Текст книги "Круги по воде (сборник)"
Автор книги: Мариэтта Роз
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
* * *
7 ноября, по традиции, я с родителями отправилась в гости к бабушкам. Жили они обе от нас неподалеку, в десяти минутах ходьбы, на улице Труда, в крохотной двухкомнатной хрущевке.
Вернее, это были бабушка и прабабушка. Зинаида Александровна – мать моего отца, а Валентина Владимировна – соответственно, его бабушка. Обе они – одинокие сухие женщины, безмужние, и в молодости, и в старости похожие друг на друга, как две капли воды.
Пришли мы, как обычно, по мнению бабушек, поздно. Баба Зина кинулась на кухню – подрезать хлеб, колбасу. Баба Валя хвасталась: удалось достать две бутылки водки – тут же их продемонстрировала. Отец, кряхтя, начал разбирать стол. Стол с трудом поддавался. Впрочем, основная забота отца – не задеть затылком массивную хрустальную люстру, что с его ростом и высотой потолка весьма проблематично. Когда стол наконец-то согласился развернуться и перегородить собой полкомнаты, все забегали с тарелками. Колбаска, сыр, хлеб, салаты, рыбка, графин с лимонадом, стопки. В центре – большое блюдо с тёмно-коричневыми кусками курицы.
Сели. Разложили салаты, бутерброды по тарелкам. Отец всем налил водки, а мне – лимонад, тоже в рюмку. Баба Зина провозгласила традиционный тост: за партию, Ленина, Сталина – торжественно выпила. Пошли обычные разговоры. Про дефицит, талоны, дурную молодежь, отсутствие культуры на улице и по телевизору. Выпили ещё. Вскоре, как обычно, взрослые заговорили о политике. Подогретая спиртным, баба Зина начала исступленно воспевать партию, Сталина. Баба Валя молчала, лишь изредка хмуро поглядывала на дочь. А я думала.
Я думала про фильм, Кеху, как она крикнула фашистке тогда, в школе. И вообще про многое другое. Например, почему баба Валя сейчас хмурится?
– Что ты не кушаешь? – склонилась ко мне прабабушка. – Хочешь тортик?
Я кивнула.
Прабабушка встала и прошла на кухню. Я глянула на взрослых: отец и баба Зина ожесточенно спорили про Сталина, революцию и вообще коммунизм, мать молчала, пялилась на массивную хрустальную люстру с подвесками. Я тихонько встала и юркнула вслед за прабабушкой. Моего ухода никто не заметил.
– Бабушка, – начала я, – можно спросить?
– Спрашивай, Женечка.
Баба Валя колдовала над тортом, стараясь порезать его как можно аккуратнее. Прабабушка была сейчас такая уютная, домашняя, что я ей всё-всё рассказала! И про Кеху, и про фильм, и про гамлетов.
Выслушала она меня внимательно.
– Знаешь, Женечка… – заулыбалась она – в комнате вдруг зашумела баба Зина, что-то закричала про партийную святость – улыбка прабабушки погасла.
– Женя, то, что я тебе скажу, никто не должен знать, – сказала она уже совсем иначе. Серьёзно, горько. Так, словно я стала настоящей взрослой! – Поняла меня? Ни родители твои, ни друзья в школе, во дворе. Никто. Поняла?
Я кивнула.
– Ты знаешь, кто был твой прадедушка, Александр Семенович?
– Ну, так…
Про него я знала лишь то, что он был военным, имел много орденов и уже давно умер.
– О нем говорить у нас не принято. Видишь ли, Женечка, я не стыжусь его, я его очень любила! Но есть некоторые обстоятельства… – Прабабушка вздохнула, сжала сухие руки. – Он был подполковником НКВД. Ты знаешь, что такое НКВД?
Я кивнула.
– В войну он командовал штрафбатами. Понимаешь?
Я открыла рот.
– Он никогда не говорил о войне. Никогда не говорил, за что получил две Звезды, Орден Красного Знамени. Никогда, понимаешь, Женечка?
Я кивнула.
– Во время войны… да и после… Ты знаешь, какая у меня была фамилия до замужества? – вдруг спросила она.
Я покачала головой.
– Войтенко! Понимаешь?
– Нет.
– Мой отец был немцем, Женечка.
– Настоящим? Из Германии? – ахнула я.
– Да. А моя мать была еврейкой. И её брат… Я была маленькой девочкой, когда началась революция. Мать очень испугалась. Мы жили тогда в Одессе. Пришлось всё бросить. Абсолютно всё, понимаешь?
Я не поняла, но уточнять не стала.
– Уехали во Владивосток, – продолжила прабабушка. – Но и там они нас нашли! Нас переселили в Сибирь.
– Почему? – спросила я. В горле пересохло.
– Брат моей матери был белым.
Я ахнула, выпучила глаза.
– Ему удалось бежать в Германию, к родственникам. А вот второй брат был священником… Ему не повезло… Вот мы и… – прабабушка судорожно вздохнула. – Долгое время жили спокойно. Родители умерли. Мать до конца дней их боялась. Я вышла замуж. И после войны… Как-то узнали. Я отреклась от отца, матери, прочих родственников. Ну, от тех, что ещё живы. Так нужно было, понимаешь, Женечка?
Я слушала, открыв рот.
– А потом Сашенька… Понимаешь, он вернулся с войны сломленным. Пить начал. Пил всегда один, а потом плакал, что мы не хуже фашистов… Мы такие же. А потом та история, – прабабушка вздохнула. – Вроде всё затихло. И вдруг он застрелился. В 52-м.
Прабабушка неестественно выпрямилась. Глаза её оставались сухими, хотя руки дрожали.
– А потом меня арестовали.
– Как! – чуть не вскрикнула я – и зажала рот ладошкой.
– Продержали меня неделю. Допрашивали. Всё расспрашивали про Сашеньку, про родственников в Германии, ещё про каких-то людей.
– Они тебя пытали, да?
– Нет, Женечка, что ты! Они ведь советские люди! Они просто меня не выпускали из камеры. Только на допросы. Хотя грех жаловаться! Камера была, в принципе, тёплая, сухая, только без мебели, окон. Вообще ничего не было. Голые стены, пол, потолок. И дверь. Не выпускали…
– А в туалет?
– Даже в туалет.
– Неделю!!
– Я больше за Зиночку переживала. Как она там одна… Отпустили. Сказали, никогда никому ничего не говорить. Зиночка страшно испугалась! Она ведь тогда совсем девочка была, чуть старше тебя. А потом… – Прабабушка замолчала.
Мы прислушались к разговорам в комнате. Баба Зина кричала, что всю молодость отдала комсомолу, делу Сталина. Отец фыркал.
– Она очень испугалась, понимаешь? – сказала баба Валя.
Замолчала.
– Что потом? – не выдержала я.
– Сталин умер. И всё закончилось.
Отец и бабушка разгорячились не на шутку! Как это сейчас казалось глупо…
– И ты молчала? Столько лет молчала?
– Да, Женечка, – прабабушка сжала мои руки. – Тебе только почему-то рассказала. Наверное, кому-то это было нужно рассказать. Однажды.
– Но ведь Сталин давно умер!
– Давно, в 53-м. Но… Понимаешь, Женечка, Зиночка так испугалась! Она ведь у меня одна! И я у неё одна! Она замуж вышла неудачно, её муж бросил, даже сына не пожалел. А потом родилась ты… Есть вещи, о которых никогда нельзя говорить, понимаешь?
* * *
На следующий день позвонил Сашка. Оказалось, что во дворе к нему подошла бабушка Вовки. Сказала, что ещё летом её внуку Толик оставил письмо для нас всех, какие-то свертки. Бабушка долго извинялась, что совсем забыла про это. Сашка пообещал, что мы придём.
Идти к Вовке было страшно.
Но мы всё равно пошли.
Открыла бабушка. Увидев нас, заохала, запричитала. Провела в Вовкину комнату.
Здесь всё было так же, как прошлой зимой. Позапрошлой зимой. Позапозапрошлой зимой. Как в те безумно далекие дни, когда Вовка всё ещё был! Даже пыли нет. Сразу создалось такое впечатление, что Вовка просто ещё из школы не вернулся или в магазин пошел, или на тренировку, или ещё куда… Разве что прибрано. А то Вовка обычно раскидывал всё, говорил, что так удобнее. Не любил он порядок.
Мы топтались на пороге комнаты. Боялись. Смущались. Подпихивали друг друга. Наконец, решились. Взялись за руки и вошли.
Оглянулись.
Свертки увидели сразу же, они лежали на подоконнике. Каждый подписан. Тут же порвали обертку, обычную газетную бумагу. Сели на пол, начали рассматривать.
Мне Толик оставил две книжки Волкова – «Волшебник Изумрудного города» и «Семь подземных королей». Как я завидовала ему! Книги Волкова были такой редкостью! Особенно такие – с красивыми цветными иллюстрациями.
Сашке Толик оставил кораблик в бутылке. Дружно ахнули! Ведь Толик моделью дорожил, это был подарок отца.
В свертке ещё одного Сашки – в самом маленьком из всех – оказалась немного потертая коробка карманных магнитных шахмат. Самое дорогое, что было у Толика.
* * *
Мне показалось, что мир вокруг меня сходит с ума! А поговорить не с кем… Вот если бы Юрка был рядом! Но его не было. У Лёньки и Кехи свои проблемы – выпускной класс и прочее. А родители со своим телевизором… Как так получилось, что рядом нет ни одного взрослого, с которым можно поговорить?
Я думала про фильм, Кеху, бабу Валю, бабу Зину. Про давно умершего прадеда, о котором сейчас в семье никто никогда не говорит, словно не было его, словно не был он героем – или он правда не был героем? Тогда за что две Красные Звезды и Орден Красного Знамени? Просто так? За молчание? Думала про неформалов, особенно – про Юрку. Про манжеты. Про Вовку. Про Толика. Про Машку.
Все каникулы думала.
Ничего не придумала.
В первый учебный день пришла без галстука. Просто так.
* * *
Меня выставили на обозрение всему классу. Людмила Михайловна размахивала моим дневником, лупила им по парте и громко орала.
– Как ты смеешь выделяться!! Тоже мне – завела моду!
Ну да, выделяюсь. Все в галстуках, а я – без. Вот я просто так пришла без галстука. Собственно говоря, просто так и носила! А они? Вот они – почему они все носят галстук?
– Ты что стыдишься того, что ты пионер?!!!
Нет. Хотя и не горжусь. А чем гордиться-то? Вот если бы я в космос полетела!.. Вот это да! Я бы гордилась собой.
– Ты не слушаешь! – орала Людмила Михайловна. – Вы посмотрите только! Я ей говорю, а она по сторонам пялится.
– А вы не кричите на меня, – спокойно сказала я. – Не надела галстук – подумаешь! – Я пожала плечами.
– Подумаешь!! – Людмила Михайловна раздулась от злости, затопала ногами. – А ты знаешь, что это кусочек знамени! Это кровь солдат, защищавших твою Родину, партию! Погибшие, чтобы ты, паршивица, жила и довольствовалась! Это кровь пионеров-героев!
Я задумалась.
Герои войны – это герои войны. Думаю, им всё равно: ношу я галстук или нет. И не потому что они умерли, а потому что они герои! Галстук тут ни при чём.
Про пионеров-героев я тоже, конечно же, слышала, читала. Даже где-то как-то им сочувствовала. Но не восхищалась. Слишком уж они далеки от меня. Или книжки так плохо написаны… Не впечатляли.
А вот Вовка… Чем он не пионер-герой? Да, не война. Да, он не был пионером, всего лишь Вовкой. Но ведь он малышей спас! Целых две маленькие жизни. Ему даже медаль дали. Подумаешь, не успел стать пионером! Мелочь какая.
Буду носить галстук, решила я. Он цвета Вовкиной крови.
1989 г.
Оба Сашки уехали на зимних каникулах, сразу после Нового года.
У Сашки Купцова родились три сестрички! Внезапно разросшемуся семейству дали квартиру, попросторнее и в другом районе.
Ещё один Сашка – медлительный Сашка Калачиков – уехал жить к бабушке в Академгородок. У него оказалось больное сердце. Врачи порекомендовали из оживлённого Центра уехать в более спокойное место, где больше деревьев и меньше машин.
Так я осталась одна.
В качестве утешения мать подарила мне годовую подписку на журнал «Пионер».
* * *
«Как это странно! – размышляла я. – Были рядом, и нет теперь…»
Я сидела на прескучнейшем собрании, смотрела в окно. За окном шёл снег. Он падал пушистыми хлопьями, монотонно раскачиваясь. А я всё думала и ничего не могла придумать.
Судьба казалась мне ужасно жестокой.
– Левадная!
А! Что?
– Ты опять вертишься!
Я встала, вздохнула для приличия.
– Мы сейчас обсуждаем общественную работу класса на это полугодие, а ты вертишься! Вот у тебя, Левадная, есть предложения?
– Нет, – честно призналась я.
– Садись, Левадная, – вздохнула Людмила Михайловна. – А ещё пионер!
Это тут причём?
Но возражать не стала, села, даже попыталась сделать вид, что интересуюсь ходом собрания. Активисты предлагали пойти в художественный музей или устроить в классе демонстрацию документальных фильмов, на худой конец, найти бабушку, которой просто необходимо шефство! Одноклассники тоскливо вздыхали – они, как и я, находили всё это ужасно скучным.
Вот почему бы не предложить что-то действительно интересное? Например, мультики вместо документальных фильмов или планетарий. В художественный музей и так каждое полугодие ходим, а с прошлого раза там ничего не изменилось. Да и в округе нет ни одной порядочной бабушки! Все они какие-то слишком бойкие для своего возраста.
Я вздохнула. Как же скучно! И вообще… всё теперь не так…
– А давайте! – вдруг восклицаю я.
Людмила Михайловна сердито зыркнула на меня, но я уже вскочила.
– Давайте! – повторила я. – Пусть каждый расскажет о своем любимом актёре или певце. Или ещё о ком.
Класс загалдел.
– Ну, хорошо! Хорошо! – прикрикнула учительница. – Раз вы так хотите, то пусть! Левадная, ты первая.
Ну, воот! Всегда так!
* * *
После уроков кинулась в сквер у оперного театра. К счастью, несмотря на зиму, несколько неформалов топтались у скамеек.
– Привет, Жека! – крикнули они мне.
– Привет! А где Кирюха?
– А зачем тебе Кирюха? В невесты набиваешься? – засмеялись.
Я честно ответила.
– Ишь ты! – заулыбались неформалы. – Маленькая, а туда же! Будет тебе. Сделаем.
– Только мне быстро надо.
– Ишь ты! – опять заулыбались неформалы. – Быстро ей. Ладно, послезавтра будет. Ты приходи.
– Приду, – ответила я и пошла домой.
В назначенный день я, абсолютно гордая собой, пришла в сквер, и Кирюха-Ларчик торжественно вручил мне кассету. Ещё через несколько дней я – всё ещё очень гордая собой – пришла в школу.
Магнитофон в классе был, его заранее принес Колька. На перемене я даже немного поэкспериментировала с техникой. Запись, как мне показалось, звучала прекрасно!
Собственно говоря, не отсутствие посторонних шумов для меня было важным, а сам факт! Альбом был новым, песни мне нравились, и это был мой первый классный час, который я подготовила абсолютно самостоятельно!
Звездный час настал.
Я вышла к доске, встала в позу и громко сказала:
– Позвольте представить вам современного певца, он же автор, он же музыкант!..
– Левадная, не обезьянничай! – вздохнула учительница. – Как зовут твоего героя?
– Виктор Цой.
– Хорошо, – ответила учительница.
Как выяснилось, кто такой Виктор Цой, она не знала…
* * *
Я стояла в укромном закутке на первом этаже, том самом, где ещё вроде бы не так давно, стояли мы – пятеро! – вместе, и ревела. Рядом топтался Горюша и бормотал:
– Может, мамка не заругает. А ты дневник не показывай.
– А как не показывать, если родителей в школу вызвалии!
– Ну, может, не заругают, – бубнил Горюша. – Подумаешь! Великое дело. В школу вызвали. У меня мамку знаешь, как часто вызывают?
Я кивала головой, но всё равно ревела. Себя было жалко. И кассету. Кассету, наверное, было жальче. Её мне Кирюха записал, она хорошая!
Я отвернулась и, прижавшись лбом к стене, заревела пуще прежнего.
– Чего ревешь, дитё? – внезапно услышала голос Лёньки.
– А ты чего пришёл! – разъярился Горюша. – Вали отсюдова!
– Нааадо жее! – потянул Лёнька. – Какой отважный!
– Щас как дам!
Я повернулась. Рядом с Лёнькой стояла Кеха – они оба с любопытством разглядывали Горюшу. Я всхлипнула.
– Не реви. Вон красная уже вся. – Кеха достала из кармана платок, вытерла мне лицо. – Что случилось-то?
– Родителей в школу вызвали.
– Да ну! – удивился Лёнька. – И за что тебе такая честь? Да ты садись! В ногах правды нет.
Мы все сели, и я рассказала, про классный час, про Цоя, про «двойку» за поведение.
Лёнька рассмеялся, обнял меня.
– Эх, Жека, Жека! Маленькая ты ещё! Наверное, поэтому такая смелая.
– Да! смелая! А дома, знаешь, как влетит! – захлюпала я. – И кассету жалко. Мне её Кирюха записал. Говорит, альбом новый.
– А ты дневник спрячь, – сказала Кеха. – Вроде как потеряла.
– А вдруг училка домой позвонит?
– Не позвонит! Тут такие дела, брат, что сейчас не до тебя будет.
На «брата» я не обиделась – лишь округлила глаза и спросила:
– Какие дела?
– Директрису нашу снимают, и Пантелейщина на пенсию уходит.
– Да ну! – воскликнула я, не поверив.
– А вот так! – Кеха почему-то вздохнула. – Из-за юбки. Пантелейщина Лариске Калашниковой порезала юбку, ну её мамаша и накатала жалобу куда следует. В общем, снимают директрису. И Пантелейщину. За произвол. – Кеха ещё раз вздохнула. – Глупо как-то!
– Правильно! – буркнул Лёнька. – Когда Пантелейщина тебя мордой в раковину тыкала – это вроде как не произвол был, а сейчас юбку порезала – так произвол! Во времена пошли!
– А разве это плохо? – не поняла я. – Ну что фашистка уходит?
– Ты не понимаешь! – Кеха сжала острые кулачки. – Она меня с первого класса чморит. Родители мои – терпи! Вот и я терпела. А тут! Из-за юбки! Из-за какой-то дурацкой юбки! Это несправедливо! Несправедливо!!
Мы замолчали.
А я подумала, это здорово – ну что фашистка уходит. И директриса тоже. И что это хорошо вот так сидеть – всем вместе. Вчетвером.
– Лёнь! – Я потянула его за рукав. – А Юрка когда вернётся?
– Он не вернётся.
– Почему?
Кеха как-то нехорошо всхлипнула.
– Видишь, Жека, – Лёнька снова обнял меня, – он никогда не вернётся, понимаешь?
– Нет, – честно призналась я. – Он в армии остался, да?
– Он там остался, Жека. Наверное, он был среди последних, кого туда отправили.
– Куда это – туда? – не понимала я.
– В Афганистан, – нехорошим, не своим голосом сказала Кеха.
– А где это? А что это? – допытывалась я, но Лёнька и Кеха молчали, а Горюша вдруг сказал:
– Там война.
– Настоящая? – ахнула я.
– А ты откуда знаешь? – удивились Лёнька и Кеха.
– У меня батя того… – Горюша вытер нос кулаком. – Ну, там… в общем…
– Но сейчас же нет войны! Сейчас мирное время!
– Мирное… – согласился Лёнька. – Только Юрку убили по-настоящему…
Он помолчал немного и внезапно сказал:
– Сейчас такое время, Жека… Эх, Жека! Понимаешь, сейчас время такое! Такое! Что просто ухх! Знаешь, много-много лет тому назад один человек построил огромную статую. Дорогущую. Всю из золота, серебра. А ноги сделал из глины. И однажды эта статуя рухнула. Она должна была рухнуть! Понимаешь?
Я кивнула. Чего не понять-то! Если ноги сделать из чего попало, то однажды статуя рухнет.
– И вот мы сейчас! – Лёнька одной рукой обнял меня, а другой – Горюшу. – Мы одно поколение. Понимаете? Одно!
Мы молчали в ответ.
– Я только сейчас понял, что такое поколение. Вот мы все – мы это видели, мы будем это помнить. И Пентагон, и Юрку, и Пантелейщину. И однажды это всё рухнет. Потому что это должно рухнуть. Потому что всё это уже давно сгнило! Потому что манжеты не должны быть важнее совести.
* * *
Родители в школу так и не ходили, Людмила Михайловна им так и не позвонила. Скоро вообще об инциденте забыли – не до этого стало.
Пришла новая директриса. На линейке она торжественно объявила, что теперь всё будет по-новому. Как она оказалась права! Всё стало по-новому. Вся жизнь.
О войне в Афганистане вдруг заговорили газеты. Заговорили о наших ребятах – выживших, искалеченных, погибших. Из институтов больше никого не исключали за чтение Булгакова. Прошла реформа образования – добавили год учебы, отменили оценки за поведение. И мы оказались последними пионерами.
Система рушилась. Кто-то признавал это, кто-то нет, но она всё равно рушилась. Потому что статуя на глиняных ногах однажды должна рухнуть. И падая, она погребла под собой многих.
* * *
Журнал «Пионер», апрельский номер, 1989 г.:
Дорогой журнал! Я тебя очень люблю и пишу в надежде, что ты поможешь разыскать моих друзей.
Так получилось, что летом прошлого года моего отца неожиданно перевели на работу в другой город, и мы уехали. Я даже не успел толком ни с кем попрощаться! Позже я писал – но то ли письмо потерялось на почте, то ли я что-то напутал с адресом.
Пожалуйста, помогите найти моих друзей! Новосибирск, 99 школа, третий класс «Б»: Женя Левадная, Маша Кислицина, Вовка Шадрин, Сашка Купцов, Сашка Калачиков…
Толик Рублёв,г. Екатеринбург, улица…Май, 2009 г.
Круги по воде
Поколению 90-х
Имя и события вымышлены
Все совпадения случайны.
После
Глава I. 2000 г. День первыйСтруйки воды косыми линиями сбегали по стеклу, в них расплывались разноцветные огни ночного города. Дождь. Растворённый в воде неоновый свет почему-то похож на кровь. Инга даже ладонью провела по запотевшему окну – иллюзия не исчезла.
– «Башня», – наконец объявил голос из динамика троллейбуса.
Инга встала, приготовилась к выходу. Поёжилась – предстояла малоприятная прогулка под дождём через дворы. Да ещё пятница! Мало ли кого можно встретить поздним летним вечером в пятницу на задворках! При других обстоятельствах она бы ни за что в столь поздний час, да ещё в такую погоду не поехала бы к Катюхе. Но обстоятельства были. И неутешительные.
А ведь всего лишь пару часов назад жизнь Инге Миловской казалась вполне сносной, даже позитивной. Родители укатили на дачу на все выходные, в холодильнике остывает бутылочка пива, скоро начнется фильм, который давно хотелось посмотреть, удушающая жара спала.
Как вдруг раздался звонок.
Инга не вздрогнула, как это бывало раньше. Собственно говоря, она уже забыла, что каждый раз нужно вздрагивать. Потому что всё для неё было уже закончено. Заколочено в ящик, закопано в землю, карта выброшена. Как оказалось – нет. Карта найдена, ящик выкопан, гвозди вытащены. И вот – пожалуйста! Получайте ваш секрет, Инга Витальевна, на блюдечке с голубой каёмочкой. Потому что это не тот секрет, который можно просто так заколотить, закопать, забыть. О нём нужно молчать. Всю жизнь. Если, конечно, жить хочешь.
– Привет.
Самое ужасное, что она не сразу узнала его.
– Привет, – ответила Инга на автомате.
– Одна? – голос ухмыльнулся.
И вот по этой ухмылке она узнала его. Даже увидела, как кривятся пухлые губы, закатываются глаза, похожие на два прозрачных голубых шарика.
Не ответила. Испугалась.
– Чего молчишь? – спросил он. – Так ты одна? Я приду?
– Нет.
Инга даже похолодела от этой мысли. С ним! Наедине! Ещё чего не хватало! По телевизору замурлыкала заставка, начинался фильм. Десять часов.
– А что так? Нам ведь есть что вспомнить и что обсудить.
Даже ноги подкосились. Инга вжалась в стену. Да, им есть что вспомнить и что обсудить.
Стоп! Сейчас не до истерики. Он здесь. Он в городе. Вот что важно, а поистерить потом можно будет. Когда всё закончится. Интересно только, чем на этот раз всё для неё закончится? Но об этом тоже лучше пока не думать.
– В общем, я приду, – сказал он. – Где-то через полчаса.
Пять минут на сборы, и всё – она уже на улице. До Катюхи не дозвонилась – занято. Хорошо, значит, дома. Главное, чтобы одна. Впрочем, даже если и не одна – не выгонит.
К счастью, троллейбус подошёл сразу же, Инга села. Показала контролёру проездной. Всё. Поехали.
Ехали, как ей показалось, мучительно долго. На каждой остановке испуганно озиралась: вдруг он войдёт в салон? Улыбнётся своими пухлыми губами, закатит глаза и скажет:
– Ах вот ты где!
Раньше это забавляло, а сейчас – не до шуток.
Оказавшись на остановке, Инга поплотнее захлопнула ветровку (зонт благополучно забыла дома), насупилась и зашагала. Маршрут всего-то минут на десять, но успела промокнуть так, что хоть выжимай! До костей продрогла.
Когда Катюха дверь открыла, то даже ахнула, увидев подругу.
– Заходи скорее! – засуетилась она.
Даже ничего спрашивать не стала. Раз пришла на ночь глядя, да ещё под дождем – значит, так оно и надо. Хорошая она, Катюха!
– Извини, – замямлила Инга, – извини!
Ей и правда вдруг стало неловко, что она вот так свалилась на голову подруге. Даже на крохотную долю секунды возникла мысль, что ещё можно вернуться домой, если, конечно, повернётся прямо сейчас, побежит со всех ног по лужам, по тьме, на скаку запрыгнет в последний троллейбус. Эх!.. Но около дома ждет он. От одной мысли о нём Ингу затрясло так, словно в легком пальтишке по лютому морозу пробежалась.
Но Катюха уже вытряхивала её из мокрой одежды прямо в коридоре – ветровка, блузка, джинсы.
Скомандовала:
– В ванну, живо! Сейчас я тебе сухое достану.
Хорошо, что есть Катюха. Понимающая, с собственной жилплощадью. Жила бы с роднёй, Инга вряд ли бы поехала к ней, даже несмотря на… В общем, хорошо, что есть Катюха. Здесь тепло, безопасно. Можно расслабиться.
Но расслабиться никак не удаётся. Инга нырнула в душ, до конца крутанула вентиль горячего крана, а всё равно холодно! Так она и стояла, обхватив плечи руками, рыдала. Страшно. Но мысли, текущие сквозь слезы, были ясными. Может, поступок её и безумный, но сейчас она не готова к встрече с ним.
Конечно, разъярится он не на шутку! Да и мало ли зачем он приехал! Кстати, а зачем он приехал? Знает?..
Знает ли!
Инга чуть не задохнулась от такой мысли. Сердце забилось часто-часто. «Знает, – ответила сама себе. – Иначе зачем вернулся. Не её же проведать?»
Действительно. Инга о нём вот уже два года ничего не слышала. А сейчас у них нет даже общих знакомых, так что и сказать-то некому. Инга методично разорвала все старые связи, чтобы никто не мог ей сказать: «А вот помнишь, ты с Горчаковым встречалась на первом курсе? Ну так вот…» Никаких «ну так вот» ей не нужно! Знали бы они… Никто не знает.
«А вдруг он сюда придёт?» – резанула мысль. «Нет, – тут же возразила сама себе. – Он про Катюху не знает, и говорить ему про неё некому. Не придёт».
Отпустило.
Инга выползла из душа, закутанная в махровое полотенце, переоделась – Катюха любезно приготовила ей футболку, шорты. Прошла на кухню. Не говоря ни слова, достала из холодильника водку.
– Ты чего, подруга? – удивилась Катюха: Инга водку не пила, считала не дамским напитком.
Но сейчас ситуация другая! Инга опрокинула в себя стопку, закашлялась.
– Ты хоть закусывай! – подсказала Катюха, полезла в холодильник. – А то ещё напьёшься, будешь буянить.
– Буду, – согласилась Инга. Опрокинула в себя вторую стопку.
Катюха достала колбаску, огурчики, участливо спросила:
– С родаками поссорилась?
Инга мотнула головой: нет.
– Кризис на личном фронте?
Инга снова мотнула головой: нет.
– Что тогда?
Инга налила третью стопку.
– Ты хоть скажи по-человечески, что случилось! – рассердилась Катюха. – А то сейчас свалишься под стол, а я умирай от любопытства.
Инга сжалась. Но вдруг решилась: «Скажу! Всё скажу! Не могу больше!»
«Нет! – тут же отрезала. – Нельзя. Это слишком опасно, даже сейчас слишком опасно. Всегда будет так…» Вдохнула. Выдохнула. И сказала:
– Человек один вернулся, который не должен был возвращаться. Никогда! Понимаешь?
– Нет, – честно призналась Катюха.
«Тебе не понять, – вдруг со злостью подумала Инга. – Каково это: жить в плену тайны. Самой ужасной, самой отвратительной из тех, которые вообще существуют! Каково это: жить, зная – понимая, осознавая – что ты хоть и невольно, но стал соучастником преступления. Не киношного, настоящего! И про это „невольно“ ты никому никогда не объяснишь. Потому что никто никогда тебе не поверит. Поэтому тайна никогда не должна быть рассказана. Ни сейчас, ни завтра, ни через десять лет, вообще никогда. Никогда!»
Инга всхлипнула, сжалась.
Может, всё-таки сказать? Выплеснуть это из себя? Вырыдать?
Да? Нет?
Нет!!
Инга всхлипнула ещё раз, открыла рот и наврала. С три короба. Про безумную любовь Славки, про его ревность, ещё про что-то. Катька слушала, кивала. То ли верила, то ли не слишком. Впрочем, Ингу сейчас это не заботило.
Она думала лишь о том, как он стоит под дверью, как раз за разом жмёт кнопку звонка, как звонок раздаётся трелью по пустой квартире. А ведь он будет звонить, пока не посинеет! Он такой. Будет думать, что она там, просто не открывает. Про то, что она банально сбежала, догадается не сразу. Насколько не сразу? Как сильно рассердится? Да что уж тут говорить! Он рассвирепеет! И чёрт с ним.
«Завтра, – подумала Инга, – завтра я буду готова».
Завтра…
