Текст книги "Левый автобус и другие веселые рассказы"

Автор книги: Марианна Гончарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Марианна Гончарова
Левый автобус и другие веселые рассказы

© Гончарова М., 2014

© Оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2015 Издательство АЗБУКА^®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес

Прощай, душа моя, Манюня!

Манюня очень любила Пушкина. И мужа Фиму. Но разною любовью.

– Фимуля, – предложила Манюня на их с Фимой свадьбе, – поедем в свадебное путешествие в Ленинград. Пойдем на Мойку, двенадцать… А?

Фима по натуре был философ. Он не умел конкретно отвечать на вопрос. Он умел его обсуждать. Вопрос поездки обсуждался несколько лет.

Манюня звонила маме:

– Мы завтра едем!

Назавтра она звонила снова:

– Мы уже не едем…

Еще через несколько лет после рождения Ларочки, а потом и Мишки они наконец взяли билеты в Ленинград. Но Фима заболел.

– Мы снова не едем, – звонила Манюня родителям, – у Фимы радикулит…

Но однажды, перед очередной проверкой на предмет подпольного шитья верхней мужской одежды, предупрежденный заранее Фима, разнося по знакомым отрезы, вдруг взял и обиделся.

– Хватит! – вскричал он голосом трагика. – Свободы! Надоело! Надоело слышать условный стук! Надоело говорить пароль! Ехать! К маме!

Фимина мама жила в Израиле.

– Только после Ленинграда! – отрезала Манюня.

Ничего не оставалось делать. Фиме пришлось согласиться.

Была суббота. На Мойку, 12, пришли рано утром. В арке при входе в музей Пушкина висело объявление: «Музей закрыт на реконструкцию до 1987 года».

На дворе стояло лето восемьдесят второго. Документы были уже поданы. С работы их уже уволили. Манюня прислонилась спиной к стене и закрыла ладошками лицо.

– Слушай, – вдруг загорелся всегда нерешительный Фима, закинув голову и разглядывая здание, – вон открытое окно. Я подсажу тебя, ты подтянешься и заглянешь. А вдруг там его, Пушкина, кабинет! А я тебя внизу подержу за ноги.

Так и сделали. Фима кряхтел внизу, поддерживая жену. Манюня кое-как вскарабкалась на узкий цоколь, уцепилась за проржавевшую жесть подоконника и заглянула в распахнутое окно. Посреди комнаты стояла обыкновенная двуспальная кровать. На одной половине кто-то спал, уютно свернувшись под простыней. На второй – легкое одеяло было отброшено, поверх него лежали газета и очки.

– Это квартира… – прошептала Манюня мужу вниз.

– А?! Поднять повыше? – не расслышал Фима и чуть подпихнул Манюню вверх так, что она очутилась в окне по пояс.

– Это квартира! – запаниковала Манюня. – Отпускай! Отпускай! – отчаянно зашипела она, царапая ногтями подоконник, чтоб не грохнуться спиной назад.

– Я не могу выше! – сварливо возмущался Фима, перехватывая ноги жены под коленями. – Имей совесть! У меня же радикулит!

– Пусти-и-и! – тихо скулила Манюня. – Пусти, пожалуйста! – шепотом умоляла она.

– Стой, где стоишь! Пушкинистка! – ворчал Фима, ухватив жену за щиколотки.

Манюня с ужасом думала, что вот она, уже не очень молодая женщина, фармацевт, мать двоих детей, дочь таких приличных родителей, внучка замдиректора базы галантерейных товаров, племянница раввина Черновицкой синагоги, висит тут, в Ленинграде, на чужом подоконнике! Торчит тут боком в раме окна, как портрет Лопухиной, и сейчас ее заберут в милицию…

Где-то посигналила машина. Голуби шумно метнулись с парапета набережной на крыши домов. Манюня не удержалась, и Фима, забыв про радикулит, еле успел ее поймать.

– Там… там… – захлебывалась Манюня, – люди там живут!

– В музее?! – удивился Фима и находчиво предположил: – Может, потомки?

Манюня согнулась пополам и, хватаясь руками за живот, засмеялась. Она смеялась и смеялась. Долго. Пока не начала плакать. А потом плакала, плакала и плакала…

…Ночью в поезде Манюне приснился Пушкин. Он шел ей навстречу по набережной, в крылатке, раскинув руки; он шел и кричал:

– Прощай! Прощай, душа моя!

Прощай, душа моя, Манюня!..

Стасик

Раньше на свадьбы и юбилеи генералов приглашали. Теперь зовут Стасика. Ему льстят. Его подкупают. На него давят авторитетами сверху. Из-за Стасика плетутся интриги. Невесты бьются в истерике, рвут на груди кружева и валятся в подозрительные обмороки. Женихи шантажируют друг друга по телефону. Родители перестают здороваться. Свадьба идет войной на свадьбу. И все из-за него, банкетного Трубадура: пшеничный сноп, зачесанный назад, элегантные очки, туфли на каблуках, галстук с цветущим папоротником и готовность как у исправного ракетоносителя по команде «Пуск!». Вот он стремительно появляется перед собравшимися:

– Да-ра-ги-ие гос-сти!

Гости: ах! У них – Стасик!

Грядет юбилей деда.

– Хочу Стасика! – заявляет юбиляр. – У генерала Донца был Стасик, у парикмахеров Бедковских – был. Если я, военный хирург, в свои восемьдесят не заслужил приличного юбилейного вечера со Стасиком, тогда зачем я жил!..

Нечеловеческими усилиями вытаскиваем Стасика из Трускавца, где он поправлял подсевшую на здравицах печень. Стасик капризничает. Мы уговариваем, угрожаем, сулим, заверяем и тащим под локотки на дедушкин юбилей.

Дед, во главе стола, торжественный и радостный: пришли все. Дед плавится от счастья – Стасик!

Великий ресторанный маэстро со сдерживаемой страстью начинает рассказывать биографию юбиляра. Подробно. Гости скучнеют, но держат лицо. Ко времени взятия дедушкой Берлина интонации Стасика крепнут и приобретают левитановский металл.

Ветчина на столах сохнет, сыры скручиваются.

Дойдя до дедушкиной женитьбы, Стасик с игривыми фиоритурами в голосе подробно описывает, как дед волочился за юной целомудренной бабушкой.

Гости, продолжая держать лицо, потихоньку таскают маслинки.

Теплая заученная грусть наваливается на Стасика, когда тот подбирается к выходу деда на пенсию. И вот долгожданное, с надрывом:

– Так выпьем же…

Гости облегченно шумят. Бокалы в руке, вилки хищно целятся в семгу. Но не тут-то было.

– Так выпьем же, да-ра-ги-ие гос-сти!.. Но не сейчас! Потому что я не сказал главного! – интригует Стасик.

«Главное» потянуло еще минут на десять, в течение которых Стасик декламирует стихи собственного сочинения, где навечно зарифмованы «юбилей», «не жалей», «мавзолей» и «поскорей». Гости насторожились – Стасик заголосил, как над телом:

 
– И в эт-тат юбилей
Так вып-пьем же скор-рей!
 

Звон бокалов, стук приборов. Банкет продвигается по привычному пути. Ведет его уверенный проводник, дорогу знающий. Хотя банкетный опыт сказывается. К середине вечера маэстро жутко надирается и предлагает выпить за веру, любовь и Наташу в дедушкиной семье. С верой и любовью ясно. Наташи в нашей семье не было никогда. Бабушка обижается и подозревает.

Стасик же в эйфории праздника продолжает резвиться: исполняет с восточными подвывами песню «Мои года – мое богатство» и, панибратски хлопая деда по плечу, провозглашает в микрофон:

– Старый конь не бороздит!

В наступившей тишине тушуется и устало сообщает в микрофон:

– Что-то я напутал с бороздой!

Но это уже не важно… Главное – все как у людей: юбилей, ресторан, банкет и Стасик!

К концу торжества маэстро слабнет. Мы отвозим Стасика домой, где его ждут старенькие мама и собачка неопределенной породы по кличке Алаверды.

Рассказы про Федю Аиоани

Зоопарк

Один человек жил на земле. Давно. По фамилии Аиоани. Я не вру. А-и-о-а-н-и. Песня, а не фамилия. Песня! А звали его просто Федя. Федя Аиоани. И был похож он на святого Януария. И внешне – как я себе его представляла, – и по характеру.

Федя устроился на работу в зоопарк: кормить зверей, убирать клетки и вольеры. Высокий, тощий, с отрешенным ангельским взором, он лучился такой добротой и нежностью ко всем живущим в зоопарке, что те из них, кто жил не в клетках, не в вольерах, не в заграждениях, все, кто имел лазейки в заборах, дыры в сетках, – таскались, бегали, слонялись, мотались и ковыляли за ним по зоопарку целый день: три пеликана, пингвин, старый облысевший кот Мурза, такса Боинг и несколько цесарок-идиоток. На них если крикнуть погромче – они валились в обморок. И лежали, делали вид, что их тут уж давно нет – померли. Федя их в корзинку собирал, как грибы, и нес в вольер. Там уже цесарки в себя приходили, отряхивались, потом опять дырку в загородке находили – и ну бегом Федю по зоопарку догонять.

Конечно, многие пользовались Фединой добротой. Слон, например, лазил хоботом по его карманам, тырил мелочь и ключи на потеху ротозеям. Федя бегал за слоном, растерянный, жалкий, встрепанный. А слон мотал ушами и трубил победоносно. Правда, потом ключи отдавал в обмен на булку. А вот обезьяны – это наглое племя – прямо на голову Феде садились: дразнились, отнимали еду и верхнюю одежду. Например, кепку. А Федя без кепки не мог – голова мерзла. Приходилось покупать новую. И за те два неполных года, что Федя проработал в зоопарке, практически каждая взрослая особь мужского пола в обезьяннике имела свою личную кепку. Но это они так по-своему любили Федю Аиоани. Уж как умели… Они даже делали ему груминг – искали блох в волосах.

А уж птицы как его обожали, Федю! Завидев его, попугаи орали ласково: «Федя! Федя! Федя – дурак!» А канарейки выводили: «А-и-о-а-н-и… А-и-о-а-н-и…»

Но выгнали Федю из-за енота.

В зоопарке жил енот-полоскун Димитрий. Милый, трогательный такой. Все экскурсии к нему водили. И вот зачем. Экскурсовод протягивал Димитрию печеньице – мол, на, перекуси, Димитрий. Енот хвать доверчиво печеньице – и бегом к миске с водой мыть-стирать: у этих енотов мода такая – всю свою еду стирать. И так он его моет, так полощет в миске, так старается, пыхтит от усердия, что печеньице размокает, тает и растворяется в воде. И в результате Димитрий ладошку свою оближет недоуменно и обиженно, сначала в ручку себе уставится, потом на экскурсовода взгляд укоризненный переведет: что ж ты?..

Экскурсанты заходились от смеха, а вот Федя страдал ужасно, сердце обрывалось. Он уже Димитрию и мышей ловил, и галеты твердые покупал, чтоб не все размокало при стирке. Но эти экскурсии выносить не мог. И вот однажды, когда к еноту-полоскуну повели завотделом исполкома Багратого Егора Петровича в шляпе, Федя не выдержал, вошел в павильон, где Димитрий жил в угловой клетке, и когда завотделом, угостивший енота печеньицем, слезы от смеха вытирал, глядя, как Димитрий обиженный ручку свою пустую облизывает, Федя взял да и снял с Багратого шляпу, аккуратно так, чтоб тому тоже обидно стало, как Димитрию. И обезьянам отдал. И самый большой самец шляпу Багратого тут же на себя нахлобучил. У него не отберешь…

Скандал был страшный. До суда дело дошло. Ну и выгнали Федю. Конечно! Он решил добиться хорошего отношения людей к животным в отдельно взятом зоопарке. Так не бывает, Федя! Так не бывает.

Потом он в зоопарк посетителем приходил. И все знали, что Федя пришел, потому что птицы начинали петь: «А-и-о-а-н-и… А-и-о-а-н-и…» Слон трубил. Цесарки от счастья сознание теряли.

Только он редко туда приходил, потому что учился водить троллейбус…

Троллейбус

Наконец Федю Аиоани выпустили на маршрут. Федя так ждал этого дня! Думал: что скажет, как поздоровается, какие разные люди к нему в троллейбус сядут… И что досадно – оказалось, что Федины ожидания совсем не оправдались. Люди были одинаковыми: толкались, кричали, грубили друг другу. Мужчины сидели, уткнувшись в газеты или в окно, женщины стояли, визгливо бранясь между собой и с сидящими мужчинами. Короче, портили себе и другим жизнь прямо с утра, несмотря на то что эта жизнь вообще очень короткая. Федя честно предупреждал:

– Ребята! Жизнь – это миг, ребята! Выгоню, прекратите безобразие, посмотрите лучше, какой сегодня день хороший! Мужчины, – говорил Федя, – уступите места женщинам! И немедленно, а то дальше не поеду – и все.

Останавливался посреди дороги и ждал. Уж как Федю обзывали, какие на него жалобы писали! Он – ни в какую. И главное: директору объясняет, почему он стоит, почему заторы на дорогах устраивает, – директор не понимает.

Ну что ж, решил однажды Федя, пойдем другим путем. По тому же маршруту. Федя стал по нему ездить, но ни на одной остановке двери не открывал. Никому. Постоит на остановке – и дальше едет. Так катался несколько дней сам, музыку слушал – Гайдна соль-минорный концерт, потом «Картинки с выставки» Мусоргского, Шарля Азнавура «Ве-е-ечная любовь… Ля-ля-ля-ля Пари-ля-ля-ля…»

Ну, выгнали Федю, конечно. Тоже мне! Что удумал! Он решил добиться от нашего народа культурных взаимоотношений! В отдельно взятом троллейбусе. Так не бывает, Федя! Так не бывает.

И опять Федя ездил в троллейбусе пассажиром, никогда не садился, женщин, детей и стариков пропускал вперед. Но все-таки чаще ходил пешком. Тут ему недалеко. Он в метеобюро устроился. А-а! Я сказать забыла – Федя ведь геофак закончил нашего университета. Словом, в метеобюро стал работать…

Прогноз погоды

В метеобюро Федю взяли за ум. А вот на телевидение – уже за красоту. Он к тридцати годам так похорошел! Потому что добрый был очень. Добрые – они ведь все красивые. Вот и Феде предложили на нашем местном телевидении по вечерам рассказывать о погоде на завтра. Даже пиджак ему купили специальный, с искрой, и галстук под цвет глаз. Желтый. Да, у Феди глаза как пиво. И как звезды – лучистые.

И сразу эта программа приобрела у нас неслыханную популярность. Потому что, когда погода обещала быть благоприятной, Федя рассказывал об этом так вдохновенно, что люди не могли утра дождаться, чтоб идти побыстрей на работу и создавать вечные ценности. А вот если погода обещала быть плохой, Федя так сердечно и участливо успокаивал телезрителей!.. А однажды он даже запел для утешения, в прямом эфире: «У природы нет плохой погоды…» Редактор сначала чуть в обморок не хлопнулся, как цесарка, а потом ничего – отзывы хорошие пошли, ничего.

Но Феде и этого показалось мало. Он вдруг перестал предсказывать плохую погоду. Каждый вечер обещал солнце, легкие бризы, небольшую облачность, умеренную влажность воздуха – и этим вдохновлял людей на подвиги. И когда директор нашего радиокомитета стал добиваться от Феди, чтоб тот признался, зачем он врал телезрителям, зачем давал надежду, Федя отвечал: чтоб люди спокойно спали. Спали, посапывая и улыбаясь во сне. А наутро они бы и сами увидели в окно – дождь там или снег. Главное, чтоб плохих новостей им вечером не сообщать. Потому что сон для человека – это важно. Человек должен много и крепко спать, тогда с утра он будет добрым…

Ну и выгнали Федю с телевидения. Потому что нельзя сделать счастливыми людей отдельно взятого городка обыкновенным прогнозом погоды. Так не бывает, Федя! Так не бывает…

Да, кстати, теперь, после Фединого увольнения, на телевидении вообще уже ничего не обнадеживает.

А Федя куда-то пропал. Тут просочилась одна информация, что где-то какой-то человек живет на острове, срубил дом, построил себе электростанцию на солнечных батареях, развел сад, огород, много живности у него всякой живет: собаки, пеликаны, коты, цесарки, потом, говорят, даже пингвин старый у него живет… Еще у того человека есть печь для выпечки хлеба, ткацкий станок, верстаки разные… И в город он на лодке приплывает только изредка, за книгами там или за музыкальными новинками… Такой высокий, длинноволосый, с бородой. Печальный.

Так я спросить хочу: его фамилия не Аиоани? Федя Аиоани? А?..

Бэба и слон

Бэба – девушка тонкая. Практически без недостатков. Правда, несколько флегматичная. Даже очень. Еще в детском саду, бывало, какие-нибудь хулиганы детсадовские Бэбу обидят: за косичку дернут или мячик отберут. А она подумает-подумает, на следующий день утром придет в садик, подойдет к обидчику вчерашнему и как даст сдачи! А потом как ни в чем не бывало сядет в уголочке, а на лице – спокойствие индейского вождя. Племени сиу. С тех пор ее побаиваются. И уважают.

Бэбин институт – в десяти минутах ходьбы. Но это в наших десяти минутах. А Бэба выходит за час. Зато не опаздывает. И все, что попадает в Бэбино поле, замедляет темп жизни. Например, кошечка ее, Торпеда, все время спит. А ест лежа. Ляжет у своей миски и ест. Медленно. Как хозяйка. Только это правило на мужчин не распространяется. Они вокруг нее прямо скачут. Бэба – девушка на выданье. Красавица. Осанка. Манеры. А ходит! Грядет. Как эпоха.

Конечно, у нее много вариантов. Но все какие-то…

Первый – то ли физик, то ли математик, Мишенька. Еще в школе, хвасталась его мама, он по физике изобрел прибор, и их, Мишеньку с прибором, показывали по телевизору. Все соседи смотрели. И учился хорошо, шел на твердую медаль. Потом оказалось, что ничего он не шел.

В нередкие минуты вдохновения он подвергал сомнению аксиомы, гневно отвергал законы Бернулли, Бойля – Мариотта и правило буравчика, пересекал параллельные прямые. А как-то в полнолуние доказал теорему Ферма.

Бэба подумала немного. С годик. И ушла от него. Уходила только долго. У нее ж на шубе восемь пуговиц. И сапоги на шнурках. Пока застегивалась, завязывалась… Тут и двадцать два стукнуло.

Второй вариант был злобный, как шаман с бубном у костра. Все мечтал подвиг совершить – в космос полететь. Повторял, что нет правды на Земле. Хотел искать выше. Написал в газету открытое письмо космонавту Леонову. Что хочет вступить в отряд космонавтов. Мать героя гордилась и плакала. А Бэба подумала-подумала и спокойно сообщила, что таких идиотов не берут в космонавты. После этого он исчез. То ли в космос полетел. То ли еще куда…

Третий вариант был красавцем. Аполлон. Профиль – российский двуглавый орел. Без одной головы. Он бесконечно разговаривал с Бэбой. О себе. Громко. Как будто Бэба стояла на другом берегу горной реки. Шли как-то по улице. Он все кричал, кричал. Как его в Голливуд зовут, а он не соглашается – что-то там в контракте. Бэба смотрела сбоку на его профиль и задумалась. Очнулась – а профиля нет. Пригляделась. А он ломится далеко впереди сквозь людей, как лось сквозь чащу, и в пространство рассказывает. Как его Спилберг на роль трицератопса приглашает. И он, наверное, поедет на пробы. Аполлон-то думал, что трицератопс – это культурист, как Шварценеггер, например. А это ж динозавр!

Бэба подумала-подумала: а стоит ли догонять? И личико у него в фас залежалое. И дурак. И не стала. А села. На лавочку. А на лавочке парень сидит. Большой, добрый, стеснительный. Практически без недостатков. Только флегматичный немного. Даже очень.

– Я – Владик. Но меня все Слоном зовут, – представился Слон. Через неделю.

– Очень приятно, – смутилась Бэба еще через месяц.

Но поженились они быстро. Подумали-подумали и где-то годика через два и поженились.

Живут медленно. Размеренно. Обстоятельно. Наслаждаются. Никуда не спешат. У всех вокруг весна-лето-осень-зима, весна-лето-осень-зима. А у Бэбы со Слоном все весна – весна – весна – весна…

Ночь полнолуния в замке Дэмбероу

– Джентльмены, закурим? – Он откинулся в кресле и закурил. – Вы и не догадываетесь даже, где можно счастье встретить. Я вот свое встретил в подвале. Да, в подвале замка Дэмбероу. Фиона… Шотландка… Актриса… Сколько ждал ее… Сколько искал…

Вы ведь наверняка знаете, джентльмены, что юной девушке трудно найти место в театре. Можно, конечно, таскать канделябры, пока приму театра, лет тридцать игравшую Джульетту, не переведут наконец на Гертруду или леди Макбет, если потянет. А тут уже и девушка увяла, и возраст шеи, и рыхлость чувств. И торчит бедная дева до старости статисткой на заднем плане, народ изображая.

Нет, Фиона, или Фи, как называют ее близкие, не стала ждать места в Королевском театре и поехала по объявлению к нам в Нортумберленд, на север Англии.

Главреж театра «Модерн», он же завпост, он же звукорежиссер и осветитель, он же ведущий актер на ролях героев-любовников, он же сам себе кофе подает в раскладушку, которая тут же в театре и стоит, узкоплечий сутулый невнятный юноша с седой косичкой по имени Майкл, оглядел мою Фи, этот бутон, эту надежду культуры британской, и предложил разделить с ней свою раскладушку.

– Ты – красавица рыжая шотландка. Я – опытный, мудрый, усталый путник. Это ничего, что на лбу моем гениальном пять морщин продольных, как стан нотный. Открой его ключом скрипичным и пиши мелодию нашей любви.

Это на раскладушке, значит. В пыльной гримуборной.

Окинула она его взглядом холодным, как метель. Он затрепетал и спросил:

– Ну?

– Фи! – сказала Фи.

– Ноу! – сказала Фи.

– Невер! – сказала Фи.

– Ноу так ноу, – вяло согласился Майкл и склочным голосом проворчал: – Тогда вон! Бездарь!

Вот так она попала к нам, в отель Дэмбероу. Американцы этот замок средневековый купили и в одном крыле музей открыли, в другом – отель. Для любителей острых ощущений. Вот последнего-то как раз и не хватало. То ли привидения наши с прежними хозяевами переехали, то ли реставраторы их напугали…

Контракт Фи предусматривал работу семь дней в месяц, в полнолуние. Выход – по последнему удару часов в гостиной, в полночь. Так мы и познакомились. Работали, в отличие от других привидений, вдвоем. Фи в сером платье с бурыми пятнами на груди – леди Дэмбероу, убитая мужем из ревности. И я – лорд Дэмбероу, в отчаянии заколовший сам себя. Резвились мы: стенали, выли, цепями бренчали, свет гасили, скрипели ставнями – придумывали каждый раз что-нибудь новенькое. Гости были довольны. И Фи была счастлива. Только обида на Майкла не давала ей покоя. Понять можно – она ведь из старинного клана Вудов, честь превыше всего: мести хотела. Я все и придумал.

Как-то ночью вдвоем мы пробрались в его театр. Спал он на своей раскладушке и выглядел непотребно. Девица полуодетая с визгом выскочила, он глаза открыл, а тут мы, прозрачные, в своих нарядах ветхих тюдоровских. Ах, джентльмены, зрителя не было! Свистящий шепот Фи под мои-то качественные стоны – Сара Бернар! Это были гнев и ярость всех убиенных героев шекспировских. Вот, мол, лицемер, валяешься на раскладушке, еще башмаков не стоптал, в коих юную деву совращал, а уже другую охмурил морщинами своими пыльными.

А потом она, дитя мое, склонила головку и грустно так:

– Прощай навек, коварный!

А тут и я, как репетировали. Выхватываю меч – выходи, говорю, ловелас, на открытый бой на рыцарский! И вжик мечом над его макушкой. Куда там! Герой-любовник от страха приседал и жмурился, скулил и плакал, повторяя:

– Невермор! Невермор! Невермор! Больше не буду никогда!

Исчезли мы, когда ничтожество это под одеяло с головой забралось.

Как радовалась любовь моя, Фиона Абигайль Вуд, как сверкали глаза ее цвета старого эля! Рассвет застал нас в подвале замка, на скамье каменной. Слагали мы песни о любви и распевали их тихонько.

Вот таков, джентльмены, мой рассказ о том, что любовь свою можно встретить и в подвале. Посему разрешите мне, лорду Дэмбероу, восьмому графу Диггансу, виконту Персивалю, конюшему короля Георга, откланяться. Да и вам пора – светает. Растворяемся, джентльмены, растворяемся. До следующего полнолуния…