Текст книги "Дела и ужасы Жени Осинкиной"

Автор книги: Мариэтта Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава 15. В Омске. Харон

Топоча по лестнице, Саня и Леша бодро сбежали вниз. Распахнули тяжелые двери, вылетели на улицу. Открыли заднюю дверь джипа, чтобы поднять с пола и вывести связанных. И услышали хриплый, с какими-то совсем особыми, скорее собачьими, чем человечьими завываниями, смех.

Оба одновременно различили в полутьме кузова, что на полу – не два связанных, а один.

Саня направил на него фонарик. Во рту, широко раззявленном, сверкали два полных ряда металлических зубов. Хозяин (а это был он) страшно хохотал, извиваясь на полу, как огромный дождевой червь. В перерывах между взрывами смеха раздавалась чудовищная брань такого состава, какого «афганцам» не приходилось слышать и в рукопашном.

Саня ошарашенно спросил:

– Калуга, ты что-нибудь секешь вобще, а?

– Не понял… – медленно протянул Калуга. Но в следующий же миг соскочил на землю и, не говоря ни слова, кинулся в военкомат. Саня и без слов его понял. Сам же рванул к часовому у военкомата.

– Браток, ты видел – из джипа куда человек побежал?

Тот уже кое-что сообразил и виновато развел руками:

– Да понимаешь – задняя-то дверца мне не видна, а тут еще кореш подошел, закурить попросил – отвлек немного…

А Леша уже сбегал по ступенькам от парадной двери, и за ним топали тяжеленными бутсами двое бойцов. Генерал-майор Пономарев не утратил в своем уютном солнечном кабинете навыка быстрых и решительных действий.

Перемолвившись двумя-тремя словами с растерянным часовым, бойцы, еще громче топоча, разбежались в противоположные стороны.

А Леша снова полез в джип.

Хозяин снова захохотал, лежа на полу связанный. Леша же озирал кузов, пытаясь понять, чем и как смог Харон перерезать веревки.

И Хозяин прекрасно понимал, что ищет захвативший его человек, и от этого хохотал еще громче. Он знал, что песенка этих двух недоумков спета, потому что Харон уже вот-вот добежит до нужного дома по важному адресу. После этого Хозяина очень быстро освободят. А в наручниках по поводу похищения человека окажутся как раз эти двое недоделанных. И в свое время получат здесь, в омском суде, по месту совершения преступления, а совсем не в Москве, откуда они, похоже, прибыли по его душу (кто стукнул – вот вопрос!), от пяти до десяти (есть кому постараться, чтобы было именно десять) лет – поскольку преступление совершено группой лиц по предварительному сговору. Уголовный кодекс Российской Федерации Хозяин знал, хотя и путал иногда с советским. Тот у него было время выучить назубок – в тех самых местах, где оставил он свои зубы. Но прежде – это и заставляло Хозяина хохотать еще пуще – в ментовке им отобьют почки и другие жизненно важные органы. Так что мечтать о свободе им даже будет и незачем. Легче на суд выходить.

Неукротимый характер Хозяина заставил его все-таки выкрикнуть то, что сообщать его конвоирам было, казалось бы, ни к чему. Но удержаться было трудно:

– Зубками, зубками!

Леша, мысль которого умела в аховых ситуациях работать с бешеной скоростью, вмиг понял, как именно освободился Харон. Он тут же представил себе, как сначала, подкатившись к Хозяину, Харон пальцами связанных рук сумел сорвать пластырь с его пасти – Леша выругал себя последними словами за то, что не вогнали они в эту пасть кляп («Тоже мне, интеллигенты паскудные!»). А затем Хозяин, бешено работая своими тридцатью двумя металлическими зубами, перетер или перерезал веревку, которой было обвязано Хароново туловище. И тот, быстро крутясь на полу вокруг собственной оси, размотался сам, а потом уж, освободив руки, распутал себе ноги. Правда, трудно было Леше представить, как в течение нескольких минут можно развязать завязанные им морские узлы. Но когда речь заходит о том, чтобы избежать неминуемой тюрьмы, лишения свободы на много лет – все ускоряется во много раз. Люди, а закоренелые преступники тем более, оказываются способными сделать то, что никогда не сумели бы сделать в обычных условиях.

Через полчаса Хозяин сидел под замком и охраной в самом мрачном помещении военкомата.

Настроение у него было превосходное. Он не сомневался, что задержание его – дело временное, и наслаждался, рисуя в своем испорченном воображении картины будущих издевательств над «афганцами», а также и над предавшим его Часовым. Он хорошо знал, что весь Омск в его руках.

Возможно, оттого, что из неполной средней школы Хозяин вынес весьма слабые знания по географии (впрочем, как и почти по всем другим предметам), он не учел одного важного обстоятельства.

А именно – что город Омск находится в Сибири.

А Сибирь – большая.

И значит, помимо убийц, взяточников и всяких других подонков, в ней живут и действуют люди совсем, совсем другого разбора. И еще неизвестно, кого больше. И потому положение захваченного наркобарона, рабовладельца и убийцы – много хуже, чем рисуется оно в его голове.

Он не знал, что через полтора-два часа на военном аэродроме приземлится самолет и из него выйдет человек с хорошей сибирской фамилией, вообще не расположенный шутить, а сейчас – тем более. И выйдет не один, а в сопровождении людей, которых за полгода своего пребывания в должности сумел все-таки перешерстить и отобрать, – людей, неплохо вооруженных и настроенных после краткой его информации очень и очень серьезно.

Хозяин также не знал, что в совхоз «Победа социализма» (теперь уже бывшая) последовал срочный звонок по мобильному. И теперь оттуда несется черная «Волга», за рулем которой Часовой, – человек, который знает в Омске почти все его явки-хатки. И вот-вот эта «Волга» уже въедет в Омск.

Не знал – не ведал он и того, что и город Омск – не без честных людей, а также и того, что у омских кадетов сейчас каникулы и что это для них с Хароном – очень и очень неудачное обстоятельство.

Глава 16. Потьма. Рычков-младший

В этих местах – в далекой не только от Москвы, но казалось иногда, что и вообще от всей цивилизации Мордовии – Рынков работал давно. А до него здесь служил его отец.

Лес да высокие, в два и больше роста заборы вокруг десятков ИК (исправительных колоний), сколоченные из плотно прилегающих одна к другой узких, серых от ветров и дождей досок, сильно заостренных на концах, – только это он и видел вокруг с раннего детства. В Москве или в Питере школьники небось и не знают, откуда это слово взялось – «острог». А у классиков-то оно встречается – и у Достоевского, и у Толстого в «Воскресенье» (Рычков много читал классики – главным образом у кого про тюрьмы; «по специальности», как любил он говорить). К Катюше-то Масловой Нехлюдов в острог приходит. Ну, в Петербурге – это уже просто каменная тюрьма. А здесь, у них в Потьме, очень ясно, от чего это слово пошло – от этих острых (чтоб не перелезть), оструганныхверхних концов бревен и отлетов– тех же бревен, но распиленных на две половины продольно. А потом уже и доски так обстругивали.

На памяти Рычкова-младшего расстреляли четырех невинных доказанных (естественно, доказали невиновность, уже когда их землей забросали – там, в лесу, в особом месте за колючей проволокой). Про еще троих, получивших пулю в затылок от имени Российской Федерации (значит, и от его, Рычкова, имени тоже), он имел уверенные подозрения, да только не его ума дело было. Сколько таких на самом деле – не знал никто. Отец говорил, что в его службу зазря вывели в расход десятерых уж точно, а вообще-то человек тридцать.

Раньше расстреливаемый знал – или, скорей, догадывался, что его ведут кончать. И те, кто впоследствии оказались невиновны, и те, кто были, наверно, виновны, рвались из рук конвоиров, кричали: «Я невиновен! Невиновен я!»

Крик человека, прощающегося с жизнью, вообще страшен. Но страшнее этогокрика – когда человека убивают не бандиты, а облеченные властью, от имени государства, которое все уже порешало и от решения своего не отступится, – он ничего не слышал. Когда же потом становилось известно, что тащили убивать и взаправду невиновного, и сам-то человек про то знал, только расстрелыцики не знали, – крик безвинно убиваемого начинал звучать в голове Рычкова-младшего раза в три громче.

Вот тоже насчет государства.

Рычкову больше нравилось, как было при царях. Ну, во-первых, при них за уголовщину вообще не казнили. Это еще Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, так решила.

Милосердная была царица. Хоть четырнадцать человек зарезал – отправляли на каторгу, в Сибирь или на Сахалин. Виселица или расстрел полагались только за покушение на государственный переворот и цареубийство.

Вот Достоевский-то молодой был в революционном кружке, покушались они на все это, ну похватали их – и приговорили к смертной казни расстрелом. И на Семеновском плацу уже первых трех в саваны одели и к столбам привязали. И крест уже поцеловали – священник давал. И капюшоны белые надвинули на глаза – только главный их сбросил колпак с лица головой: «Не боюсь смотреть смерти прямо в глаза!» А это не для них вовсе делали, а для солдат. Потому что трудно смотреть в лицо тому, в кого стреляешь, это сегодня киллерам все нипочем. Солдатам уже команду отдали – «На прицел!» Уже дула нацелились на троих, а остальные-то смотрят! Последние минуты их жизни текут, и Достоевского тоже. А тут скачет по плацу галопом – не рысью! – посыльный от императора. И уже ружья – дулами вверх. Читают бумагу от его величества: вместо расстрела – каторжные работы…

Это Рычкову очень нравилось. Чтобы именно человек не полностью отчаивался – до последней минуты мог ждать отмены. Рычков жалел, что у нас такого нет. И помилование могло прийти только загодя. А если уж повели – значит, отказано, конец, не жди спасения.

Отец рассказывал ему, как старший их – еще чекист давних времен – вспоминал про расстрелы. Главное, говорил, чтоб руки были крепко связаны – проволокой надежней. «Идешь сзади с заряженным револьвером, командуешь – „Налево!“, „Вниз!“ И вот приводишь туда, где уже опилок или песку насыпали, но тот не замечает, не понимает, к чему это. Тут подводишь револьвер к затылку – но не касаешься, чтобы он так до последней секунды и не догадался. Нажимаешь на курок – и тут же даешь ему пинка…»

Вот это отца, помнится, изумило, да и Рычкова-младшего тоже. Зачем же так?.. Оказывается – чтобы кровью гимнастерку не забрызгать. Тогда столько стреляли, что женам надо было бы гимнастерки эти каждый день стирать.

А Достоевский все, что за десять минут пережил, потом описал – в романе «Идиот». Он там объясняет, почему нельзя, чтоб смертная казнь была, – ведь сам все пережил и знает.

Больше-то никто не мог рассказать. Потому что кто это испытал – того через две минуты уж на свете нет. Фотографий и кинокадров таких Рычков немало видел – вот он живой, а в следующую минуту валится мертвый. Правда, это все не наши кадры – гитлеровцы или еще кто. При Сталине вон без счету своих за так перестреляли, а снимков или кадров про это Рычков никогда не видел.

А почему, действительно, не снимали? Вот, мол, ликвидируем(слово такое было – вместо «убиваем») банду «врагов народа» (тоже из сталинского времени слова) – и оставляем фотодокумент в назидание потомству… И казалось Рычкову иногда, что значит – сомневались!.. Чувствовали, что ли, что зазря людей кладут?

Рычков все не мог понять – почему те, кто за смертную казнь, не верят великому-то писателю, что – нельзя? Ведь сами говорят – «Достоевский, Достоевский!» А небось и не читали его.

Сам он не раз открывал заложенную страницу в «Идиоте» и перечитывал – там князю Мышкину один политический рассказывает, что он пережил. Ну ясно, что с себя Достоевский писал. «…Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченной крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними. Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны: но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, чем беспрерывная мысль: „Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность!“»

Вот потому, наверно, и написал потом, когда с каторги вернулся, так много – цену жизни узнал, каждой ее минуты. А прожил-то всего шестьдесят лет! Рычков уже понимал, что это – немного. А в детстве казалось – у-у, шестьдесят лет!..

…Крик возникал в середине дня, а особенно ближе к ночи, и уже не утихал до того момента, как Рычкова смаривал сон.

Сделать ничего было нельзя.

Он пробовал поговорить с невропатологом. Тот посоветовал пить валерьянку, три раза в день, не меньше двух недель подряд. Он пил. Но разве какие капельки от такого помогут?

Крик не прекратился.

Главное – он помнил их лица. И на свою беду помнил лицо матери одного из них. Сын был у нее единственным.

После его расстрела поймали реального убийцу, тот показал, где спрятал труп и все такое.

Позже за казнимыми приезжал уже автозак, сопровождение – внутренние войска. Обычно он выходил провожать заключенного в последний путь – присутствовать при выводкебыло положено начальнику тюрьмы. Были случаи, когда не находил для этого сил. Ведь не только он видел тех, кого увозили на смерть, – и они бросали на него взгляд, его лицо было одним из последних человеческих лиц, которые они видели в своей жизни. И они знали это.

Потом смертную казнь отменили. А уже несколько лет спустя он увидел женщин – женщин! – с плакатами: «Вернуть смертную казнь!». Когда он видел это, у него туман поднимался в голове. Как же они не боятся за своих сыновей, мужей, братьев? Не понимают разве, что жертвой судебной ошибки может стать любой – в буквальном смысле любой! – человек?

Что такое ошибка? Это или чей-то навет, или – холодная душа следователя, желающего отделаться, наконец, от «висяка» (когда «висит» на нем нераскрытое убийство) и навешивающего на того, кто попался ему в руки, все, что было – не было. Или – непрофессионализм: копал-копал и уверен, что все сошлось. И судья смотрит материал – все вроде сходится, виновен…

Как эти, с плакатами, не понимают, что смерть – это непоправимо? Вскрылись новые обстоятельства, приговор отменили. Но оживить человека уже нельзя…

Ему все хотелось подойти к ним, сказать: «Что вы, женщины! Что вы делаете? Ведь вы – женщины!Что ж вы руки свои кровью пачкаете – это ж наше, мужское дело…»

А главное, никто не понимал того, что так хорошо знал он, Рычков, – какое ужасное наказание человеку пожизненное заключение, которым заменяют теперь высшую меру.Сколько таких, кто просит расстрелять его, чтоб не мучиться. Это ведь каждый Божий день просыпаться в камере – и знать, что до конца дней ничего, кроме нее да двора, обнесенного забором высоким с колючкой, ты не увидишь.

Все по-разному такую жизнь выносили.

Одному парню Рынков втайне сочувствовал. Хотя тут и ошибки никакой быть не могло, парень убил троих: жену свою, ее мать и двухлетнего своего сына… Вот такое затмение на него нашло. Сам во всем признался, во всех деталях рассказал, как дело было… Мать родная от него после суда отказалась, а это редко бывает. Ну да – он же ее всего сразу лишил: и сына, и внука единственного, и самой возможности других заиметь. А вот когда заступал утром Рынков на службу и видел, как парень этот сидит и смотрит в одну точку…

Он говорил с ним раза два. Парень себя, свою конченую жизнь не жалел нисколько – только мучительно, буквально ежеминутно жалел тех, кого убил, и в первую голову – маленького своего сына. И когда приехали как-то люди из комиссии по помилованию, предлагали – может быть, делать пожизненникам игрушки для детских домов? Чтобы хоть с ума не сойти. Все, кого спрашивали, очень радостно соглашались. А этот заключенный – нет. «Как же я буду делать что-то детям, – сказал он тихо. – У меня такого морального права нет».

Вот потому еще пожизненное правильнее высшей меры– оно для раскаяния дается. Кто может, конечно, раскаяться.

А совсем недавно привезли на отбывание парня – тот будто сам не свой. Сидит, уткнув голову в ладони, и все. По приговору – девушку убил семнадцатилетнюю, в Сибири где-то. А самому – девятнадцать только что исполнилось. И – все. Кончена жизнь.

«Вот что люди со своей жизнью делают», – в который раз подумал Рычков.

Глава 17. В Заманилках. Мобута

Мы начнем эту главу издалека. Иначе кое-что останется неясным.

Была в Африке такая Республика Конго. Это бывшая колония Бельгийское Конго. (Там неподалеку, в бассейне реки Нил, было – и сейчас есть – озеро Мобуту-Сесе-Секо.) В 1960 году она добилась независимости. И тогда первым ее премьером стал борец за эту независимость – некто Лумумба. Но вскоре там началась буча, его отстранили, а в следующем году убили. А главнокомандующий армией Жозеф Дезире Мобуту через несколько лет стал президентом этой страны. Потом страну назвали Заир, а президенту присвоили такое имя (сейчас поймете, почему упомянуто озеро) – Мобуту Сесе Секо Куку Нгбенду Ва За Банга. И правил он там – диктаторствовал – не поверите: до 1996 года!

Те солдаты, которых советская власть в 1980-е годы посылала воевать в неведомый им Афганистан, объяснив наскоро, что они должны быть готовы погибнуть там за высшие интересы своей страны, ничего этого не знали. Только слышали краем уха имя – Мобуту, связанное вроде с чем-то нехорошим. Потому что его подозревали в причастности к убийству Лумумбы, а Лумумбу советская власть очень за что-то полюбила и даже его именем назвали в Москве университет Дружбы народов. Там учили африканских, азиатских, латино-американских и прочих студентов на врачей, геологов, инженеров, а также кое-кого из них (уже не очень о том распространяясь) – на террористов. И некоторых выучили. Это были, так сказать, «наши» террористы. Они устраивали у себя на родине взрывы и всякое такое, свергали своих «не наших» правителей и старались организовать в Африке и на других материках жизнь по-нашему – эфиопский, анголезский и прочий социализм. Наше государство в этом потихоньку помогало. Такая была дружба народов.

Но речь опять не об этом. А о том, что в Афганистане десантники стали называть тех, кто в военных действиях не участвовал, мобутами.Откуда это пошло – никто не помнил. И даже никто не мог уже сказать, что это значит-то. Мобута и мобута.

Вообще-то так часто бывает. Вдруг понравится никому не понятное слово – звучит хорошо! И присобачат его куда-нибудь, куда оно вовсе и не относится, и приклеилось, и пошло, пошло – уже не отлепишь.

Такой мобуташел сейчас по главной улице села Заманилки, что в нескольких километрах от Оглухина – если идти напрямки, по лесу.

Когда-то служил он в Афганистане – заместителем начальника склада. Склад был продуктовый. Начальник – старший сержант – потихоньку приторговывал – тушенкой и сгущенкой. Мобута (будем пока его так называть) сначала только присматривался, потом тоже осмелел.

Перевели его на склад боеприпасов. Но и там, как выяснилось, умный человек не пропадет.

И домой мобута вернулся не только с чеками (особые такие деньги-сертификаты, на которые в специальных магазинах под названием «Березка» можно было купить то, чего в обычных не было, от сервелата до хороших книг), которые всем «афганцам» выдавали, но еще и с кое-каким приварком.

Тут и кончилась война в Афганистане. И вывели оттуда все войска.

Все, кто остались живы, вернулись домой. И оказалось, что жить дома – трудно. Никто из тех, кто жил рядом, не видел разорванных на куски людей, не знал, как это – провожать на борт «Черного Тюльпана» (так прозвали бойцы самолет АН-12) груз 200,который на самом деле – твой приятель, два дня назад весело смеявшийся… И еще – вдруг ты понял, что все, что ты умеешь в свои двадцать с небольшим лет, – это стрелять. Кто-то – лучше, кто-то – хуже. Вернулись и такие, кто стрелял очень хорошо. Но как применить это уменье в мирной жизни, им никто не разъяснял.

К нашему Мобуте все это как раз не относилось. Он даже стрелять не очень-то выучился. И горевал только о том, что не было больше никакого приварка. А когда стал встречаться с однополчанами, по-прежнему называвшими его Мобутой, то уже не горевал, а злобился. Не было ни денег, ни славы, ни друзей.

А потом… Потом образовалась возможность быстро получить большие деньги – правда, с немалым риском. Почему-то, впрочем, риск сначала показался совсем малым – причем всем участникам. Участвовали в этом предприятии два бывших «афганца» и еще двое. Один из этих двоих был человеком, от одного тяжелого взгляда которого у Мобуты начинали дрожать руки. Известно было, что для него убить человека – все равно что орех расколоть. Имени его никто не знал, звали – Харон. Вообще-то он тоже был в Афганистане. Но – не в войсках.

Вместо больших денег получились четыре трупа. В их числе – «афганец». Его убил один из защищавшихся – за минуту до своей гибели. Следствие шло полтора года. Второго «афганца» приговорили к высшей мере. Эта же самая мера грозила Харону – как организатору, а также за тройное убийство. Потому что все три трупа были на нем, а вовсе не на оставшемся в живых «афганце». Но дать на Харона показания мог только Мобута – на которого материала было не больше, чем на пять лет, а за сотрудничество со следствием могли и еще скостить. Но он их не дал и сотрудничать не стал. А почему – скоро станет ясно.

За год до вывода войск Мобута толкнул «той» стороне (настоящим афганцам, или «духам», как называли их почему-то в советских войсках) особо крупную партию взрывчатки. Деньги он получил хорошие, и даже очень. И все было бы шито-крыто, если бы… Через два дня взорвали мотобатальон: 49 «ЗИЛов», то есть грузовиков, шли один за другим, перевозили боеприпасы и продукты. В каждом – два-три человека. У батальона было сопровождение – десять бэтээров. Один – впереди, один – замыкающий, восемь штук распределились по колонне, через каждые четыре-пять «ЗИЛов». На каждом – по десять человек. Фугас рванул под головным бэтээром, потом – под замыкающим. Взорванные бэтээры встали и лишили колонну движения – хоть вперед, хоть назад. После этого ее расстреляли из гранатометов и пулеметов почти в упор. Мобута видел потом все, когда трупы собирали. Около двухсот.

И все бы ничего. Но нашли потом совсем рядом ящики от взрывчатки с советской маркировкой – афганцы взрывчатку вынули, использовали – очень даже эффективно. А ящики бросили прямо тут, неподалеку. А чего им было их прятать? Наоборот – пусть смотрят неверные, как их свои же предают.

От колонны в живых осталось трое.

И все бы ничего. Все должно было быть шито-крыто.

Но уже на родине, два года спустя, встретился Мобуте человек. Тоже был в Афганистане, но не в армии. Мобута даже слышал как-то про него – правда, глухо. А видеть – никогда не видел. Но тот быстро восстановил обстановочку, и сомнений в том, что когда Мобута там служил, этот человек все время работал в советском посольстве в Кабуле, не осталось. Именно про него – не в Афгане, а уже после вывода войск, в России – заговорили вдруг среди «афганцев». То тут, то там стало возникать в разговорах его имя. И говорили все одно – как этот водитель при посольстве, пока они подставлялись под пули и мины, исправно отправлял из Кабула в Россию героин. А как? В цинковых гробах, под видом груза 200.

Вот этот именно человек и приехал к Мобуте в Заманилки и предложил ему то самое выгодное, хоть и мокрое, дело.

Мобута, по правде говоря, не очень-то хотел, отказывался. Но он был нужен специально к нему приехавшему человеку. И тот Мобуте кое-что рассказал и даже показал. Точнее, дал почитать бумажку. Прямо в руки дал, потому что это был не оригинал бумажки, а копия. А бумажка хранилась у какого-то кореша того человека и должна была сразу пойти по нужному адресу – если человек подаст знак.

Оказалось, что у приезжего, которого Мобута до этого и в глаза-то не видел, хранятся ключи от его жизни! Ну, вроде как в русских сказках – Кощеева смерть в яйце.

В бумажке той было четко и ясно написано, кто именно, кому и за сколько продал такого-то числа такого-то года взрывчатку. А также о том, как успешно через два дня эту взрывчатку применили. И разнообразные детали (бумажку с умом составили) у любого не оставили бы сомнений в том, что все написанное – правда.

– Ну и что? – скажет наш юный, но умный читатель. – Ну и что за дела? Не обязательно российская прокуратура посчитает эту афганскую бумажку (на каком языке-то еще написанную?) достаточной для возбуждения уголовного дела. Да и срок давности мог истечь.

Но в том и дело, что бумажка эта предназначалась не для прокуратуры и не для суда.

То есть вообще-то для суда, но необычного. Такого, где приговор произносится безо всякого судебного разбирательства, а исполнение его может быть очень-очень быстрым.

Кстати сказать, и срок давности тогда тоже еще не истек – всего четыре года прошло. Но у того суда, для которого бумажка предназначалась, срока давности вообще не было. Вернее, связан этот срок был только с продолжительностью жизни одного хотя бы из трех людей. А они все еще молодые были.

Вот почему, когда погорели и вместо больших денег в карманах получили наручники на запястьях, Мобута ничего про Харона следователю не сказал. И тот получил не вышку, а пять строгого, как и сам Мобута. А того «афганца», кажется, расстреляли – хотя он вообще был сбоку припека и никого не замочил. Но Харон дал показания на него, и очень убедительные. А Мобута не возразил.

Оба вышли на волю почти одновременно. Мобута надеялся никогда больше про Харона не услышать. И уж где не ожидал его встретить – так это у себя в Заманилках. Но привелось, и очень скоро. Как увидел он в окошко, что человек идет, уверенной ногой проминая пухлый и влажный мартовский снег, прямо к его крыльцу, так что-то ухнуло у Мобуты в груди. Про такое, наверно, и говорят – душа в пяткиушла.И что интересно – ведь сперва Мобута его сквозь замерзшее стекло вовсе и не узнал! Отчего же ухнуло-то? А?

Все дальнейшее произошло в течение нескольких дней. И надо же было, чтобы заказали именно Анжелику!.. Мобута еще в прошлом году положил на нее глаз – и даже заходил ненадолго в хату к тете Груше, как раз когда там отмечали Анжеликино шестнадцатилетие. Веселая такая была тогда Анжелика, голубоглазенькая… Хоть Мобута недавно освободился, но и в Заманилках, и в Оглухине к нему относились неплохо: он был, можно сказать, непьющий, а это качество у местных женщин, как и повсюду в России, ценилось на вес золота.

Но отказать Харону опять оказалось невозможно. Бумажка, которую он показывал семь с лишним лет назад, была у него цела. Харон подтвердил (и даже представил доказательства), что трое уцелевших из всего батальона – те самые, к которым «в случае чего» должна была попасть бумажка с именем Мобуты, – до сих пор живут и здравствуют, ничего не забыли, а наоборот, с годами еще горше помнят. И ездят иногда к родным погибших ребят. Всем не помочь – полег, как помните, батальон, – но кому приходится особенно туго – чем могут, помогают. И страшную клятву, которую они дали тогда над цинковыми гробами, недавно подтвердили: если узнают, кто именно из своих толкнул тогда душманамвзрывчатку и помог отправить на тот свет две сотни молодых ребят, – человека этого (хотя человеком они его не считают) найдут, где бы он ни прятался. Достанут из-под земли и порвут на части.

Двух лет, проведенных в Афганистане, вполне хватило Мобуте, чтобы к клятве этой он и столько лет спустя отнесся очень, очень серьезно. И даже с холодком, ощутимо пробежавшим по всему хребту.

…Он только встал было на дыбы, когда узнал, что девчонка-заказчица требует, чтобы Анжелике еще живой испортили лицо! Это додуматься надо… Недаром в зоне говорили, что опытные следователи по почерку определяют: если убийство совершено с особой жестокостью – значит, участвовала женщина.

Харон все это тогда уладил. Для него это были семечки. Никого из людей – старых, молодых, малых детей, больных, инвалидов – он за людей не считал.

Сейчас, идя по своей улице догорающим, но душным августовским днем, – дождь собирался, да все никак не мог собраться, – Мобута почему-то вспоминал и вспоминал все подробности того мартовского дня и нескольких последующих. К чему бы это?

Во всяком случае, мы можем заверить читателя: погрузившись в тяжелые воспоминания, он не знал и даже не подозревал, что Скин, он же Денис Скоробогатов, уже взял его след.