Текст книги "Атомное комбо (СИ)"

Автор книги: Мари Явь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Надо было его остановить. Надо было разрыдаться. Просить не уезжать. Надо было...

– Ну, береги наших женщин, – усмехнулся Свен, потрепав Ранди по волосам, и ушёл. Шёл быстро, не оборачиваясь. Почти бежал.

– Что он сказал? – спросил Ранди, провожая полубрата отнюдь не дружелюбным взглядом.

– Что теперь ты – второй после отца.

Но прошёл месяц, и Ранди стал первым: отцу было приказано с важнейшей документацией немедленно отправляться в столицу. Он взял с собой только один чемодан, в котором не было одежды. Он холодно попрощался с женой, но зато долго не мог наговориться со мной. Это было что-то из ряда вон. При его сумасшедшем графике он не видел домашних неделями: пропадал на работе или запирался в кабинете. А тут вдруг говорил, говорил и не мог остановиться, такой противоестественно ласковый.

– ...я всё подготовлю, а потом позвоню тебе. Ты ведь любишь ездить на поездах? На вокзале я вас встречу с цветами. Какие ты любишь?

Когда мама приносила подаренные ей букеты, я приходила в восторг, а отец в бешенство. Я думала, он цветы на дух не переносит. Но почему-то теперь всё изменилось. Если лишь предчувствие войны так меняет людей, то что с ними сделает сама война? Может, она – не такая уж плохая штука?

– Какие цветы, папа? Зима же.

– Но это ведь столица.

– В столице не бывает зимы?

– Там всё бывает, и цветы зимой тоже.

– Я не хочу уезжать.

– Это всего на месяц...

– Свен говорил так же. Но месяц уже прошёл.

– Смотри-ка, тебя теперь не обманешь. – Он гладил меня по волосам. – И когда ты так хорошо научилась считать?

Я фыркнула.

– Давно. Знаешь, а я сейчас учу ирдамский. Хочу как ты, знать всё на свете.

– Какой ирдамский в девять лет?

– Мне одиннадцать, папочка.

Переступая порог, отец старался улыбаться. Он, правда, хотел всё исправить. Верил, что там, в столице возможно всё. Цветы зимой, жизнь с чистого листа...

Через две недели все в городе стали говорить об эвакуации. Выглядывая из окна, на протяжении нескольких дней мы видели одну и ту же картину: тянущуюся по улице вереницу гружёных машин. Вывозили заводы и банки. Вывозили детдомовских детей. Элита вывозила своё имущество.

Мама стала чаще курить и, наблюдая из окна массовое бегство, повторяла: "трусы, жалкие никчёмные отбросы. А у меня там сын". Она не хотела уезжать без Свена. Она верила, что он придёт, не сегодня – завтра. Он же обещал, сказал, что через месяц...

Когда пришло наше время эвакуироваться, мама послала слуг с вещами на вокзал. Сказала, что они должны всё подготовить к нашему приезду. А вещей было – три машины, и всё – только самое необходимое, без чего в столице не прожить.

– Бросай всё! На месте купишь, что захочешь! – Я слышала, как дребезжал в телефонной трубке голос отца. – О чём ты думаешь? Жить надоело?

– Какая же ты трусливая мразь, – шипела мама в ответ. Её шатало от выпитого вина. – Со мной ничего не случится! Раз он так сказал, значит, ничего не случится! Война? Кучка ирдамских выродков подошла к границе, а ты уже теряешь сознание от страха? Хотя, признаться честно, мне нравится наблюдать за тем, как ты бежишь и прячешься, напуганный собственной тенью. Тряпка! Жалкое подобие мужчины! Не удивительно, что ты можешь плодить только дочерей.

– Чокнутая! Делай, что хочешь, только ребёнка привези! Моего ребёнка! Привези и катись!

– Знаешь... так и сделаю!

Но в последний момент мама передумала.

– Ты иди, – сказала она мне, стягивая с рук перчатки. – За тобой присмотрит Матильда. А я приеду завтра. Если Свен вернётся, а тут никого не будет...

Но я тоже решила проявить характер. Вцепившись в её юбку, я заявила, что никуда без неё не поеду.

Так вот получилось, что в поезде была лишь прислуга и наши вещи. Поэтому, когда этот последний поезд из Рачи разбомбили, нас сочли погибшими. Всё наше имущество сгорело. А мы остались дома, запертые в Раче на долгие, практически бесконечные два года.

Мама, я, Ранди и старая Магда. И Свена мы, конечно, не дождались. Больше никто не пытался нас спасти. Буквально в четыре дня Рача оказалась занята вражескими войсками.

Очень хорошо помню этот роковой день. Вечером мама как обычно заняла пост у окна с сигаретой, вставленной в костяной мундштук. Дома было так же пусто, как и на улице. Фонари больше не зажигали, и в темноте они напоминали виселицы. (Сама удивляюсь своей детской проницательности: их ведь именно так и будут использовать оккупанты). Всё то, что раньше казалось родным, пугало. За какие-то две недели Знатный квартал стал кварталом Пустоты.

В тот вечер Ранди вышел из дома и долго смотрел в небо, на восток, откуда наплывала чернота. Словно мог знать заранее... Наверное, так оно и было, но что это меняет? Боже, ему было пятнадцать. Сейчас, несведущие люди говорят, что у тайнотворцев уже в процессе пубертата рост под два метра, косая сажень в плечах. Чушь. В пятнадцать он выглядел так, словно его же тело сопротивлялось росту, сдавливало его изнутри: тщедушный, почти одного роста со мной. В нём не было ни намёка на силу, ничего от чудовища, которыми их клеймят. В пятнадцать он не походил даже на тень того мужчины, которым в итоге станет. А в семнадцать он выглядел ещё хуже. Хотя кого война красит?

– Магда зовёт ужинать. – Я подошла к нему и дёрнула за рукав.

Когда Ранди повернулся, мне показалось, что он перестал понимать даже меня. У него был потерянный вид, словно я только что, как и мама одиннадцать лет назад, вырвала его из обезумевшей, галдящей толпы в тишину вагона первого класса. Из мыслей о грядущей катастрофе в (пока ещё) безопасную реальность.

– Ты только выпей за меня молоко. А я тебе потом вслух почитаю. Договорились? – Я взяла его ладонь в свою и пожала её, заключая соглашение. Но его пальцы не сжались в ответ. – Ладно, если не хочешь...

– Нам надо бежать.

Я посмотрела туда же, на горизонт, последний раз без страха.

– Завтра уедем, мама же сказала.

– Вчера она говорила то же самое.

– Она оправит Свену телеграмму, и сразу уедем.

– В городе больше не осталось почтальонов, Пэм. Она не собирается... – Ранди долго не решался озвучить жестокую правду: – Она с ума сошла, Пэм. Она убьёт и себя, и тебя тоже.

Впервые мне захотелось его ударить, причинить ему боль. Такую боль, от которой он бы рыдал и ползал на коленях. Но я тогда лишь припомнила ругательства, которыми потчевали друг друга родители.

– Не подходи ко мне больше! Никогда в жизни!

Мама? Сумасшедшая? Убьёт? Ненавижу!

С Ранди только так и можно было: для тайнотворцев, не знающих физических страданий, боль можно было причинить исключительно словами. Довести его до агонии мог только контроллер.

Ужинали мы в гробовом молчании, а мама ничего не ела, только пила. Отнюдь не молоко. А потом...

Сначала задрожала хрустальная люстра, зазвенела ложечка в кружке, от стенок бокала по гладкости вина побежали круги. Мы замерли, прислушиваясь: непрекращающийся раскат, такой тупой, однотонный, густеющий звук.

– Что же это? – вскочила Магда, подбегая к окну. – Гроза? Зимой-то?

– Не гроза. – Непоколебимость Гвен Дуайт можно было объяснить только тем, что она заранее всё спланировала. Она не собиралась спасаться. Не хотела жить с ненавистным мужем без любимого сына. От Свена она так и не получила ни одного письма за всё это время. – Война.

Магда кинулась к двери, её шаги забарабанили по лестнице. Соскочив со стула, Ранди метнулся за ней, крича:

– Выключайте свет! Немедленно! Нужно везде выключить свет!

– Мама. – Я трясла её, изрядно охмелевшую, за плечо. – Мамочка.

Тогда ещё не было страшно. Только предчувствие. Разве пока мама рядом может случится что-то плохое?

Мы погасили свет, став как будто ещё более беспомощными. Раздались первые раскаты, далеко за городом. А уже через пять минут ударной волной выбило окна на нижнем этаже. Земля дрожала, словно ей тоже было страшно. И грохот... такой шум, что, казалось, он высверлит в голове сквозную дыру от одного виска до другого.

Что шокировало больше всего? То, что война сошла именно с неба. Это было непостижимо, так странно для нас, детей. Место, где жили солнце, Бог и дедушка с бабушкой, осквернили крылья вражеских бомбардировщиков, клеймёные гербом Ирд-Ама.

В одночасье мы потеряли к небу всякое доверие.

Оставив маму допивать остатки вина в темноте, я скатилась с лестницы и тут же поскользнулась. Я с размаху упала в тёплую, чёрную лужу, измазав руки, лицо, волосы, платье. Тяжёлый, незнакомый запах ударил в нос. Магда лежала у двери. Её живот был распорот, в него были воткнуты, как в игольницу, осколки стекла. Она вся была усыпана маленькими бриллиантиками, которые искрились в свете костров, гуляющих по улицам.

Первая смерть, которую я увидела. Взрослые старались уберечь меня от безобразия этой жизни, поэтому с самого рождения я видела и получала только лучшее. Даже служанок выбирали посмазливее. У дваждырождённых такое поверье: мол, до двенадцати лет ребёнок поглощает красоту глазами, впитывает её, как губка воду. Неудивительно, что при такой беспечной жизни, я стала бояться безобидных ящериц.

Что было дальше я помню смутно.

Кажется, я хотела вытащить стекло из её живота, но Ранди оттаскивал меня от трупа, повторяя, что ей уже не больно. Но это было так трудно понять... Не больно? Её с ног до головы изрешетило. Откуда взялось это завидное безразличие?

Когда мама увидела Магду, её вырвало, и это напугало меня ещё сильнее. Я решила, что она заболела. Но как бы ни хотелось плакать, я не могла выдавить из себя слёз. Что-то сломалось внутри. И не только у меня – у всех. Сейчас это кажется удивительным, но в тот раз, выйдя на улицу, мы столкнулись с всеобщей немотой. Люди выбирались из полуразрушенных домов, выползали из подвалов и просто бродили, оглядывались. Это было какое-то коллективное отупение.

Стоило «грозе» утихнуть, мама направилась к выходу из дома. Там, где раньше стояли двойные двери, зиял проём. Натуральные врата в преисподнюю.

Той ночью был полностью разрушен промышленный квартал. Два вокзала из трёх уничтожены. От многих домов не осталось камня на камне. Небо и земля стали одинакового цвета: красными от огня и крови.

Мертвые были разбросаны по улице, как испорченные вещи. Некоторых изрезало осколками. Кто-то сгорел. Но были и те, у кого не оказалось никаких внешних повреждений – убитые взрывной волной.

Я шла за мамой, за нами следом брёл Ранди.

Ранди... Как хорошо, думала я. Как хорошо, что он не слышит всего этого. Все вокруг шепчут о войне и поднимают глаза к небу, а он не понимает.

Но, конечно, он понимал. Наверное, даже лучше всех нас.

Помню, мы дошли до продуктового склада. В руинах тлеющего здания копошились люди. Они раздевались до трусов и ссыпали в рубашки, брюки и юбки крупу, муку, чай, соль и сахар. В обыденной ситуации это бы вызвало смех: полуголые, они напоминали дерущихся за еду суетливых голубей. Отбирали, рвали, ругались, бежали, чтобы унести трофеи. Мужчины, женщины, дети и старики.

Это было что-то... что-то совершенно противоположное той жизни, которую мы вели до сих пор. Мне раньше бы такое даже не приснилось.

Помню, что с тех пор мы спали только вместе, втроём, в обнимку. Спали тревожно, чутко. Умирали от холода и больше не делились своими снами.

Помню огонь, самое яркое впечатление. Говорят, на огонь можно смотреть вечно. А если это горит дом? Человек? Снег шёл вперемешку с пеплом. Весь город был в саже. Смекалистые мальчишки потом сгребали эту сажу растирали её вместе с каким-то вонючим жиром и делали гуталин, которым чистили сапоги вражеским солдатам.

Помню, во время бомбёжек мы прятались в винном погребе. Но наш дом не пострадал от воздушных атак. Только пристройки: библиотека, веранда... оранжерея, конечно. Но не главное здание. Тогда, мы сочли это невероятной удачей и поводом для радости. Напрасно.

Серебряные крылья уступили место чёрным, рёв моторов сменился птичьим гвалтом. Я столько ворон никогда в жизни не видела. Взрослые говорили, что если бы не зима, работу самолётов доделала бы чума.

Смертельные болезни – ещё кое-что, чего я никогда в жизни не видела, но на что впоследствии насмотрелась с лихвой. Все мои болезни лечились мамиными поцелуями, а против этих не было лекарства.

Помню... обрывочно, но крепко... Ненавистные военные воспоминания вытеснили беззаботные мирные. Наверное, зло всё-таки сильнее. В обратном случае Ирд-Ам бы никогда не выиграл в этой войне.

4 глава

Мы не видели отступающих войск. Ни одного нашего солдата. Их всех могли убить на подступе к городу, конечно. Или же наше правительство решило сдать Рачу без боя, сочтя потерю невеликой: большая часть населения была к тому времени уже эвакуирована. Остались лишь бедняки, старики, сумасшедшие и просто дураки, верящие в непобедимость нашей армии и незыблемое величие страны.

Той ночью было противоестественно тихо. Мы жались тесно друг к другу. Не раздеваясь, накрылись одеялом. Я лежала между мамой и Ранди, защищенная со всех сторон. Больше мы не ссорились, все наши недовольства друг другом остались в прошлом. Нам теперь было на кого направить нашу злость.

Проваливаясь в болезненный пьяный сон, мама перебирала волосы Ранди, гладила по голове меня.

– Дети... прекрасные дети. Вы главное любите друг друга, и тогда никто не посмеет вас тронуть, – шептала она. – Я люблю вас. Так люблю, что вы просто не можете умереть. Если любовь не защищает, не спасает... то для чего она вообще нужна?

Не знаю насчёт спасения, но точно знаю, что любовь сводит с ума. Так случилось с Гвен Дуайт. А потом и с Ранди.

Мама заснула, её тёплое беспокойное дыхание щекотало мой затылок.

– Ранди... – Ранди что-то знал. Его приоткрытые глаза как будто заглядывали в будущее. И я хотела поспорить с этим взглядом. – Когда я завтра проснусь, я расскажу тебе, что видела странный сон. Что Свен ушёл на войну. Что отец уехал от нас, а мы остались дома. Что я видела сгоревших и замёрзших людей. И живых людей, похожих на мёртвых. – Подушка под моим левым виском намокла. – А ты мне скажешь... скажешь, что это просто сон. Договорились?

Я протянула ему ладонь, которую он просто сжал, прошептав:

– Когда-нибудь я обязательно тебе это скажу. Я буду повторять это снова и снова. Столько, сколько захочешь.

Но это случится, конечно, не завтра. Не через год и даже не через два.

Ранди по-прежнему смотрел в темноту, напоминая не взрослого, но первого в семье. Нашего нового главу. Бремя ответственности за самых дорогих женщин хмурило его брови и сжимало губы в скорбную линию. Похоже, он не спал той ночью, разрешая заснуть нам. Его упрямо открытые глаза разрешали.

Когда я проснулась, его не было рядом.

Рассветное забытьё вспорола автоматная очередь, сгоняя с меня сон, а маму с постели. Мне тут же стало холодно – так у меня начал проявляться страх. Бывало потом, жара – градусов сто, а я мёрзну. Чувства, которые могли закончиться летально, я пропускала не через одно только сердце, а через всё тело целиком.

Хотя поначалу этот внезапно возникающий и обрывающийся стрёкот обнадёжил меня.

– Мама, нас спасают?

– Нет... нет...

Растрепанная и страшно побледневшая, она стояла у окна, украдкой выглядывая на улицу. То, что отразилось на её лице, не было похоже на облегчение. Она увидела отнюдь не спасение.

В то будничное пасмурное утро в Рачу вошли солдаты Ирд-Ама, превратив его в самое худшее утро в моей жизни, а мою жизнь – в кошмар.

Воздушные атаки, артобстрелы – кажется, мы выдержали бы любое проявление жестокости со стороны орудия, сотворённого человеком. Но только не самого человека.

Пока этот Человек был далеко, война воспринималась нами как природный катаклизм. В произвольной траектории бомб и снарядов была какая-то непреднамеренность, бездумность. В конце концов, против них можно было найти средство.

Но против человеческой извращённой жестокости, неоправданной ярости и жестокого цинизма мы защиты придумать не смогли. В тот день мы признали безысходность нашего положения. Это был конец. Победитель ступил на завоёванную территорию, чтобы добить неугодное и присвоить ценное из того, что уцелело.

Когда я подобралась к окну, то увидела, людей в чёрной форме с автоматами. Они выгнали на мороз семью судьи Уиллера – образованнейшего и честнейшего человека в Раче. Их поставили в линию: мужа, жену их тринадцатилетнего сына и двух дочерей – десяти и восьми лет. Они вели себя очень достойно, не выдавая страх. Только дети жались друг к другу, от холода.

Автоматная очередь заглушила слабый мамин вскрик. Стреляли по лицам, намеренно уродуя до неузнаваемости. Потом подвешивали на фонарях вверх ногами, словно туши в мясной лавке.

Это видели мы с мамой, и это же видел Ранди. Когда он прибежал с улицы, в его чёрных растрёпанных волосах и на ресницах блестел растаявший снег. Зелёные глаза были быстрыми и яркими, как две молнии. Его всего трясло. Я впервые видела его настолько взволнованным. Едва держащимся на ногах от ужаса.

Его напугали отнюдь не осквернённые мёртвые, не сам акт убийства и не "чёрные" с автоматами, а наше скорое будущее. Смотря на меня, на маму, он видел нас с продырявленными лицами, подвешенными над землёй вниз головами.

– Значит, – прошептала я, оборачиваясь, – пришли спасать не нас. А тебя.

Так началась священная освободительная война в защиту неприкасаемых, таких как Ранди, карательный поход против угнетателей, таких как я и мама.

– Они расстреливают всех светловолосых без разбора, а потом... Вам надо немедленно... спрятаться... – бормотал едва слышно Ранди. Его голос стал хриплым от мороза и быстрого бега. – В подвале... там есть...

Это было бессмысленно. Город оккупировали. Прятаться вечно мы бы не смогли.

Мама отошла от окна, двигаясь неуверенно и заторможено, будто во сне.

"Возможно", – мелькнула в голове недетская мысль, – "у неё припрятан на такой случай яд?".

Но нет, коллективное самоубийство – не то, к чему прибегнет в минуту отчаянья Гвен Дуайт. Недаром весь штат служанок знал её только как женщину-кремень. Она не собиралась идти на поводу у захватчиков даже таким образом.

Великая, сумасшедшая женщина...

Приблизившись к трюмо, она достала из ящика ножницы, и с этими ножницами подошла ко мне. Когда я попыталась отстраниться, напуганная её взглядом, она дёрнула меня за руку, таща за собой.

– Неси сюда куртку, свитер, брюки. Живо! И шапку! – крикнула она Ранди.

Я перевела автоматически, не задумываясь, и он вылетел из комнаты тут же, по-видимому, что-то сообразив.

Мама толкнула меня к трюмо, повернула лицом к треснувшему зеркалу, скрутила мои волосы в жгут и тут же их отрезала у самого затылка.

Чи-ик!

Я беспомощно открыла рот. Страх перед абсурдом войны, которая вынуждала самые заботливые руки на свете уродовать то, что они сами же выпестовали, обездвижил меня. Но я стояла смирно, покорная плану матери.

– А теперь повторяй за мной, – произнесла она, быстро-быстро орудуя ножницами. Падающие пряди она загоняла ногой под кровать: предмет семейной гордости превратился в обузу, драгоценность – в мусор. – Скажи, что тебе не страшно, Памела Палмер.

Я послушалась, хотя это было ложью чистой воды. Но на этот раз ложь поощрялась ею. Всё перевернулось с ног на голову.

– Ты должна быть храброй. Ничего не бойся. С тобой ничего не случится, потому что мамочка тебя любит.

Но эти слова лишь сильнее меня пугали. Как бы мне ни хотелось ей верить, выстрелы и ругань, доносящиеся с улицы, звучали убедительней. Нам есть чего бояться. И с нами много чего случится. Много того, от чего храбрость и любовь не спасают.

Ранди вернулся в комнату, держа в руках единственный оставшийся у него сменный комплект, остальное увезли. Мы увидели друг друга в зеркале, и Ранди буквально пригвоздило к полу. Как если бы то, что происходило, было страшнее казни, свидетелем которой он стал не так давно. Или войны вообще.

– Пока вы любите друг друга, вас никто не тронет. И Свена. Не забывай его, девочка моя. Скажи, что будешь любить его. Сильно-сильно. Пообещай, что защитишь его своим сердечком.

Несчастная, она ещё верила в сверхъестественную силу любви. Верила, что Свен вернётся. Что он жив. Что может появиться здесь в эту самую секунду или в дальнейшем пожалеть о том, что не появился. Что пока ещё не поздно...

– Мама, он не может умереть, – подчинилась я, в самом деле, пытаясь думать о чём-то кроме стрельбы, далёкого лая собак и рокота танков. – Мы ведь с тобой очень сильно любим его.

– Пообещай мне это.

– Обещаю. – Хотя это было бессмысленно. Мы все должны были умереть одновременно. – Честно-пречестно.

Ранди наблюдал за этим ритуалом, глядя как плавно, словно пёрышки, опадают на пол последние прядки. Он не шевелился, казалось, даже не моргал, и я решила, что он тоже сошёл с ума. Одномоментно.

Автоматная очередь прозвучала совсем рядом с нашим домом. Расстреливали оставшихся в соседнем особнячке старых супругов Пельтри.

– А теперь послушай меня. Очень внимательно, – прошептала мама, проведя ладонью по моей остриженной голове ото лба к затылку. Кружево трещин перечёркивало моё новое, незнакомое лицо. – Они придут сюда, непременно. Да, Пэм, они зайдут в эту самую комнату, и мы не сможем им помешать. Они будут вести себя как хозяева... даже хуже. То, что ты видела и ещё увидишь... То, что они сделают с нами... Что они заслуживают, по-твоему?

Я оглянулась на Ранди, словно ища подсказку.

– Смерти?

– Смерти, моя милая, заслуживает каждый человек, иначе бы мы жили вечно. – Поцеловав меня в макушку, мама вполголоса заговорила: – Они заслуживают, чтобы их жены были изнасилованы, а дети убиты на глазах своих ублюдочных отцов. – Мои глаза округлились. От благородного воспитания моей мамы не осталось в ту минуту ни следа. Я хотела себя ущипнуть – таким нереальным казалось мне происходящее. А ведь когда-то меня учили, что лишний раз и цветок нельзя сорвать... – Чтобы они стояли на коленях и целовали нашу обувь. Молили о пощаде. Чтобы им было так больно и страшно, что они мочились в штаны.

То есть, побывали на нашем месте, так?

– Одень её, – приказала мама, подтолкнув меня к Ранди. Сама же достала из трюмо расчёску и начала приводить в порядок свои роскошные волосы.

Это противоречие оглушило меня совершенно, и я невольно потянулась к своей голове. Мои волосы она уничтожила, а свои разглаживала, зачесывала, закалывала на затылке. Потом она достала косметику и накрасила губы алым. Она брызнула на свою шею духами и оправила платье.

Я наблюдала за её неуместным преображением, не чувствуя, не замечая, как Ранди снял с меня курточку, расстегнул платье, надел через голову свитер... Каким-то образом через минуту я оказалась одета во что-то бесформенное, не по размеру широкое и длинное. Мама нахлобучила мне на голову шапку, натянув её низко-низко на лоб, пряча белёсые брови.

Контраст – именно то, чего она добивалась? Я уже позабыла, какой красивой она может быть. И никогда бы не подумала, что такой уродливой могу быть я. Но всё же недостаточно...

– Недостаточно, – заключила мама, присев передо мной. – Это прекрасное лицо – наш товарный знак, милая. Ни с чем не спутаешь. Этот носик, губки, щечки, глазки...

Она медленно выпрямилась, подозвав Ранди жестом . Она что-то шепнула ему, прощаясь. И хотя он не понял ни одного её слова, он знал, что от него требовалось.

– Повтори, это очень важно, – обратилась ко мне мама, занося руку.– Что они заслуживают?

Какой удивительный, незнакомый жест, подумала я, глядя на её взметнувшуюся ладонь. Она словно приветствовала кого-то или что-то провозглашала. Прямо как на патриотических плакатах.

И то, что случилось следом.... Я почувствовала – не боль, а скорее... удивление. Меня никогда раньше не били. Ни один взрослый не смел поднять на меня руку. Я была неприкосновенна. Но, как я и сказала, весь мой мир перевернулся. Поэтому мама теперь держала меня за ворот куртки и била по лицу узким, жестким кулаком.

– За то, что они сделали с нами, с нашим домом. Со мной. Каждого из них. Всех, кто помогал им и встал на их сторону...

Ранди не двигался, покорно смотря на эти рукоприкладства, потому что лучше меня понимал их цель. Его взгляд обещал и каялся.

– Как вы поступите с ними?

Что это? Проницательность? Откуда она могла знать?.. Что мы выживем? Что только мы сможем отомстить за неё? Что у нас хватит на это сил, терпения и злости.

Внизу, в фойе зазвучали щелкающие шаги, грубые окрики.

– Что они заслужили?

Смерть.

– А перед смертью они будут...

Ползать на коленях, умоляя не трогать их жён и детей. Но едва ли мы станем их слушать.

Благословив нас на убийство, мама сдавленно добавила:

– Берегите друг друга. Любите так неистово и крепко, чтобы даже упавший с головы волос, был невосполнимой потерей для вас. Мстите за каждую слезу. За каждое резкое слово в вашу сторону. За каждый взгляд.

Её потерявшие любовь руки отпустили меня, я упала на пол и сжалась в клубок. Всё моё лицо опухло и пульсировало. Израненный зубами язык едва помещался во рту. Нос был переполнен кровью, и я, пытаясь удержать её внутри, закрывала его ладонями.

Я чувствовала, как Ранди пытается поднять меня. Но куда явственнее его рук я чувствовала их шаги. Казалось, меня может раздавить один лишь этот звук.

Они уже поднялись по лестнице и зашли в комнату, как мама и предсказывала. И хотя я пообещала ей быть храброй и помнить о великой силе любви, я не могла думать ни о чём кроме солдат, что вломились в наш дом, и тошноты. Мы было слишком больно и страшно.

– Проклятое ворьё! – Это мама про нас. – Растащили последнее, а мне ведь ещё гостей встречать. – А это она про них. – Хотя...мы ведь сможем что-нибудь придумать, так?

Непревзойдённая актриса Гвен Дуайт использовала весь свой талант и опыт в эту роковую мерзейшую минуту.

– Спрячьте оружие, мальчики. Зачем так торопиться? Вы, я смотрю, неплохо потрудились. Не пора ли передохнуть? Только вынесите прежде мусор.

А это снова про нас.

Я открыла глаза – только на это меня и хватило. Ранди поддерживал мою голову, не давая захлебнуться кровью и помогая рассмотреть "гостей". Их было четверо. Я вглядывалась в их лица, смотрела на грязную форму через щелки век.

Карательный отряд сформировали из неприкасаемых, бежавших в Ирд-Ам. Теперь же они вернулись, чтобы поквитаться. Всё самое жестокое, что было в этой войне, совершалось именно их руками.

– Вы только поглядите на это!

– Пойду проверю дом, а вы пока разогрейте как следует эту птичку.

– Ха-ха, ну если ты та-а-ак просишь...

– Только после меня, ублюдок!

Ранди с рычанием бросился на того, кто шагнул к маме, прямо в полете сцепляя пальцы на его горле. Они рухнули на пол, Ранди оказался сверху, наваливаясь всем весом на его шею. Он хотел убить и бросить к ногам и это чудовище. Как в тот раз, с ящерицей...

Но, конечно, ничего не вышло. Враг был больше, сильнее и брал числом. Ранди скинули с солдата, отшвырнули к дверям, но он вскочил и кинулся на мужчин снова – безрассудно и отчаянно. Он был похож на взбесившегося пса из той редкой породы, которая ни за что не ослабит челюсти-тиски на глотке жертвы.

Его сбили с ног, ударив прикладом автомата под дых.

– Неблагодарный щенок. И это ради таких, как ты, мы сюда притащились? Скажи спасибо, выродок! Говори, мать твою, спасибо! Спасибо!

Ранди сильно досталось. Ему пришлось хуже, чем мне ещё и потому, что я своё бессилие оправдать могла, а он – даже не пытался. Всю жизнь в случившемся он будет винить себя, потому что беречь нас – единственное, что от него требовалось. Мол, от него никогда не было толку, даже больше – он марал репутацию нашей семьи, а когда настал час себя проявить, он оказался слишком слаб.

Его повалили на пол, и он уже не смог подняться. Его нечувствительное к боли тело сдалось прежде него самого. Просто в какой-то момент Ранди перестал сопротивляться, и каждый нанесённый удар стал звучал не глухо, а...влажно, чавкающе.

Я не закрыла глаза, запоминая всё до мелочей.

– Ну вот, вы всё-таки намусорили...

– Заткнись, сука, ты здесь больше не командуешь!

Я посмотрела на погоны самого опасного среди них человека. Сержант. Он тёр пострадавшее горло. На пальцах его правой руки чернели татуировки-символы.

– Ох, правда? Так может, ты уже займёшь чем-нибудь мой болтливый рот?

– Парни, уберите это дерьмо отсюда.

Ранди схватили за руки, меня – за шкирку, и поволокли из нашего дома, вниз по лестнице, давая сосчитать ступени. Нас стащили с крыльца, провезли по промёрзшему мрамору и оставили за воротами. Нашей с Ранди кровью они выстелили себе парадную дорожку, по которой вернутся в дом.

Послышался щелчок передёргиваемого затвора.

– Оставь. У нас приказ патроны тратить лишь на дваждырождённых. А эти сами подохнут.

– Думаешь?

– Тут такой холод собачий. Да и Вилле неплохо постарался.

– К вашим услугам, мля.

– Ладно, хер с ними. Пошли отсюда. Не стоит оставлять Батлера без присмотра.

– Сержанта Батлера, Митч.

– Этот козёл как всегда в своём репертуаре.

Они ушли, не зная, что совершили подряд две роковых ошибки. Вломились в наш дом и оставили нас в живых.

Мне едва удалось перевернуться на живот. Ещё сложнее было открыть глаза – их резало невыносимое сияние. Я словно ослепла, но всё вокруг окрасилось не в чёрный, а в белый. Через минуту я нашла взглядом Ранди. Он лежал в метре от меня, из его рта, плавя снег, вытекала кровь. Он умирал молча, продолжая упрямо смотреть на меня.

Я преодолела самый длинный метр в своей жизни и легла рядом, тесно-тесно. Больше я ни на что не была способна. Только лежать и чувствовать холод... холод... холод... а потом внезапно стало тепло: я замерзала, и эта мысль не вызвала во мне никакого беспокойства. Я подумала, что смерть снимает с человека всякую ответственность.

5 глава

Началось.

Три "В": война, выживание, взросление. Мама не обманула меня: она любила нас так сильно, что мы пережили тот день. Но после того как нас оторвали от её сердца, нам пришлось справляться с этим самим – любить друг друга так, как она завещала: неистово, отчаянно, крепко. Только так можно было спастись. Наш невидимый бронежилет.

Меня разбудил звук щедрого летнего ливня. Капли барабанили по жестяной крыше. Получается, я опять заснула на террасе нашего загородного домика.

Холодно. Мне чудится уже давно почившая бабушка. Она что-то говорит с недовольным видом, но её слова заглушает дождь. Когда же я попыталась к ней подойти, она отвернулась и зашла в дом, хлопнув дверью прямо перед моим носом. Заглянув в замочную скважину, я увидела стол, за которым сидели люди – молодые и уже совсем старые. Некоторых я знала только по фотографиям из семейного альбома. Их так много, но за столом ещё оставалось несколько свободных мест.

Для меня. Для Ранди.