньгам.

Однажды редактор «При-фикс-Бука» получил новую рукопись, испещренную забавными рисунками. Он посмотрел себе за спину – есть ли огонь в камине – и уже собрался отправить туда злополучную бумагу. Но из рукописи выпало письмо, а в письме было написано Джимом Долларом, что он предлагает издательству сумму, втрое возмещающую убытки по опубликованию его романа. Редактор пожал плечами и развернул рукопись. Его внимание оказалось скованным кинороманом; дважды звонил телефон, входил секретарь, кашляла машинистка – он не слышал. На другой день он сказал Джиму:

– Мы покупаем у вас роман. Одно условие: выбросьте рисунки.

– Я покупаю у вас все издание вперед и дарю вам его целиком с условием печатать рисунки, – ответил Джим.

Переговоры шли десять дней. Наконец «При-фикс-Бук» взялось за опубликование первой книги Доллара.

Наши читатели, по всей вероятности, знают, что книга разошлась в первые восемь дней и ныне выходит двадцать вторым изданием.

Не без тайного вздоха сказал как-то редактор Джиму Доллару:

– Вы отличный писатель, Джим. Но, ей-богу, у вас есть недостаток. Не сердитесь на меня, вы совсем некстати возомнили себя художником.

Доллар впервые слышал намек на негодность своих рисунков. Это уязвило его, он покраснел и надменно ответил:

– Если даже это недостаток, он у меня общий с некиим Гете.

К сожалению, он не перестал разрисовывать свои романы, ставя каждому издателю непременным условием воспроизведение этих рисунков. Нашим читателям мы предлагаем под общим названием «Месс-менд» серию романов Джима Доллара, доставившую ему наибольшую популярность и одновременно вызвавшую всевозможные административные гонения вплоть до ареста первого романа этой серии «Янки в Петрограде», вдохновленного русской Октябрьской революцией.

Чтобы уяснить себе облик Доллара как романиста, следует помнить, что традиции его восходят к кинематографу, а не к литературе. Он никогда не учился книжной технике и не дает себе труда быть обычным писателем. Он учился только в кинематографе. Весь его романический багаж условен. Сам американец, уроженец Нью-Йорка, он не дает ничего похожего на реальный Нью-Йорк. Названия улиц, местечки, фабрики, бытовые черты – все это совершенно фантастично, и перед нами в романах Доллара проходит совершенно условный, я бы сказала «экранный», мир. Он сказал как-то, что кинематограф есть эсперанто всего человечества. Вот на этом общем «условном» языке и написаны романы Доллара, отнюдь не приведшие ни к безвкусице, ни к пошлости.

Если искать нечто подобное в прошлом, то следовало бы с некоторыми оговорками указать, как на предшественников Доллара, пожалуй, Дюма-отца и Понсон дю Террайля, писателей, которых он, кажется, весьма мало читал. Потребность давать фабулярную серию, плодовитость, неутомимое чередование света и тени, резкие контрасты, борьба доброй и злой силы – такие же, как у вышеупомянутых французских романистов. К ним добавьте нечто отсутствующее у Дюма и в Рокамболе: пламенный эрос, заразительную эмоциональность и местами – англосаксонский юмор.

Наконец, для русского читателя небезынтересно узнать, что Джим Доллар – отчасти создатель «пролетарской литературы» в Америке, понимаемой им совершенно своеобразно. Он неоднократно говорит о себе, что он не политический и не социальный писатель, а только занимательный рассказчик. Он просит «не требовать он него позы вождя и страдающего пролетария», так как он «всегда шел за своим классом, а не впереди него, имел хорошее пищеварение и чувствовал себя превосходно». Как политик же и социалист, он «никогда не станет писать книги, а будет делать стачки и строить баррикады».

Несмотря на эти заявления, романы Джима Доллара, как читатель, впрочем, и сам увидит, оказывают чрезвычайно благотворное действие на городские массы, воспитывая в них сознание своей силы и непреодолимую охоту к борьбе.

23 ноября 1923 г.

М. Ш.

Пролог

– Ребята, Уптон Синклер – прекрасный писатель, но не для нас! Пусть он томит печень фабриканту и служит справочником для агитаторов. Нам подавай такую литературу, чтобы мы могли почувствовать себя хозяевами жизни. Подумайте-ка, никому еще не пришло в голову, что мы сильнее всех, богаче всех, веселее всех: дома городов, мебель домов, одежду людей, печатную книгу, утварь, оружие, инструменты, корабли, пушки, сосиски, пиво, пирожное, сапоги, кандалы, железнодорожные рельсы – делаем мы и никто другой. Стоит нам опустить руки – и вещи исчезнут, станут антикварной редкостью. Нам с вами не к чему постоянно видеть свое отражение в слезливых фигурах каких-то жалких Хиггинсов и воображать себя несчастными, рабами, побежденными. Этак мы в самом деле недалеко уйдем. Нам подавай книгу, чтоб воспитывала смельчаков!

Говоря так, огромный человек в синей блузе отшвырнул от себя тощую брошюру и спрыгнул с читального стола в толпу изнуренных, бледных, нищенски одетых людей. Дело происходит в Светоне, на металлургическом заводе Рокфеллера. Металлисты бастуют уже вторую неделю.

– Ты сказки рассказываешь, Мик, – крикнул в спину оратору желтолицый ямаец Карло.

– Сказки? Зайди к нам на фабрику, посмотришь своими глазами. Я говорю себе: Мик Тингсмастер, не ты ли отец этих красивых вещичек? Не ты ли делаешь дерево нежнее и красивее, чем бумажная ткань? Не щебечут ли у тебя филенки, как птички, обнажая письмена древесины и такие рисунки, о которых не подозревают школьные учителя рисования? Зеркальные шкафчики для знатных дам, хитрые лица дверей, всегда обращенные в вашу сторону, шкатулки, письменные столы, тяжелые кровати, потайные ящики, разве все это не мои дети? Я делаю их своею рукою, я их знаю, я их люблю, и я говорю им: эге-ге, дети мои, вы идете служить во вражеские кварталы; ты, шкаф, станешь в углу у кровопийцы; ты, кресло, затрещишь под развратником; ты, шкатулка, будешь хранить брильянты паучихи; так смотрите же, детки, не забывайте отца! Идите туда себе на уме, себе на уме, верными моими помощниками...

Тингсмастер выпрямился и обвел глазами толпу:

– Да, ребята. Одушевите-ка вещи магией сопротивления. Трудно? Ничуть не бывало! Замки, самые крепкие, хитрые, наши изделия, размыкайтесь от одного нашего нажима. Двери пусть слушают, передают, зеркала запоминают, обои скрывают тайные ходы, полы проваливаются, потолки обрушиваются, стены сдвигаются. Хозяин вещей тот, кто их делает, а раб вещей – тот, кто ими пользуется!

– Эдак нам нужно знать больше инженера, – вставил старый рабочий, – темному человеку не придумать ничего нового, Мик, он делает, что ему покажут, и баста.

– Ошибаешься! Влюбись в свое дело, и у тебя откроются глаза. Взгляните-ка на эти полосы металла. Ведь они дышат, действуют, имеют свой спектр, излучаются на человека, хоть и невидимо для врачей. Вы должны знать их действие, вы подвергаетесь ему десятки лет. Изучите каждый металл, пропитайтесь им, используйте его, пусть он течет в мир с тайным вашим поручением и исполняет, исполняет, исполняет...

...Тингсмастер удаляется, речь все глуше, большое бородатое лицо с прямыми белыми бровями над веселым взглядом меркнет мало-помалу – он далеко, ему нужно взбодрить в Ровен-Квере бастующих телеграфистов, он скрылся...

– Кто это был? – взволнованно спрашивает молодой, только что поступивший рабочий, глядя ему вслед, – Черт побери, кто это был?

– Да что ты, Лори, неужто не слышал! Это Микаэль Тингсмастер, с деревообделочного в Миддльтоуне. Он же токарь, слесарь, столяр – все, что тебе угодно: самый умный из нашего брата в Америке!

Глава первая.Артур Рокфеллер встречает своего отца

В майское утро по Риверсайд-Драйв с сумасшедшей скоростью мчался автомобиль.

Молодой человек, весь в белом, сидевший рядом с задумчивым толстяком, кричал ему на ухо наперебой с ветром:

– Мачеха всегда вспоминает обо мне в последнюю минуту. Я встревожен ее телеграммой. Вот увидите, у отца неприятности с этим польским займом или что-нибудь вроде этого.

– Мистер Еремия – слишком умный человек, Артур! Вам нечего тревожиться, – ответил толстяк, – да и телеграмма самая обыкновенная: едут домой с отцом на «Торпеде», прибудут сегодня. Вы слишком экзальтированы, вот и все.

– Молчите, доктор, – прервал его молодой человек, – все, что исходит от моей мачехи и ее черноусой дочери, всегда полно неприятных сюрпризов. Я всегда ненавидел женщин, вы знаете. Но после женитьбы отца я их ненавижу вдвое, втрое, вдесятеро, я наслаждаюсь каждым доказательством их низости. Я готов... ах, что бы я только не сделал, чтоб их растоптать, обезвредить, унизить, уничтожить!

– Но, мистер Артур, – засмеялся доктор, – это похоже на горячку. Я обеспокоен, решительно обеспокоен вашей любовью к отцу. Сыновняя привязанность, конечно, вещь почтенная, но не до такой степени... Возьмите себя в руки.

Стоп. Шофер круто повернул и затормозил автомобиль. Перед ними лежал, весь в ярком блеске солнца, Гудзонов залив, влившийся в берега тысячью тонких каналов и заводей. На рейде, сверкая пестротой флагов, белыми трубами, окошками кают-компаний, стояли бесчисленные пароходы. Множество белых лодочек бороздило залив по всем направлениям.

– «Торпеда» уже подошла, – сказал шофер, обернувшись к Артуру Рокфеллеру и доктору. – Надо поторопиться, чтобы подоспеть к спуску трапа.

Молодой Рокфеллер выпрыгнул из автомобиля и помог своему соседу. Толстяк вылез, отдуваясь. Это был знаменитый доктор Лепсиус, старый друг семейства Рокфеллеров. Попугаичьи пронзительные глазки его прикрыты очками, верхняя губа короче нижней, а нижняя короче подбородка, причем все вместе производит впечатление удобной лестницы с отличными тремя ступеньками, ведущими снизу вверх прямехонько под нос.

Что касается молодого человека, то это самый приятный молодой человек, – из тех, на кого существует наибольший спрос в кинематографах и романах. Он ловок, самоуверен, строен, хорошо сложен, хорошо одет и, по-видимому, не страдает излишком рефлексии. Белокурые волосы гладко зачесаны и подстрижены, что не мешает им виться на затылке крепкими завитками. Впрочем,в глазах его сверкает нечто, делающее этого «первого любовника» не совсем-то обыкновенным. Мистер Чарлз Диккенс, указав на этот огонь, намекнул бы своему читателю, что здесь скрыта какая-нибудь зловещая черта характера. Но мы с мистером Диккенсом пользуемся разными приемами характеристики.

Итак, оба сошли на землю и поспешили вмешаться в толпу ньюйоркцев, глазевших на только что прибывший пароход.

«Торпеда», огромный океанский пароход братьев Дуглас и Борлей, был целым городом с внутренним самоуправлением, складами, радио, военно-инженерным отделом, газетой, лазаретом, театром, интригами и семейными драмами.

Трап спущен, пассажиры начали спускаться на землю. Здесь были спокойные янки, возвращавшиеся из дальнего странствования с трубкой в зубах и газетой под мышкой, точно вчера еще сидели в нью-йоркском «Деловом клубе». Были больные, едва расправлявшие члены, красивые женщины, искавшие в Америке золото, игроки, всемирные авантюристы и жулики.

– Странно! – сквозь зубы прошептал доктор Лепсиус, снимая шляпу и низко кланяясь какому-то краснолицему человеку военного типа. – Странно, принц Гогенлоэ в Нью– Йорке!

Шепот его был прерван восклицанием Артура:

– Виконт! Как неожиданно! – И молодой человек быстро пошел навстречу красивому брюнету, опиравшемуся, прихрамывая, на руку лакея.

– Виконт Монморанси! – пробормотал Лепсиус, снова снимая шляпу и кланяясь, хотя никто его не заметил. – Час от часу страннее. Что им нужно в такое время в Нью-Йорке?

Между тем толпа, хлынувшая от трапа, разделила их, и на минуту Лепсиус потерял Артура из виду. Погода резко изменилась. Краски потухли, точно по всем предметам прошлись тушью. На небо набежали тучи. Воды Гудзона стали грязного серо-желтого цвета, кой-где тронутого белой полоской пены. У берега лаяли чайки, взлетев целым полчищем возле самой пристани. Рейд обезлюдел, пассажиры разъехались.

– Где же семейство Рокфеллера? – спросил себя доктор, озираясь по сторонам. В ту же минуту он увидел Артура, побледневшего и вперившего глаза в одну точку.

По опустелому трапу спускалось теперь странное шествие. Несколько человек, одетых в черное, медленно несли большой цинковый гроб, прикрытый куском черного бархата. За ним, прижимая к лицу платочки, шли две дамы в глубоком трауре, обе стройные, молодые, рыжие и, несмотря на цвет волос, оливково-смуглые. Они были подавлены горем.

– Что это значит? – прошептал Артур. – Мачеха и Клэр... а где же отец?

Шествие подвигалось. Одна из дам, подмяв глаза, увидела молодого Рокфеллера, слегка всплеснула руками и сделала несколько шагов в его сторону.

– Артур, дорогой мой, мужайтесь! – произнесла она с большим достоинством.

– Мужайтесь, братец! – неожиданным басом воскликнула другая, тоже подходя к Артуру. Это была на редкость красивая девушка, которую портили разве только две вещи: густой басистый голос и черные усики.

– Где отец? – воскликнул молодой Рокфеллер.

– Да, Артур, он тут. Еремия тут, в этом гробу, – его убили под Варшавой.

Мистрисс Элизабет Рокфеллер проговорила это дрожащим голосом, закрыла лицо и зарыдала.

– Братец, я возьму вас под руку, – шепнула красивая Клэр, прижимаясь к неподвижному молодому человеку.

Но Артур отшатнулся от них и впился пальцами в пухлую руку Лепсиуса.

– Спросите их, кто убил отца, – шепнул он побелевшими губами.

Лепсиус повторил его вопрос.

– Не сейчас... мне трудно говорить об этом, – пробормотала вдова.

– Отчего не сказать ему прямо, мама? – вступилась Клэр своим мужским басом. – Тут нет никаких сомнений, его убили большевики.

Скорбная процессия двинулась дальше. Лепсиус подхватил зашатавшегося Артура и довел его до автомобиля. Набережная опустела, с неба забил частый, как пальчики квалифицированной ремингтонистки, дождик.

Сплевывая, прямехонько под дождь, к докам прошли, грудь нараспашку, два матроса с «Торпеды». Они еще не успели, но намеревались напиться. У обоих в ушах были серьги, а зубы сверкали как жемчуга.

– Право, Дип, ты дурак, право так.

– Молчи, Дан, будь ты на моем месте, ты бы остолопом стал.

– Скажи, пожалуй!

– А я тебе говорю, остолопом.

– От такого-то пустяка? Да у меня и в животе бы не пробурчало!

– Пустяк! А я тебе скажу – я лучше дам себя съесть акуле, начиная с ног и кончая головой, чем опять переживу этакое дело.

– Да какое дело-то? Бабьи фокусы!

– Ни-ни, милейший, тут не баба, тут сатана. Если б ты увидел, как она ручьем разливалась, да с капитаном на голос выводила, а потом сухими глазами взглянула и смешок вырвался, будто невзначай, – понимаешь, она думала, что одна осталась, а я за брезентом, – так тебе стало бы страшно дневного света.

– Тю, дурак. Ну что же тут страшного?

– Сам дурак, вот что. Помяни мое слово...

Остальное пропало в коридоре, ступеньками вниз, подвала «Океания», – горячая пища и горячительные напитки – специально для моряков». Если мы туда с вами и спустимся, читатель, то во всяком случае не сию минуту, когда, по моему счету, выходит ровнешенько «стоп» первой главе.